Читать книгу: «Зло добра»

Когда Добро бессильно, оно – Зло.

О. Уайльд

Пролог

Они парили в Пустоте, что была до пространства и после времени. В месте, для которого не существовало имени, но которое можно было бы назвать Нигде в Никогда. Это была бездна без формы и цвета, где плавали лишь прах угасших звёзд и холодный ветер от ещё не случившихся больших взрывов.

Здесь, в сердцевине небытия, друг перед другом зависли две сущности.

Зло не было просто тьмой. Оно было клубящимся, пульсирующим фиолетовым маревом, похожим на гигантский, изъеденный изнутри шар. При ближайшем рассмотрении оно состояло из мириад извивающихся, слепых фиолетовых червей, которые вечно рождались, пожирали друг друга и умирали в мучительном молчании. От него веяло леденящей пустотой и сладковатым запахом распада.

Добро было ослепительным Солнцем, но не палящим, а дарующим жизнь. Его ядро, чистое и невыносимо яркое, было окружено сферой из стремительных золотых частиц – похожих на быстрые электроны, вращавшиеся по бесчисленным, идеальным орбитам, создавая сложнейшую, вечно движущуюся симфонию света. От него исходило тепло далеких миров и уверенность в завтрашнем дне.

– Мы пытаемся выяснить, кто из нас сильнее, – прошипело Зло, и его голос был похож на скрежет столкнувшихся планет.

– Этот спор бесконечен, – ответило Добро, и его голос звучал как хор миллиардов голосов, сплетённых воедино. – Но именно он – двигатель всего. Мы – две стороны одной монеты, которую никогда не подбросят, чтобы выяснить правду.

– Давай решим этот вопрос раз и навсегда! – в ярости взметнулись фиолетовые черви, на мгновение сформировав когтистую лапу.

– Давай, —спокойно парировало Добро. – Но здесь наши силы равны и мощь бесполезна. Мы не можем победить, мы можем лишь быть. Для схватки нам нужно место. Поле битвы, где наши возможности будут ограничены материей, временем… и ими.

– Ими? – со сладострастием протянуло Зло.

– Живыми. Теми, кто будет нашим полем, нашими солдатами и нашими судьями.

Перед ними, разрывая ткань бытия, возникла карта Вселенной – сверкающая паутина из галактик, туманностей и тёмной материи.

– Я выбираю… Галактику Рыба – Кит, – с наслаждением выдохнуло Зло. Фиолетовый червь, отделившийся от шара, ленивым движением развернул бескрайнее полотно Вселенной, указав на спиральное скопление звёзд.

– Хорошо, – не дрогнув, ответило Добро. – Тогда я выбираю Ланиакею. Один из золотых электронов сорвался с орбиты и, как стрела, вонзился в сверхскопление галактик, заставив его ярко вспыхнуть.

– Что ж, дело идёт, – проворчало Зло. – Неплохой выбор. Что ты скажешь насчёт Млечного Пути?

– Поддерживаю, – откликнулось Добро.

– Тогда… Рукав Ориона! – воскликнуло Зло, и карта вновь поплыла, увеличиваясь.

– Всё ближе и ближе…

Карта Вселенной укрупнялась стремительно. Звёзды превращались в искры, галактики – в пятна света. И вот уже перед ними сияла скромная желтая звезда.

– Солнечная система. Где-то там есть жизнь, – констатировало Зло.

– Да, она там есть. На третьей планете, – голос Добра зазвучал тише, с оттенком нежности.

Перед ними закрутился шарик Земли, хрупкий и небесно-голубой.

– Твой выбор, – напомнило Добро, и его частицы замерли в тревожном ожидании.

– Ну, пусть будет здесь, – с презрительной усмешкой ответило Зло. – И договоримся: пусть тот, кто победит здесь, станет безоговорочным хозяином Вселенной!

– Я согласно, – прозвучал тихий, но твёрдый голос Добра.

Два золотых электрона, словно метеориты, метнулись к поверхности Земли, увеличив точку, в которую ткнул фиолетовый червь – небольшой, затерянный среди лесов и полей городок.

– Но здесь… здесь много живых существ! – в голосе Добра впервые прозвучала боль. – Ты погубишь их всех! Я не могу на это согласиться! Давай выберем более безлюдное место!

– Никогда! – голос Зла прорвался ядовитым громом. – Или здесь, или нигде! Или сейчас, или вечно!

– Тогда проиграешь! – впервые за всё время в голосе Добра прозвучал гнев.

Золотые электроны разогнались со страшной силой, превратившись в сплошной, непроницаемый щит вокруг светящегося ядра. Ослепительное солнце двинулось вперёд и коснулось фиолетового шара.

Тот дёрнулся и отступил, его черви завизжали в немой ярости. Тогда солнце приблизилось ещё ближе. Частицы Добра изменили свои траектории, превратившись в сверкающие лассо и копья. Они схватились с фиолетовыми червями, вылезшими навстречу из клубка Зла.

Началась немыслимая круговерть. Две сущности раскручивались всё быстрее и быстрее, их цвета сливаясь в один ослепительно-уродливый фиолетово-золотой вихрь.

Так продолжалось недолго. Казалось, солнце побеждает. Фиолетовый цвет почти исчез, поглощённый всесокрушающим светом. Ещё мгновение – и…

Внезапно фиолетовый шар, собрав всю свою энергию в тугой, ядовитый сгусток, отчаянным рывком вырвался из золотых оков и ринулся прочь, в бездну, прямиком к голубой точке по имени Земля.

Золотой шар на мгновение замер, умерив пыл своих частиц. Он отдал слишком много сил в последней атаке. Безмолвный вздох сожаления пронзил Пустоту. И тогда Добро, приняв вызов, двинулось вслед за своим вечным противником.

Схватка началась.

1. Инoкуляция

Сначала было добро. С большой буквы, всеобъемлющее и безоговорочное. Оно было не просто вокруг – оно было воздухом, которым он дышал, почвой под ногами, самой тканью его мира. Юный Доктор впитывал его всей кожей, каждой клеточкой, как губка впитывает воду, – чтобы однажды начать отдавать. Он еще не знал, что бывает иначе. Не знал, что для добра, чтобы победить, иногда нужно надеть маску зла.

Историю знакомства родителей он слышал столько раз, что казалось, сам был там: запах духов «Красная Москва», смех в переполненной комнате, их случайное соседство за праздничным столом. Это была не страсть с первого взгляда, а тихое, обоюдное любопытство.

Отец пересказывал историю в лицах, как он, увлекшись общей беседой не сразу понял, что съел весь салат не из своей тарелки, а из соседской, стоявшей перед симпатичной девушкой.

– Ты извини, я не заметил, что твое оливье съел, – смущенно улыбнулся он, указывая взглядом на пустую тарелку.

– Ничего страшного, – она покраснела. – Я на диете.

Он рассмеялся: – От оливье? Серьезно? Давай я положу тебе еще, у меня руки длинные, до конца стола точно достанут.

Как истинный джентльмен, Отец проводил ее до дома. По дороге они болтали без умолку, идя по городку слегка пританцовывая, пока каждый в своем ритме.

Через три недели Отец, отмыв с мылом и бензином руки до скрипа, надел единственный строгий пиджак и пришел к ней с билетами в кинотеатр. Они смотрели комедию на большем экране, но смеялись не над событиями фильма, а над своими словами, произносимые шёпотом на ухо. А через полгода, расписавшись в ЗАГСе, они вышли на крыльцо, и ветер сорвал с Мамы фату, а Отец поймал её на лету, под общий смех гостей. Через год на свет появился он. Их общий, желанный, самый любимый мальчик.

Детство вспоминалось ему яркими, но отрывистыми картинами, как старый диафильм: запах папиного одеколона по утрам, когда тот будил его в садик; шершавая, потрескавшаяся кора сосны, за которую он цеплялся, взбираясь вверх по липким от смолы ветвям; сладковато-резкий запах прозрачного спирта, которым мама протирала его разбитые коленки.

Но ярче всего – субботы. Это был ритуал. День, пахнущий домашним уютом. С утра – общая уборка. Он с важным видом двигал стулья, а папа ворчал: «Главное – создать видимость бурной деятельности, да, помощник?» Потом отец читал ему сказки, разными голосами изображая то Змея Горыныча, то Ивана-царевича, а с кухни доносился дразнящий, согревающий душу аромат маминой выпечки. Булочки в виде сердец, посыпанные сахарным песком, таяли во рту. Зимой – с горячим чаем, летом – с холодным компотом из садовых ягод. Это был не просто вкус. Это было ощущение безопасности, аромат безоговорочного счастья.

У него был свой, тайный язык. С трех лет он начал давать имена. Не прозвища – они бывают злыми. А имена. Суть, упакованную в одно слово.

Мама в его личном лексиконе прошла путь от «Тепла» и «Молока» до «Совета» и «Тишины». Папа – от «Высоты» (когда подкидывал к потолку) и «Крепости» (когда носил на плечах) до «Справедливости».

Учительница литературы, высокая, строгая, с гордой посадкой головы, была «Цаплей». Физрук, бывший военный, от чьего окрика вздрагивали стены – «Гром». А вечно ноющий физик, уныло жалующийся на жизнь и конденсаторы, носил хмурое имя «Тучка».

Собаку во дворе он мысленно звал «Эскимо» – за черно-белую шерсть и холодный, влажный нос. Он не понимал, как можно было назвать это добродушное, умное существо шаблонным «Шариком».

Эскимо была не просто добра – она была воплощением безоговорочного доверия к миру. Когда кто-то выходил во двор, она не бежала – она приближалась боком, по – лошадиному, деликатно переставляя лапы. Она тыкалась холодным носом в ладонь, а если чувствовала расположение, валилась на бок, подставляя пушистый, тёплый живот под быстрые детские пальцы. И тогда казалось, что ты гладишь само добро. Оно урчало, закатывало глаза от удовольствия и безгранично верило.

Ребята частенько освобождали Эскимо от привязи, и она убегала с ними со двора. Когда надоедало гоняться за мячами и палками, ложилась на землю, положив морду на передние лапы, не отрывая взгляда от играющих. Иногда уходила попить из луж, натекающих из колонок, или оставшихся после дождя, но никогда надолго. Стоило появиться рядом с ребятами собаке или опасному, по ее мнению, взрослому, как резко поднявшись, вздыбив шерсть на загривке, вставала на пути опасности, оскалив клыки, приподнимая верхнюю губу. Когда угроза исчезала, превращалась в благодушную и нежную собаку, а по возвращению во двор подходила к брошенному на землю ошейнику с цепью и безропотно позволяла пристегнуть себя даже малявке.

Не все гладко проходит в детской жизни. За давностью лет взрослые оставляют в памяти лишь отблески счастливых дней, но Доктор навсегда запомнил свою первую ссору – не со случайным забиякой, а с лучшим другом. Это был первый в жизни разлом в идеальной картине мира.

Песочница во дворе была центром вселенной. Желтый сыпучий песок в умелых руках мог стать чем угодно: стройплощадкой великого города, барханами далекой планеты или глубочайшим подземельем с тайными ходами. В тот день четверо мальчишек развернули грандиозное строительство, где реальность смешалась с фантазией. Грузовики возили не просто песок, а редкий кристалл, а подъемные краны монтировали антенны для связи с другими мирами.

Доктор на своем эквалаторе – стареньком экскаваторе без кабины и с одной отломившейся гусеницей – получил наиважнейшее задание: срочно доставить партию каменной пыли для стабилизации энергетического ядра базы. Он взревел мотором (то есть, собственным голосом) и уже приготовился к взлету, как вдруг на его пути возник лучший Друг, перекрыв проход своей лопаткой.

– Стой! Твой эквалатор не может летать над моей частью! – заявил он, выпрямившись во весь свой невысокий рост. Его лицо было серьезным и сосредоточенным.

– С чего это он твой? – Доктор опустил игрушку, миссия была под угрозой. – Мы же играем вместе. Это общая стройка.

– Нет. Вот отсюда и до вот той палки – мой участок. Здесь мои правила.

– Мы так не договаривались! Почему я не могу пролететь? Я же быстро, по воздуху!

– Ты обрушишь мой подземный тоннель. Я его с утра строю, у него шесть въездов. У меня можно только ездить. По песку. Медленно.

– Какой твой? Я же тебе помогал! – голос Доктора дрогнул от возмущения. Это была чудовищная несправедливость.

– Ничего не знаю. Мой. И летать я тебе не разрешаю.

Двое товарищей, не участвующих в разговоре, сидели на корточках, повернув головы в сторону спорящих, не понимая, чем это закончится.

В груди у Доктора что-то закипело, горячее и колючее. Вся логика мира рухнула под натиском этого глупого вето.

– А я буду! – выкрикнул он и, высоко подняв эквалатор над головой, как олимпийский факел, сделал решительный шаг на «запретную территорию».

– Не надо, – только и успел сказать один из наблюдателей.

Рука Друга вцепилась ему в плечо, крепко и больно. Доктор рванулся, пытаясь высвободиться, и оттолкнул обидчика. Настоящей драки не вышло – получилась странная, нелепая борьба. Они схватили друг друга за рубашки, оттягивая их, уперлись лбами, тяжело дыша. Товарищи метались рядом, хватая то одного, то другого за руки, словно щенки, пытающиеся разнять дерущихся взрослых псов. Лица противников, обычно смеющиеся, теперь были искажены чужими, страшными гримасами. Сморщенные носы, стиснутые зубы – они сами себя не узнавали. Молча, с сопением, они кружились по траве двора, пока ноги не запутались, и оба не рухнули на землю, подняв облако серой пыли. С крыльца подъезда за этим наблюдали двое соседей. Мужчина сделал шаг вперед, но женщина мягко взяла его за руку: «Дай сами разберутся». Они ушли в подъезд, поняв, что пик бури миновал.

Сверху оказался Друг. Силы иссякли. Они лежали, не разжимая пальцев, и грозно смотрели друг на друга – два разъяренных, запыхавшихся волчонка. И вдруг, в своих глазах, они увидели что-то общее – свою же глупость. Хватка ослабла. Мгновенно вскочив, они молча, не глядя друг на друга, отряхнулись и пошли в разные стороны, оставив эквалатор и недостроенный город.

Три дня тянулись как три года. Двор разделился на два лагеря, но играть отдельно было скучно и нелепо. Доктор и Друг упрямо избегали даже взглядов, проходя мимо с каменными лицами, хотя внутри все сжималось от тоски по общему космическому кораблю или погоне за бандитами.

На четвертый день какая-то невидимая сила, сильнее гордости, одновременно притянула их к качелям. Они остановились в двух шагах, упрямо разглядывая свои кеды.

– Давай… давай мириться, – пробормотал Друг, царапая носком землю.

– Давай, – тут же, торопливо и неразборчиво, согласился Доктор.

Все еще делая вид, что смотрят куда-то в сторону, они неуверенно приблизились и сплели мизинцы. Тепло от прикосновения было неожиданно приятным, а сцепившиеся мизинцы были похожи на веревочный мостик, который они спешно наводили через пропасть ссоры.

«Мирись, мирись, мирись, – заговорили они хором, ритмично качая руками, – и больше не дерись. А если будешь драться, то я буду кусаться!»

На последнем слове они не выдержали и взглянули друг на друга. Уголки ртов предательски задрожали, а потом оба рассмеялись – сначала сдержанно, а потом уже во весь голос, до слез. Ссора растворилась в смехе, будто ее и не было. Схватившись за руки, они уже бежали к песочнице, чтобы срочно, прямо сейчас, достроить тот самый город.

Эквалатор отыскался целым и невредимым. Доктор в тот день понял важную вещь: даже самая крепкая в мире дружба – это не что-то данное навсегда. Ее надо иногда чинить. И самый лучший инструмент для этого – смех и вовремя протянутая рука.

Не понимал Доктор и почему брата Отца надо называть ничего не говорящим именем, если он Добряк, всегда приносящий небольшие подарочки в виде конфет или шоколадки, готовый поучаствовать в игре, устроенной детьми, а то и просто прижать к себе, когда больно упал и хочется плакать. Этот человек с большими шершавыми ладонями мог и кораблик сложить из бумаги, и помочь сколотить скворечник, и дать совет по ремонту велосипеда, что был один на целую ватагу мальчишек и девчонок.

Однажды, уступив настойчивым просьбам Доктора, родители на два дня отвезли его к Добряку. Жил он в доме на окраине города с женой и двумя детьми. Утром дети играли во дворе, пока взрослые занимались своими делами. После обеда пошли купаться на неширокую, метров сорок, речку, с течением спокойным у берегов и быстриной посредине. Спустившись с небольшого взгорка на песчаный берег и быстро раздевшись, дети бросились в воду. Добряк стоял на берегу на границе воды и песка, скрестив руки на груди, внимательно наблюдая за ними. Накупавшись до синевы губ, ребята легли на горячий песок с дрожащими подбородками, поджав под себя руки. Солнце, небольшой ярко-желтый шар, который начал сход с небосвода, продолжало обдавать землю обжигающим при отсутствии ветра теплом. Доктор, высвободил руки, нагреб под грудь песка, удобно расположился на животе. Окончательно согревшись, дети легли головами к друг другу, чтобы было удобно разговаривать. Поочередно один из них закапывал руку в песок, другие пытались освободить ее от песка, стараясь не коснуться ее. Они называли эту игру «Сапер». Если кто-то касался под песком закопанной руки, то он считался подорвавшимся и проигравшим.

…Увеличившийся солнечный диск уже подходил к верхушкам деревьев, окрашивая реку в золото и серебро. Дети, уставшие и довольные, лежали на прогретом песке.

И вдруг – тихий, захлебывающийся крик, едва слышный над плеском воды: «Пом… Пом…По-мо-ги-те…». Голова посреди реки, темная точка на блестящей поверхности.

Все замерли на секунду, парализованные неожиданностью. Только Добряк сорвался с места, как ошпаренный. Он не побежал – он рванул к воде, снося всех на своем пути. Он влетел в воду, высоко выбрасывая ноги, стараясь преодолеть как можно быстрее расстояние до той глубины, где бежать уже невозможно, оттолкнулся от дна, нырнул, вытянув руки, какое-то время его не было видно, затем он появился на поверхности с шумом всплывающего кита, и поплыл к тонущей девочке, часто взмахивая руками. Мощные всплески, тяжёлое дыхание, доносилось до берега. Казалось, он не плывёт, а расталкивает воду в ярости, заставляя её расступиться.

Вслед за Добряком бросились еще двое мужчин, но плыли они гораздо медленнее, и одного из них течение стало сносить вдоль берега. Люди на берегу разделились: часть осталось на месте, в основном женщины и дети, а мужчины быстрым шагом двинулись вниз по течению, не отрывая взгляда от плывущих. Доктор, сердце которого колотилось где-то в горле, видел, как Добряк, громко пыхтя от бешенного темпа, доплыл до ныряющей головы, схватил ее за волосы и приподнял над поверхностью, перехватил под подмышки и повернувшись на бок, загребая одной рукой, поплыл к берегу, относимый течением. На границе быстрины на помощь подоспел мужчина и Добряк, выбившись из сил, передал ему живую, слабо двигающую руками и ногами, девочку.

Это длилось вечность.

Добряк выходил из воды медленно, он тяжело и хрипло дышал, его руки дрожали от дикого напряжения. Он не был героем с плаката. Он был уставшим человеком, который сделал то, что должен был. Доктор подбежал к нему вместе с другими детьми и обнял его мокрый, холодный бок, чувствуя бешеную дрожь и стук сердца. Он плакал, не скрывая слез. В тот момент он понял, что добро – это не абстракция, это мышечное усилие, это риск, это дрожь в коленках после поступка и почувствовал желание быть именно таким.

Горечь первой утраты Доктор познал, когда ему еще не было семи лет. Это был не какой-то кот. Это был Брысь – вездесущий, как тень, вечный участник всех домашних дел. Он не жил с ними – он был частью их бытия. Его появление обычно мешало, но его отсутствие вмиг сделало дом пустым и неестественно тихим.

Однажды утром Брысь не пришел на завтрак. Это было так же немыслимо, как если бы солнце не взошло. Поев в гнетущей тишине, Доктор начал розыск. Он нашел его под низким шкафом, лежащим пластом. Не то чтобы спящим… а каким-то расплющенным, будто из него тихо выкачали всю его кошачью сущность.

– Брысь! – позвал Доктор.

В ответ – мертвая тишина.

Он протянул руку и потянул за лапу. Шерсть была странно влажной и холодной. И тогда из-под шкафа, с тихим, хриплым шипением, похожим на звук движения ржавого гвоздя по стеклу, метнулась лапа. Четыре острые боли расцвели на коже руки ярко-алыми полосами. Это был не предупреждающий шлепок – это был последний, отчаянный вопль чего-то дикого, загнанного болью в угол.

Мама, обрабатывая царапины, сказала: «Оставь его. Он просто заболел. Пройдет». Но ее глаза были встревожены. Она чувствовала то, чего не мог понять ребенок: запах. Тот сладковато-тяжелый, чужой запах болезни, который уже висел в комнате со шкафом.

Четыре дня Брысь умирал. Он выползал только попить, и звук его лакания был жалобным и болезненным. Дом замер в тягучем, тревожном ожидании.

На пятый день Доктор подошел к шкафу. Из-под него торчал знакомый хвост. Он тронул его носком тапочка – хвост был безжизненным и тяжелым, как канат. Мальчик прилег на пол и заглянул в темноту.

«Почему он не шевелится? Он же всегда дергает хвостом, если к нему прикоснуться. Брысь! Это я. Ты спишь? Почему твои глаза такие… стеклянные? Как у рыбки в банке. И изо рта… сосулька?»

Он не понял, что это застывшая слюна. Он увидел лишь, что знакомые, умные желтые глаза смотрят сквозь него, в никуда. В них не было ни упрека, ни любви – лишь пустота.

Тело среагировало раньше сознания. Резко выпрямившись, он застыл в странной позе, потом сорвался с места и влетел в большую комнату, где Мама гладила белье. Он врезался в нее, едва не опрокинув доску, и вцепился в юбку. Горькие, соленые слезы хлынули сами собой, до того, как он смог выдохнуть:

– Мам… Брысь… он не шевелится… Он на меня не смотрит…

– Отец, посмотри, что с котом! – голос матери дрогнул. Она присела, крепко, почти до боли, обняла сына, прижимая его голову к себе. – Успокойся, солнышко, все будет хорошо… – но сама в это не верила.

Отец вернулся бледный. Он не смотрел им в глаза.

– Пусть он побудет с тобой. Я все… я все уберу, – глухо произнес он и быстро вышел.

Мама не сказала «умер». Она просто сжала Доктора так сильно, что он почувствовал, как бьется ее сердце. А потом из ее груди вырвался не то вздох, не то сдавленный стон: «Брысь… наш Брысь…» Этого было достаточно. Правда обожгла душу, как лед.

Хоронили кота за огородом. Отец долго и молча рубил лопатой землю с корнями, а звук ударов был единственным, что нарушало тишину этого страшного ритуала. В яму опустили не кота, а аккуратный сверток в чистом полотенце. Доктор беспрерывно плакал, держась за мамину руку, и слезы ручейками стекали у него на щеках.

Закончив, Отец выровнял лопатой свежий холмик. Доктор подошел и положил на него бумажный бантик на ниточке – самый ценный трофей, за которым так любил гоняться Брысь. Несколько слез упали на бумажку, растеклись и сделали ее похожей на мокрую бабочку.

Тогда Отец взял его на руки – крепко, по-взрослому. Запах пота и земли смешался с запахом его собственных слез.

– Слушай меня, сынок. Жизнь… она такая. У всего есть начало и конец. У листика на дереве, у бабочки, у кота, у человека. Так устроен мир. Рано или поздно это случится и с нами – с Мамой и со мной.

Он посмотрел на Доктора серьезно, прямо, не отводя глаз. В его взгляде не было страха – лишь горькая, огромная правда.

– Но это не страшно. Потому что ты будешь жить. Ты будешь помнить Брыся, помнить нас, расскажешь своим детям о том, какой он был непоседливый. И пока ты помнишь – он не совсем ушел. Его любовь к тебе и твоя любовь к нему – они никуда не денутся. Они остаются тут, – он ткнул себя пальцем в грудь, прямо в сердце. – Понимаешь? Смерть забирает тело. Но она бессильна против любви. Запомни это.

Слезы сами собой остановились. Не потому, что стало не больно, а потому, что эта боль вдруг обрела смысл и величие. Доктор склонился и уткнулся лицом в теплую, крепкую шею Отца. Он хоронил кота и впервые по-настоящему ощущал себя живым.

Перед школой, когда родители получили квартиру и пережив непростой период переезда у деда с бабой, он впервые вышел во двор, находящийся в окружении двухэтажных домов. «Из двора ни шагу. Я должна видеть тебя из окна», – сказала Мама, оглядывая его и подавая панаму от солнца. Спустившись по короткой деревянной лестнице, он остановился на пороге, перед закрытой дверью, за которым слышались детские голоса. Дождавшись, когда они затихли, отворил дверь и остановился, сделав несколько шагов. Никого. Короткая дорожка от подъезда, обсаженная кустарником, упиралась в дорогу. За ней, как ему показалась, громадная поляна с деревьями в пять – шесть раз выше дома, на которой были качели, песочница с грибком, стол со скамьями с дух сторон. Оканчивалась она рядом сараев. Подойдя к качелям, он тронул их рукой. Качнувшись, они издали ржавый скрип. Сев на деревяное сиденье, начал раскачиваться, поочередно нагибаясь вперед и откидываясь назад, помогая себе ногами. Через какое-то время из-за угла дома показалась группа мальчиков и девочек разного возраста, которая двинулась в его сторону. Перестав качаться, ждал, внимательно рассматривая подходящих. Дойдя до песочницы, они расселись по бортам, лицом к друг другу и стали что-то оживленно обсуждать. Их слова не долетали до Доктора. Вихрастый темноволосый мальчик поднялся и подошел к нему.

– Здорово. Ты из пятой? – начал он разговор.

– Да. Из пятой.

– Давай дружить.

– Давай.

– Пошли знакомиться.

Уперевшись в сиденье качели, Доктор встал и вытерев ладони о шорты, пошел к песочнице. Сидевшие повернулись в его сторону и встали, дружелюбно улыбаясь. Поочередно, они протягивали руки и называли имена. Сразу же Доктор почувствовал облегчение и уже через пять минут выбирал совместную игру, чувствуя своим среди старожилов двора. На долгие школьные годы сохранилась эта дружба, сложившаяся так легко и просто. Их компания со временем только расширялась, в орбиту ее притяжения попадали все, кто жил в соседних домах. Их дружба крепла в бесчисленных играх: от шумных «казаков-разбойников» до таинственных пряток в сумерках. Они прошли увлечение футболом летом, и хоккея – зимой. Иногда девчонки отделялись, чтобы поиграть в свои, «женские», игры, но потом объединившись, продолжали весело и беззаботно тратить время детства.

Отец Доктора работал в гараже молокозавода, куда пришел водителем после службы в армии. Он быстро влился в коллектив, безболезненно приняв его традиции и порядки. Досталась ему не самая лучшая машина, но знания, полученные в ДОССАФе, настойчивость и умелые руки позволили из замухрышки-цистерны сделать красавицу-машину, безотказно работавшую в мороз и жару. Находясь не в рейсе, он не сидел без дела, занимая оборону в курилке, а приходил на помощь водителям, стоящим на ремонте, словом и делом, не забывая ухаживать и за своей ласточкой. Завгар выделял его из остальных молодых и не очень работников за серьезное отношение к делу, а водители уважали за отзывчивость и знания. Поэтому, когда механик, проработавший на заводе 35 лет, ушел на пенсию, заведующий гаража предложил отцу эту должность.

Осенью, классе во втором, Доктор с Отцом шли домой, говоря обо всем и ни о чем, увидели незнакомого мальчика, сидящего перед лежащим велосипедом и пытающегося снять переднее колесо.

Отец не раздумывал. Он просто увидел чужую беду и пошел ей навстречу.

– Привет, браток, – его голос был спокоен и доброжелателен. – Сломался?

– Да вот, колесо проколол.

– Далеко живешь?

Мальчик назвал улицу на другом конце городка.

– Далековато, – промолвил отец. Инструменты есть?

– Да. У меня просто сил не хватает.

Парень достал из закрепленной под рамой сумки ключи и велоаптечку – потрепанную коробочку, стянутую для верности черной резинкой от бигуди. Отец легко опрокинул велосипед, поставив его на руль и сиденье, словно это был не «железный конь», а просто неудачно стоявший табурет.

Пока он раскладывал на земле ремкомплект, ребята принялись откручивать гайки ступицы. Одна из них, прикипевшая намертво, не поддавалась, хоть мальчишки вцеплялись в ключ поочередно обеими руками.

– Почистите от грязи и капните масла, – не глядя Отец протянул маленькую пластиковую масленку.

Доктор старательно протер влажной тряпочкой закисший метал, счищая комья засохшей грязи, и капнул несколько капель масла под гайку. Масло медленно впитывалось в резьбу, оставляя темное пятно. Парень снова налег на ключ. Раздался скрежет, железо скрипнуло, но не сдвинулось ни на миллиметр. Ключ сорвался, оставив на его пальце кровавую ссадину. Парень застонал с досады.

– Не получается! Отойдите, – Отец подошел, держа в руке второй, более крупный, ключ. Он накинул ключи на противоположные гайки, создав рычаг, и несколько раз двинул ключами туда – сюда, будто раскачивал маятник, чтобы почувствовать малейшую податливость металла. Затем, с коротким выдохом, он с напряжением надавил на оба ключа сразу. Раздался короткий, резкий взвизг— будто поросенка тронули ножом – и гайка дрогнула, сдавшись.

– Теперь сами, – Отец отдал ключи и вернулся к разложенным на земле заплаткам и клею.

Пацаны, воодушевленные победой, уже в четыре руки принялись орудовать ключами, наперебой подбадривая друг друга. Гайки, послушные и обреченные, легко соскальзывали по резьбе. С щелчком они сняли колесо, водрузив его на землю, как трофей, чувствуя себя триумфаторами.

Отец, подсунув под покрышку отвертку, аккуратно вывел ее за обод и вынул камеру. На вид она была целой. «Бери насос и качай», – сказал он пацану. Через пару десятков качков насосом стало хорошо слышимо шипение выходящего воздуха. Проведя рукой по камере, Отец нашел место прокола. «Дай наждачку из коробочки и готовь заплатку», – сказал он Доктору, закрывая пальцем поврежденное место. Зачистив поверхность камеры, намазал поверхность клеем из маленького алюминиевого тюбика. Доктор сидел на корточках возле Отца и от него пахло бензином, машинным маслом и чем-то неуловимо родным, папиным.

Доктор аккуратно снял защитную пленку с двухцветной заплатки, подал Отцу. Наложив ее, Отец крепко зажал камеру между ладонями и сказал: «Пока собираем колесо, заплатка встанет намертво», разжал ладони и счистил с правой остатки резинового клея, тянувшегося как жгут, вложил камеру в покрышку и с помощью отвертки начал вставлять ее в обод колеса. Доктор с любовью смотрел на сосредоточенное лицо Отца, умелые загорелые руки с крепкими слегка узловатыми в суставах пальцами, и страстно хотел быть как Отец, отзывчивым, заботливым, мастером на все руки.

Мальчики быстро поставили собранное колесо на место, затянул гайки ступицы сразу с двух сторон. Парень положил велосипед, навернул шланг насоса на нипель, начал качать, изредка проверяя давление, нажимая на покрышку. Подождав пару минут и внимательно прислушиваясь, он снова проверил уровень накачки. Камера держала. С радостным лицом он пожал им руки, как взрослый, и сказал: «Большое спасибо». Они попрощались и пошли в сторону дома. Мальчик собрал инструмент, сложил его в сумку, закрепил насос на раме, вскочил в седло, и обгоняя их, несколько раз весело прозвонил в велосипедный звонок.

Это было не просто ремонт. Это был урок. Молчаливый и понятный без слов: ты сильный – помоги слабому. Ты умеешь – помоги тому, кто не умеет. И не жди за это благодарности.