Читать книгу: «Тайный Союз мстителей», страница 4

– Отправимся к мельнице все вместе. Там спрячемся. Если у тебя сорвется, мы поможем. Теперь слушай. Подождешь, пока Лолиес выедет с мельничного двора. Тогда опустишь карбид в бутылку. Только он отъедет – ты прыгай на сани. Но чтобы он ничего не заметил. Метров сто проедешь, закупоришь бутылку и сунешь ее под мешки, осторожно конечно. Потом сразу соскакивай в кювет. – Альберт с сомнением смотрел на Вольфганга. Понял?

– Понять-то понял. А если он меня заметит?

– Это уж твое дело, чтобы не заметил. Дошло?

– Дошло.

Все это время Друга неподвижно сидел на своем ящике. Ничего не понимая, он следил за разговором ребят. Неужели он попал в шайку преступников? И что же заставляет их так поступать? Но тут же он восхищался смелостью ребят, их спокойствием, с каким они шли на преступление. Или это вовсе и не было преступлением? Нет, было, и тут незачем выискивать оправдания! И все же Друга испытывал чувство симпатии к этим ребятам. Может быть, он все-таки их оправдывал? Или оправдывал самого себя? Да, пожалуй, это верней – он оправдывал самого себя…

Коротко обсудив еще раз предстоящее нападение, ребята приготовились к выходу. С тех пор как появился Ганс Винтер, прошло всего несколько минут.

– Ты остаешься здесь с Родикой, – приказал Альберт Друге. – Мы скоро вернемся.

Вся ватага бесшумно покинула сарай.

Еще долго после того, как ребята вышли, Друга не мог отделаться от чувства страха.

Подошла Родика, села рядом на ящик и, прищурив глаз, как настоящая бандитка, подмигнула ему.

– Чудной ты какой-то, Друга! Совсем не похож на других ребят.

Друга повернулся и взглянул на нее.

– Только не воображай, пожалуйста! – рассмеявшись, добавила Родика. – Я же не сказала, что ты лучше. – Слова ее звучали искренне, лицо было открытое, словно лесная полянка, залитая солнцем.

Друга конфузливо рассматривал свои руки.

– Не очень-то ты разговорчивый, – снова заговорила она. – Или ты умеешь отвечать, только когда тебя спрашивают?

Друга неопределенно пожал плечами.

Значит, и тогда молчишь? – отметила она и, встав, со злостью подбросила дров в печку.

Друга исподтишка наблюдал за ней. А Родика даже не хорошенькая, она настоящая красавица! Глаза переливаются, как ракушки, и разрез такой же. На брата очень похожа, только нет в ней ничего мрачного. От уголков рта к ямочкам на розовых щеках тянутся маленькие морщинки. Это и придает ей такой добрый и вместе задорный вид. И все движения такие милые. Голову она всегда закидывает назад, и всегда такая гордая, независимая. Все делает так естественно, просто, и вообще в ней много мальчишеского. Вечно дерется с кем-нибудь, всегда за справедливость; целыми днями гоняет в футбол – и нападающим, и в полузащите, и вратарем. И так здорово у нее получается! А то начнет рассказывать, как она кому-то дала по кумполу…

Но вот мысли Други вновь вернулись к ребятам, к их затее.

– Зачем они это делают? – неожиданно спросил он.

– Чего, чего? О ком ты?

– Ну, о тех, что ушли… И о тебе тоже…

Она все еще не понимала.

– Ну, с Лолиесом, – тихо пояснил он.

– А, вон ты про что! – Родика снова подсела к Друге. – Ты, может, в лягавые захотел?

– А ты правда так думаешь?

– Нет.

На этом разговор оборвался. Оба молчали. Печка отбрасывала красный отсвет на их лица, и они были сейчас похожи на заговорщиков. Паутина, которой были затянуты все углы, дрожала при малейшем движении воздуха.

– Иногда я тоже думаю, что мы преступники. – Слова Родики прозвучали как признание.

– А ты считаешь, что вы не преступники?

– Нет, не преступники! – сказала она, принимаясь грызть ногти.

На этот раз молчание затянулось. Прошло несколько тягостных минут. Наконец она снова заговорила, опустив глаза, как будто слова ее были предназначены ей самой, а не Друге.

– Люди говорят, что наша мама ведьма. Она и похожа. И все равно она не ведьма. Все это хорошо знают. И все-таки говорят, что ведьма. Пойми их! Если бы я поняла, может быть, легче стало бы. – В ее голосе звучало разочарование, не злость. – Этот Лолиес самый страшный гад из всех. И в то, что мама ведьма, он наверняка не верит. Но, когда он проезжает мимо нашего дома и на улице кто-нибудь есть, он обязательно сплюнет через плечо и погонит лошадей. И подло так ухмыльнется. Для него мы не люди. Да и что мы можем-то? Мы же бедные! И все равно, мы к нему клянчить не пойдем. Может, он от этого и злится. Мы с Альбертом еще маленькие были, когда он всю нашу семью ославил. С нами и дети никогда не играли, говорили, будто у нас клопы. Вот мы и бегали всегда одни – Альберт и я. Бывало и ревели. Одни раз Альберт до того разозлился, что взял да и отлупил ребят, пятерых сразу. А я их таскала за волосы. С тех пор мы всегда так делали. И тех, кто постарше, тоже лупили почем зря. Тихонькие они все стали, и даже подлизывались к нам.

Мы-то, конечно, на эту удочку не попались, только кулаками с ними и разговаривали. Лучше от этого не стало, но хоть больше не кричат нам вслед, не дразнят. Только между собой говорят. А подойдешь – сразу на другое перескакивают и переглядываются. Мы-то знаем, о чем они говорили, но ничего не поделаешь – при нас молчат. А это еще хуже… – Вздохнув, она закончила: – Не знаю, правильно мы теперь решили с Лолиесом или нет, но он это заслужил.

Они избегали встречаться взглядами. Друга встал, чтобы размять ноги. Слова Родики подействовали на него. Ему хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но ничего подходящего не приходило в голову.

– А тепло здесь, – проговорил он наконец, чтобы хоть что-нибудь сказать.

Должно быть, Родика восприняла это как поощрение и снова подбросила несколько поленьев в печь. Теперь, когда она стояла к нему спиной, Друге было легче говорить.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, – признался он. – А остальные, почему они участвуют?

Обернувшись, Родика внимательно посмотрела на него.

– Ты у нас ведь тоже вроде беженец, да? – спросила она вдруг.

– Да, – ответил он, – но вы-то не все беженцы.

– Нет, не все. Но когда ты бедный – это уже все равно. – Она грустно улыбнулась.

– А почему вы считаетесь бедняками, Родика? У вас же свое хозяйство? – спросил Друга и тут же пожалел об этом.

Она как-то горько рассмеялась. И в этом смехе прозвучал упрек, обращенный не к кому-нибудь определенному, а ко всем.

– А ты спроси у кого угодно, возьмет ли он наше хозяйство? Задаром, конечно. На тебя как на идиота посмотрят. Такое хозяйство никому не нужно. Песок один, и рядом лес – ничего там не растет. Поэтому у нас и мать такая стала. Уж она-то работала-работала, жилы из себя тянула, а расти все равно ничего не росло. Вот она взяла да и бросила. Теперь все в запустение пришло. Отец ругается с ней, а ей хоть бы что. Ей, видишь ли, веселее, когда у нас ничего нет. И что ее люди ведьмой ругают, ей тоже по душе. Даже еще нарочно из себя ведьму разыгрывает. Может, это она им мстит? Отцу одному с хозяйством не управиться, даже если мы с Альбертом ему помогаем. Слабый он у нас очень, а мы в школу должны ходить каждый день. После-то я ведь в город уеду, когда школу кончу. И Альберт уедет.

Друге казалось, что они с Родикой старые друзья. И потому последние слова причинили ему боль. Неужели им придется так скоро расстаться?

– Я бы никуда не уехал, – сказал он не без задней мысли.

– Нет, мы уедем в город! – упорствовала она.

– А вам разве в деревне не нравится? – спросил он грустно.

– Конечно, нравится. Особенно Альберту. Но какие же это крестьяне, у которых нет хорошей земли! И чего стараться, когда все равно нет никакого прока. Лучше сразу в город уйти.

– А вдруг вам хорошую землю дадут, когда вы с Альбертом школу кончите? – спросил Друга с надеждой, вспомнив о том, что он слышал от Шульце.

Тот ведь хотел объединить все земли, как в России, чтобы вся хорошая и вся плохая земля принадлежала всем крестьянам. Пусть этот Шульце старается, чтобы поскорей так было! Может, тогда Альберт и Родика не уедут из Бецова?

Словно угадав его мысли, Родика спросила:

– Ты это про Шульце подумал?

Друга кивнул.

– А ты считаешь это правильно, то, что он хочет?

– Не знаю я… Может быть…

Родика нахмурилась.

– Послушай, Друга, ты же только что говорил: «Вдруг вам хорошую землю дадут». Значит, хотел, чтобы так было, как говорит Шульце. А теперь не знаешь, правильно или неправильно.

– Видишь ли… Дело в том… Мне просто не хотелось, чтобы вы уезжали отсюда. – Друга страшно смутился: а что если Родика опять рассмеется?

Но она только долго и пристально посмотрела на него. Потом подошла совсем близко и сказала:

– А ты парень ничего! – Она улыбнулась, а он покраснел до ушей и не знал, куда глаза девать. – Это тебе куда больше идет, чем когда ты бледный, – отметила она трезво и без всякой видимой связи добавила: – Должно быть, ты ешь слишком мало, вот в чем дело.

Теперь уже рассмеялся Друга, а за ним и Родика. Уж очень у нее смешно насчет еды получилось. Мать ему это тоже всегда говорит. Наверное, все женщины одинаковы – вечно тебя опекают. И молодые и старые.

– А ты что, за кухарку у них? – спросил Друга немного погодя.

– Обалдел, что ли? – Родика не на шутку обиделась.

– Ну, ребята… Понимаешь… Они ж тебя не взяли с собой, – пробормотал он.

Это потому, что моя очередь топить, а не потому, что я у них «за кухарку». Тоже придумал!

– Тогда прости, пожалуйста! – попросил он довольно неловко.

– Так и быть, прощаю, – серьезно ответила Родика. Она подошла к двери, отодвинула засов и выглянула в темноту. – Пора бы им уже вернуться, – заметила она озабоченно и закрыла дверь. – Только бы этот Вольфганг опять чего-нибудь не напутал.

Друга взглянул на нее вопросительно.

– Понимаешь, несамостоятельный он какой-то. Хоть и надежный, а несамостоятельный. Ему всегда надо объяснять все в точности, а то потом горя не оберешься, если что-нибудь забудешь.

– А какой это Вольфганг? С шишками на лбу?

– Он самый. Да его и по запаху узнаешь. У него все барахло пахнет какой-то кислятиной, плесенью! – Она сморщила нос.

– А вид у него неглупый, – сказал Друга.

– Он и неглупый совсем, что ты, наоборот. Он только очень переживает, что такой маленький, и все боится, как бы остальные не высмеяли и не обругали его. Потому он вечно все и путает, если не разжевать ему как следует. – С озабоченным выражением лица она следила за прыгающими пятнышками красного отсвета на стене.

Снова стало очень тихо. Друга чувствовал, как в нем нарастала ненависть к Лолиесу. И это, должно быть, потому, что разговор зашел о Вольфганге. По правде говоря, между тем и другим никакой связи не существовало, но Вольфганг был беден, а Лолиес богат, возможно, благодаря этому и возникло такое ощущение.

– Интересно, так всегда будет, как сейчас? – задумчиво произнес Друга несколько минут спустя. – На одной стороне такие, как Лолиес, на другой – такие, как мы.

Родика покачала головой.

– Не так это все просто, как ты говоришь. Бедняки ведь не все такие, как мы, есть и такие, что кланяются богатым, давно смирились. Да и богатые хозяева не все такие, как Лолиес, попадаются и порядочные, не обманывают, не понукают без конца… Не знаю, может, ты и не поймешь меня… Между ними и нами вроде как стена стоит, и никак ее не сдвинешь. И если даже встретится не злой богач, все равно: он богатый, а мы бедные.

Кто-то забарабанил в дверь. От неожиданности оба вздрогнули. Родика жестом велела Друге молчать. Снова раздался сильный стук в дверь. Напряженно прислушиваясь, они стояли не шелохнувшись. Некоторое время было тихо и внутри и снаружи. Затем в дверь постучали два раза ногой и один раз ладонью.

– Вот идиот этот Ганс! – возмутилась Родика и пояснила Друге: – Только он способен на такое. – Она отодвинула засов и впустила всю ватагу. На лицах ребят сияли улыбки.

– Струхнули? – Ганс подмигнул.

– Мэ-мэ-мэ! – передразнила его Родика, высунув язык. – Ну что там? – спросила она брата.

– Серединка наполовинку.

– Это почему же?

– Маленький осколок ему в рожу попал, – ответил Альберт. – Налепит дома пластырь, и ничего заметно не будет.

– Я не виноват! – тут же заявил готовый к отпору Вольфганг.

– А я разве тебе говорю что-нибудь? Бутылка разорвалась не с того конца. Лолиеса всего забрызгало, на маляра стал похож. Даже уши ему залепило карбидной пеной.

– Как же вы это увидели? Вы же на мельнице были, – спросил Друга, внимательно слушавший весь разговор.

– А нам сам Лолиес рассказал! – отрезал Альберт, недовольно взглянув на него.

Друга сразу пожалел о своем вопросе, и это было как бы написано на его лице.

– Чего это ты сразу взъелся! Откуда Друге знать? – осадила брата Родика.

Альберт оторопело поглядывал то на Родику, то на Другу.

– Вон оно что! – ухмыльнувшись, протянул он. – Так, значит, обстоят дела!

– Осел!

– Шеф.

– Ты осел, шеф.

– Ладно, черт с вами! – И Альберт засмеялся Друге в лицо. – Что, здорово мне попало, а? Ну так вот, слушай. Сам понимаешь, ничего нам Лолиес не рассказывал. Но мы заняли наблюдательные посты вдоль всей дороги. Да так, чтобы он нас не засек. Дошло?

– Дошло.

Повернувшись к остальным ребятам, Альберт сказал:

– Можете садиться. Надо нам подумать, как теперь с Другой быть.

Ребята разместились на ящиках. Друга почувствовал, что ему стало жарко.

Альберт стоял, привалившись плечом к двери, удобно скрестив ноги. Время от времени он ворошил свою львиную гриву. Шеф думал.

– Вот что, ребята! – начал он наконец. – Я хочу, чтобы Другу приняли в наш Союз мстителей. Кто против – пусть говорит.

Он осмотрелся, и по грозному выражению его лица ясно было, что возражений он не потерпит.

Собственно, никто из ребят и не собирался возражать. У шефа должно быть, были свои причины, раз он рискнул привести новенького. Правда, пользы от этого новичка они не ожидали никакой. Да и какая могла быть польза от Други? С первого взгляда видно, что тряпка. А эта история с сочинением тоже ведь не ахти что такое! Одна Родика не колеблясь заявила:

– Мы его примем. Я, во всяком случае, «за».

Но кое у кого возникли все-таки сомнения.

– Почему бы и не принять? – сказал Ганс. – Пускай стенную газету нам выпускает. «Как я стал бандитом» – неплохой заголовок для первого номера. Хорошо звучит, а?

Раздалось несколько невеселых смешков.

– Нам такие нужны, – заметил Калле, почесав свою кудрявую итальянскую головку.

– Можно и попробовать. Мало ли что бывает, – сказал Манфред Шаде, любивший разыгрывать из себя мудреца, хотя у него и не было для этого никаких оснований. Блондин, с большими оттопыренными ушами, он говорил очень высоким, пискливым голосом.

На сей раз его слова вызвали одобрительные кивки.

Предложение Альберта было принято.

Не кивнул только один паренек. С мрачным видом он сидел на ящике, погруженный в изучение траура под своими ногтями.

– Ты чего это, Сынок? – спросил его Альберт. – Против, что ли?

– Я? Почему? Не-е…

– Значит, «за»?

– Почему? Откуда я знаю, сам-то Друга хочет или нет, – сказал он это очень спокойно и вообще производил впечатление выдержанного парня.

– А ты прав, – согласился Альберт и тут же спросил Другу – Ну как, охота тебе или ты смоешься?

– Я же не знаю, о чем вы, собственно… То есть, ну что вы делаете? – Боясь сказать что-нибудь невпопад, Друга говорил очень тихо. – Поэтому я пока ничего не скажу.

Альберт был ошеломлен. Он впился глазами в Другу, словно желая прочитать его мысли.

– Ничего не понимаю, – произнес он. – Ты что, правда до сих пор ничего не понял?

– Нет, по-настоящему нет. – Ответ Други был искренен.

Его мучил вопрос: какая же польза от того, что делают ребята? И главное, они всегда делали то, что сегодня с Лолиесом? Друга подозревал, что это было именно так, но он старался отогнать от себя подобную мысль. Нет, сейчас он не хотел над этим задумываться. Быть может, просто из благодарности за то, что здесь с ним вообще разговаривали.

– Стало быть, ты хочешь знать, почему мы такие, какие мы есть и что мы вообще делаем? – спросил его Альберт.

Друга прямо посмотрел ему в глаза.

– Идет. Я объясню тебе. – Альберт все еще стоял, прислонившись к двери. – Сегодня в школе ты мне говорил: «Иногда люди бывают и хорошие», а я в ответ рассмеялся. И знаешь, если б они были хорошие, все это здесь было бы тоже ни к чему. Или ты думаешь, нас от этого не воротит? Ты вот пойди к этим «хорошим» людям и скажи им: «Мне негде ночевать, помогите». Может, они и пустят тебя на ночь к крысам в кормовую кухню, и то не задаром. Еще заставят отрабатывать десять дней в поле или выгребать навоз в хлеву. Вот оно как! И всегда будут правы, потому что ты голодранец и обязан им в ножки кланяться. Они же пустили тебя в кормовую кухню! Подумать только, что ты мог там натворить! А вдруг ты поджег бы кухню? Чего потом с голодранца спрашивать – все, мол, они такие. Как клопы или чума! – Альберт умолк, презрительно плюнув на пол. – А вот если у тебя старики богатые, если у вас припрятано кое-что в кубышке, тогда люди сразу делаются хорошими. Поглядел бы ты, как они распинаются, увидев тебя, как рады! И на ночь оставят, и ничего не спросят, и будут еще похваляться, какая, мол, честь! А если ты стыришь у них что-нибудь и дело раскроется, ты только скажи им: я это по ошибке прихватил, – все будет шито-крыто. Вот оно как! Я тебе еще много чего мог бы порассказать. Я давно об этом думаю, хоть башка моя и плоховато на уроках варит. Ты небось один из тех святых, что верят в правду, а? И я верю в нее, только денег у нас нет купить эту правду. Она дорогая, знаешь ли. За нее всегда приходится дороже платить, чем заплатил тот, кому ты ее хочешь доказать. Потому-то мы и врем здесь все напропалую. У нас, видишь ли, монет не хватает заплатить за правду. – Он снова сплюнул на пол и наконец отошел от дверей. – Поэтому мы и сколотили наш Союз. Называем себя мстителями и крадем себе правду, добиваемся справедливости. Не виноваты же мы в конце концов, что все мы голодранцы. И знаешь, бывает ведь и сладко: наберет кто-нибудь кучу денег, а ты ему всю радость испортишь или просто морду набьешь! Приятно так делается. Вроде как каждый день котлеты ешь или шоколад. Котлет-то нам не достается, зато кулаки у нас крепкие, ударят – не обрадуешься, и ничего за это не спросим. Потому у нас и наш Союз, и потому мы так живем. Может, мы тебе надоели уже, а если нет, то можно и продолжить. – Он остановился перед Другой и посмотрел ему прямо в глаза.

Долго Альберту пришлось ждать ответа. Друга понимал, что ребята дурно делали, добиваясь таким образом правды и справедливости. Он чувствовал опасность пути, на который собирался вступить. Но силы, чтобы опровергнуть Альберта, переубедить его в том, что не так надо бороться за правду и справедливость, у него не было.

– Ну как?

– Да… может быть, вы и правы…

– Хорошо. Тогда все ясно. А теперь заруби себе на носу: ты сегодня здесь кое-что услышал, а если тебя примут в наш Союз – услышишь еще больше. Пора тебе знать: каждого, кто болтает о том, что у нас здесь происходит, мы так обрабатываем, что у него живого места не остается. Может, я тебе это уже говорил. Ну, а полиции мы не боимся. От нее нам все равно нет помощи. Зато мы сами себе помогаем – один за всех, все за одного, иначе – крышка! А теперь хорошенько подумай, прежде чем отвечать. – Он снова прислонился к двери. Отсюда ему удобнее было обозревать все вокруг. По правде говоря, Альберт доверял своим ребятам, только когда видел их лица. Повсюду ему чудилась опасность, и он всегда был готов к отражению ее.

– Если возьмете, что ж, я готов… – услышал Друга свой голос, одновременно удивившись и испугавшись.

Он же знал, что это был неверный и дурной путь. На мгновение перед ним возникло озабоченное лицо матери. Но в следующий миг он увидел себя в классе: он сидит один, никто с мим не водится, все презирают его… А здесь ребята предлагают ему свою дружбу. Или, может, это не дружба вовсе? Хотя он и колебался, но отклонить предложение Альберта не мог. Друзья, настоящие друзья! Как часто он мечтал о них! Он готов заплатить за эту дружбу, готов красть деньги, чтобы заплатить за нее. Но ведь дружба не продается и не покупается. Да и сейчас никто от него ничего подобного не требовал, ребята просто предлагали – иди к нам, если хочешь. А то, что они избрали для себя неверный, дурной путь, отступило на задний план, почему-то сделалось совсем не важным.

– Да, я согласен, – еще раз подтвердил Друга. – И никому ничего не скажу.

– «Никому» – очень легко говорить, особенно, когда неизвестно, кому же это «никому», – вставил Ганс, ехидно улыбнувшись.

Улыбнулись и другие ребята, только Сынок оставался все так же невозмутим и спокоен.

– Тогда, значит, мы и определим сейчас, кому это «никому», – сказал Альберт. Ему нравился Друга, и он невольно защищал его. – Никому – это значит и матери не скажешь. Запомни! Все, что делается у нас здесь, в Союзе, касается только нас. – Альберт говорил очень мягко, будто желая придать Друге смелости. – А потом, знаешь, мало только обещать, что ты будешь держать язык за зубами. К примеру, попадешься ты на каком-нибудь дельце, всыплют тебе по первое число – тут уж трудно не проболтаться. Поэтому каждый, кого мы принимаем в Союз, должен перво-наперво доказать, что он способен выдержать и не раскиснуть.

Друга побелел. Не потому, что он дал свое согласие, а потому, что боялся не выдержать испытания.

– А что мне делать? – спросил он.

– Встань! – приказал Альберт, подойдя. – Теперь слушай. Сейчас я тебя стукну. Стисни зубы – это всегда хорошо, когда дерешься.

Друга механически выполнил приказание. В эти секунды он ничего не чувствовал: напряженное ожидание и страх оттеснили все остальное. Как в тумане увидел он, что и ребята и Родика поднялись со своих ящиков и не отрываясь смотрят на него.

Вдруг он ощутил страшный удар по подбородку, и все куда-то провалилось. «Ничего страшного!» – успел он подумать, погружаясь в черноту.

Сознание медленно возвращалось к нему. Первым он увидел Альберта: тот стоял в стороне и разговаривал с кем-то из ребят. Это поразило Другу. Разве они с Альбертом не друзья? Неужели Альберту совсем безразлично, что он лежит тут без чувств? С трудом Друга поднялся.

– Больно было? – спросил Альберт, увидев, что Друга встал. – Мы же знали, что ты скоро очухаешься.

Друга попытался улыбнуться, но у него что-то плохо получалось.

– Приняли меня теперь?

– Нет, – сказал Альберт, – это только начало.

– А что еще?

– Выбирай: хочешь – пятки прижжем раскаленным угольком. Не бойсь, пластырь у нас наготове. Хочешь – отхлестаем кнутом. – При этом Альберт пожал плечами, как бы говоря: сожалею, конечно, но так уж у. нас заведено.

– Тогда лучше кнут, – ответил Друга.

Голос его звучал глухо. На самом деле ему хотелось крикнуть во все горло: нет, нет, отпустите меня, я боюсь! Но это было уже невозможно. Он и не знал, что больней: когда тебя хлещут кнутом или когда прижигают пятки. Кнут он выбрал потому, что тогда мать ничего не заметит, а с прожженными пятками он стал бы хромать, и мама спросила бы почему? А ей он не хотел врать.

– Как знаешь, – сказал Альберт. – Пошли сюда по соседству, там просторней.

Словно приговоренный к смерти, Друга перешагнул порог, остальные ребята последовали за ним. При этом у всех была заметна какая-то нерешительность. Должно быть, путь этот был не из приятных, и они только выполняли обязанность, казавшуюся им неизбежной.

Родика и Сынок остались на своих местах.

А ты разве не пойдешь с нами, Сынок? – удивленно спросил Альберт.

– Неохота, – ответил тот, даже не подняв головы.

– А ты, Родика?

– Я дежурная по печке. Но мне тоже неохота.

На лбу Альберта появилась вертикальная складка. Он вышел. Больше всего ему хотелось сейчас переругаться со всеми, даже с самим собой. Что это еще за рожи? Неужели Родика и Сынок думают, что ему это доставляет удовольствие? Нет, никакого удовольствия он не испытывал – он вообще не любил драк, избиений, хотя не проходило и дня, чтобы он не сражался со своими врагами. Альберт вдруг почувствовал себя страшно одиноким. Никто ведь не думал о том, как у него сейчас тяжело на душе! А какое отчаяние охватывало его, когда ребята в школе издевались над Другой только потому, что он часто болел и мать его была батрачкой! Или когда Лолиес, проходя мимо их домика, со злобной ухмылкой сплевывал в песок!

В такие минуты ненависть захлестывала Альберта, и он сжимал кулаки. Нет, он не стыдился бедности своих родителей, и вовсе не зависть толкала его против богатых. Несправедливость вызывала в нем ощущение острой физической боли. Ведь чем богаче человек, тем больше все его хвалят, и пусть даже он ругает и обманывает других, ему все дозволено! Да и то сказать, у него ведь и молотилка, и тягловый скот, все бедняки зависят от него! И что самое плохое – Лолиес натравливает бедняков друг на друга. Будь у одного хоть на морген земли больше, чем у соседа, его тут же чем-нибудь отличали, и он бог весть что о себе воображал. Никто ведь не хотел быть самым бедным! А кто был им и впрямь, тому доставалось все презрение, вся недоброжелательность остальных.

Это и заставляло Альберта так ненавидеть, он хотел покончить с подобной несправедливостью, и это было его право. Но он знал только одно средство достигнуть своей цели – кулаки, их-то он и пускал в ход при любой возможности. Ведь сколько он себя помнил, он всегда страдал от несправедливости и с каждым днем ненависть его раскалялась все жарче. И потому испытание, назначенное Друге, он рассматривал как необходимое испытание.

Альберт был убежден, что мстители могут победить в этой схватке, только проявив твердость и прежде всего твердость по отношению к самим себе.

…Оставшись одни, Сынок и Родика присели около печурки и с грустью смотрели в огонь. Прошло немного времени, и за стеной послышался свист кнута.

Родика сказала:

– Это наверняка Калле.

– Да, – согласился Сынок.

Слова его прозвучали так, как будто все это происходило не за стенкой, а где-то очень далеко, и хотя он сидел рядом, он как бы не принимал ни в чем участия. Не по душе ему были подобные «боевые крещения». Они казались ему лишними. А ведь он был не менее храбрым, чем Альберт, хотя силой он и не мог с ним помериться. Но – и это отличало Сынка от всех ребят – он никогда не хвастался. Все, что он делал, казалось ему само собой разумеющимся. Трудно было по его лицу угадать, какое у него настроение. Он всегда был ровен и замкнут.

Сынку недавно исполнилось четырнадцать лет. Он был не очень высокого роста, но атлетического сложения. Короткие светлые волосы он всегда гладко причесывал, никто никогда не видел его растрепанным. Единственно подвижными на его лице были глаза, смотревшие очень мрачно.

Время от времени сюда доносились стоны Други, однако ни плача, ни жалоб слышно не было.

– Мне жалко его! – проговорила Родика.

Сынок молчал.

– А тебе нет?

– Не… – Сынку явно не хотелось продолжать разговор.

– Чего ж ты тогда не пошел со всеми?

– Глупость одна…

– Что «глупость»?

– Да то, что они там делают.

– По-моему, это подлость!

– Нет, глупость. Если кто не умеет держать язык за зубами, он все равно проболтается.

– Не знаю, – раздумывая вслух, сказала Родика, склонив голову набок.

– Ладно, – огрызнулся Сынок. – Оставь меня в покое.

– Если тебе дома влетело, так это еще не значит, что ты можешь на мне тут отыгрываться.

«Девчонка и есть девчонка!» – подумал Сынок и зло усмехнулся.

За стеной раздались шаги. Дверь открылась. Первыми переступили порог Альберт и Друга.

– Ты сядь посиди, небось ноги подкашиваются, – сказал Альберт Друге. – Я знаю, как это бывает.

Друга весь дрожал. На лбу выступили капельки пота. Все это время он думал об одном: «Только бы не закричать! Не закричать!» Это-то и помогло ему выдержать испытание, хотя под конец ему уже казалось, что от этой мысли у него вот-вот лопнет голова. Теперь-то всё уже было позади. Неужели всё? Да, все. Он увидел это по лицам ребят. Они приветливо улыбались, должно быть считая его уже своим.

Друга вздохнул со счастливым чувством.

Вольфганг Флидер снова достал из кармана жестяную коробочку, предложил ему закурить.

– Я так рад!.. – неожиданно произнес Друга, положив ему руку на плечо.

Вольфганг немного смутился: чего это новенький обрадовался, неужели из-за цигарки?

– Бери больше, – сказал он, – если они тебе нравятся. Я могу себе еще накрутить.

– Да я не потому, – извинился Друга.

– А! – обидевшись, Вольфганг захлопнул коробочку и спрятал ее в карман. Потом принялся старательно соскребать какое-то пятнышко со штанов.

Чтобы поправить дело, Друга поспешил его заверить:

– Я правда рад!

– Да я ничего и не говорю, – примирительно заметил Вольфганг. – Кнут-то здорово кусается? – тут же спросил он с любопытством.

Друга кивнул.

– А ты молодцом держался. Погоди, из тебя еще выйдет толк!

Вольфганг вообще считал, что надо ладить со всеми, и потому всем говорил что-нибудь приятное.

Слова его и на Другу произвели соответствующее действие – он даже немного загордился. При этом он нашел, что Вольфганг славный паренек, хотя одежда его и пропахла плесенью.

В это время из соседней кормовой вернулись Альберт и Длинный. Что они там делали, Друга не знал. Длинный остановился перед Другой. Вольфганг шепнул:

– Встань!

Друга поднялся.

– Друга Торстен! Братья-мстители готовы принять тебя в свой круг. Они призывают тебя кровью подписать, что ты всегда будешь стоять на страже интересов Союза, что все его тайны ты унесешь с собой в могилу. Каждому из нас, если он попадет в беду, ты немедленно придешь на помощь, как и наш долг прийти тебе на помощь, если тебя кто-нибудь будет агрессировать.

Длинный, не очень уверенный, правильно ли он употребил слово «агрессировать» вместо «нападать», выдержал долгую актерскую паузу: кто-то ведь хихикнул за его спиной? А разве можно было ему оконфузиться в такой почетной роли? Ганс и без того уже пустил слух, будто Длинному доверили ее исполнять только потому, что он как по заказу умел придавать своему лицу самое торжественное выражение.

– Да, наш долг прийти на помощь, если на тебя кто-нибудь нападет, – произнес он наконец, решившись употребить знакомое слово. – Далее, мы требуем от тебя, чтобы ты кровью подписал, что Альберт Берг твой шеф и верховный главнокомандующий. Он один отдает приказы, и ты должен всегда называть его шефом. Теперь давай руку!

Друга протянул правую руку.

– Не ту! – сказал Длинный. – Сердце-то у тебя на левой стороне или где? – В руках он держал ржавое бритвенное лезвие, намереваясь надрезать палец Други. Тот отдернул руку, и Длинный недовольно буркнул: – Тихо, а то я тебя глубоко порежу! Не бойся, больно не будет.

Он сделал небольшой надрез, из пальца сразу же побежала алая кровь.

– Вот, а теперь подписывай! – Длинный развернул рулон оберточной бумаги, на котором виднелся столбик имен, намалеванных кровью. Каракули на каракулях. Указав свободную строчку, Длинный пояснил: – А это для тебя приготовлено. Сейчас я натяну бумагу, тебе легче будет писать.