Читать книгу: «Калейдоскоп Брюстера», страница 4

Морок

Это была последняя история, которая приключилась у нас с Вовкой. Он позвонил и попросил триста рублей. Я говорю: подходи к Ингурям, я там через полчаса буду. Встретились мы часов в пять, а было это накануне 9 мая, и Ленинский проспект был совершенно чист – ни людей, ни машин. Стоим, чешем языками, и тут со стороны Ингурей появляется дама, и я краем глаза вижу, что она смотрит прямо на нас. Подходит, просит сигарету, Вовка протягивает, она прикуривает и остается стоять рядом. Мы с Вовкой продолжаем что-то обсуждать.

Вдруг она говорит:

– Ребята, а может пойдем куда-нибудь, выпьем?

Я молчу.

Вовка в ответ:

– Пивка или водочки?

Она:

– Не-е, я пью только вино или коньяк.

Вовка:

– Пивка.

Она:

– Коньяк.

Так они стоят и препираются. В этот момент из-за дома выходит компания молодежи, лет по семнадцати, и просит прикурить. Вовка мгновенно начинает с ними что-то бурно обсуждать, дама стоит молча рядом.

Я говорю:

– Вовка, вы тут болтайте дальше, а мне надо в гости.

Киваю даме и ухожу. Вот и вся история.

Вся, да не вся.

Что это была за дама! Она была поразительно, просто невероятно хороша! Лет 35–40 (мой любимый возраст), изящно одета, в коротеньких брючках, в туфлях на каблуках, и настоящая стопроцентная дама (или на сто процентов умеющая ею притворяться). И вот, пока они препираются с Вовкой, за эти несколько секунд у меня в голове проносится целая лавина мыслей. Причем разговаривает она исключительно с ним, а на меня только искоса посматривает.

«Так, что это такое? Откуда это чудо появилось? Чего она хочет? Почему она подошла?»

А надо сказать, что на Вовке тренировочные штаны, на лице – трехдневная щетина, рубашка на пузе не сходится, а перегаром разит аж до Ингурей. Я-то одет обычно – брючки, рубашечка.

«Какой к черту коньяк?! И вообще, кто она? Нет, не может быть! Это невозможно! И все равно, даже если это так, она что, не видит в каком Вовка состоянии? Нет, невозможно! Путана? Такие бывают на улице, прямо под ногами? А-а-а-а… Бред. Что, жизнь прошла мимо?!»

И тут я понимаю, что если она в следующую секунду просто поманит меня пальцем, я за последствия не отвечаю. Оно может быть и так, что рвану рубашку на груди и пропаду ни за грош. И самое удивительное, она действительно как будто не видит Вовкиных штанов и не чувствует перегара. А он улыбается совершенно обворожительно. Они уже начинают обсуждать, где можно попить этой водки-коньяку…

«На какие, интересно, деньги», – думаю я. И понимаю, что меня начинает засасывать прямо с головой. И в этот момент из-за угла появляется молодежь. Как будто морок падает у меня с глаз. Я хватаю ноги в руки и бегу сломя голову.

На следующий день звоню Вовке. Осторожно интересуюсь, как вчера прошел день.

– Ничего, – говорит он. – Взял пивка, водочки…

– А дама?

– Какая дама?

– Ну, я же тебя оставил с дамой у Ингурей?

– Какой такой дамой?

– Вовка, она еще сигарету у тебя брала и коньяк предлагала пить.

– Слушай, какой коньяк, ты что, рехнулся, не помню я никакой дамы.

– Вовка, она такая была, очень красивая, а потом еще молодежь подошла, – жалким голосом говорю я.

– Гриня, я повторяю, может, и была дама, но я не помню, ты чего-то ошибаешься.

– Вовка, ты все-таки существо бесполое, забыть такую даму…

– Тебе виднее, – говорит Вовка.

И так я не знаю до сих пор, что это было. Сон? Явь? Я, пожалуй, давно не видел таких роскошных женщин. И почему она говорила только с Вовкой, а на меня не обращала внимания?

(Москва, улица, женщины, друзья, ХХI век)

Вчера я уже умер

Метель… Зачем мне соседка друга? Что за бред? Я еду, мне холодно, и представляю, что сижу на диване с ногами, пью чай с вареньем и читаю самую толстую книжку на свете. Она такая большая, что трудно переворачивать страницы.

Но ноги сами несут меня – маршрутка, метро, магазин, коньяк, подъезд, этаж, цветы, с Днем рождения (!), салаты, баранья нога, сыры, кьянти, дети, женихи, невесты, жить в этой стране невозможно, в ней никогда уже не будет ничего хорошего – надо уезжать, давайте все уедем – пускай они сами сидят в офисах, стоят у станка, водят автобусы, строят дома, а мы посмотрим на них из-за границы…

Интересно, а сколько они здесь без нас смогут продержаться? И как быстро начнут пожирать друг друга? Чай зеленый или черный? Нет, двадцать лет – не возраст для брака, что вы! Надо встать на ноги… Да, у них сейчас все гораздо раньше, чем у нас, они взрослее нас… Знаете, я, пожалуй, попробую выпить зеленого… Хотите Метаксы? Вы слышали анекдот про наших туристов в Египте? Все уехать не смогут, надо просто перестать обращать на них внимание – словно их вообще нет в стране. Семечки будете? Я люблю погрызть. Главное – не болеть, у них наркотики, как у нас пиво, жарко – не находите? Надо проветрить, а, может, потанцуем, что вы, я сама не умею, медленный, куда вы торопитесь, это мои одноклассницы, мы дружим со школы, баранина получилась очень вкусная, правда? А вы смотрели? Она очень ранимая, влюбилась – а он на пятнадцать лет старше…

Нет, давайте еще посидим – время еще детское… Ну, что вы… Конечно, тоже – скажете, может, на масленицу?

Метель… Почему же так холодно? И кончится ли это когда-нибудь вообще?

(застолье, ХХI век)

Внуки

По статистике «кладбищенская» память обрывается на внуках. К дедам и бабкам ходить перестают. И без статистики это видно по заброшенным могилам. Вот я смотрю на внуков и думаю: именно они начнут меня забывать. Сейчас все так хорошо, прыгаем и пляшем, но на самом деле никому не нужно. Или просто в нашем сознании еще теплится «обязанность» по отношению к родителям, а уж на бабок она не распространяется?

(ХХI век)

Юбилейное

Рассказал приятель. У него бабушка – ветеран войны, 93 года.

Раздается звонок.

– Здравствуйте! С вами говорят из поликлиники. Вышло постановление, что все ветераны должны пройти медицинский осмотр. Ваша бабушка не ходит?

– Нет, не ходит.

– Тогда бригада врачей приедет к ней домой.

– А большая бригада?

– Семнадцать человек!

– Семнадцать? Вы знаете, бабушка живет в очень маленькой квартире, вы там не поместитесь!

– Ничего! Подождут на лестнице.

И действительно, приехали семнадцать врачей. Все с аппаратурой, даже с рентгеном. Осмотрели бабушку с головы до ног. Заглянули в рот, взяли анализы. Вежливы были – без меры.

Пока один специалист осматривал, остальные и правда – стояли тихонько на лестничной площадке.

Вся операция заняла два часа.

Когда уехали, бабушка бросилась к внуку:

– Внучок! Что это было?!

(Москва, ветераны, ХХI век)

Сегодня вечером

Автобус ехал и все куда-то заворачивал, а башня Газпрома выныривала из-за каждого поворота. И вот показалось – уехал совсем, а она снова – в окне. И как будто стала даже ближе. Холод пробирает до костей, а эта, то ли синяя, то ли голубая, башня – горит не мигая и кажется замком Снежной королевы. И никуда от нее не деться, никуда не убежать, и будет она видна всегда, сколько отмерено мне жизни.

Как должно быть хорошо родиться в иную эпоху! Во времена 12-го года!

И носить эполеты, и скакать на коне! И погибать за Царя и Отечество! И говорить последние слова: «Не нам, не нам, а имени Твоему!»

(Москва, ХХI век)

Хорошо!!!

Прет так, что, глядишь, скоро страну опять переименуют. И как-то это быстро, разом и со всех сторон. И уже не приметы, не ассоциации, а прямо ОНО – родное, до слез близкое…

На днях водку покупал в магазине из-под полы. Вышел и чуть не плачу. Она (продавщица) сразу меня признала! И целых пять сортов, братцы! Неужели, неужели скоро возродятся они – бесчисленные Маши и Зины, главные люди в районе? И моя интеллигентская бородка перестанет быть подозрительной, а очень даже понятной для всех продавщиц вино-водочных изделий! А следом за водкой скоро и пиво будет под прилавком!

Возьмешь пивка и четвертиночку, выйдешь на пыльную улицу, а там ветераны идут за комсомольцами. Скоро выборы, там в буфете тоже пивко, бутербродики с колбаской. Придешь домой, там телевизор бубнит про единство партии с народом, покрутишь его, плюнешь, ополоснешь стакан и начнешь разделывать леща. Оторвешь плавничок, отхлебнешь пивка, на экране – строгие граждане в костюмах с озабоченными лицами: Мол, момент серьезный, не надо недооценивать!

А вот и водочка: грамм сто и ребрышком ее, ребрышком…

Выйдешь на крыльцо, поднимешь майку, почешешь пузо и выдохнешь, искренне, со всей душой: «Хорошо!!!»

(ХХI век)

Россия – не Украина

Знакомая продавщица на рынке улыбается:

– А сала не хотите? Гляньте, какое сало! Объедение!

Я глянул.

– А-а-а! Давайте грамм триста! Нет, – четыреста!

Сзади меня тихонько трогает за руку девушка лет двадцати пяти.

– Скажите, а это прямо вот так можно есть?

– Ну, да. Берете горбушку черного хлеба, чеснок… Позвольте, вы сало что ли никогда не ели?!

– Нет, никогда.

– Барышня, ну как же так, ну что же это такое!

– Так вы рекомендуете?

Я отхожу от палатки и слышу, как она говорит продавщице:

– Мне этого… сала… пожалуйста, только немножко – на пробу!

(Москва, улица, ХХI век)

Дурак

Полтора десятка лет прожил в пятиэтажке.

Сегодня еду в маршрутке, рядом сидят два подростка, лет по шестнадцати. Обсуждают какую-то компьютерную стрелялку. Потом через муть в моей голове пробивается новая тема – про какой-то дом, в котором, видимо, живут состоятельные люди. Какая-то охрана, негр…

И вдруг тот, который поменьше ростом, говорит:

– Ну уж, наверное, там живут люди поумнее, чем в пятиэтажках!

(Москва, попутчики, ХХI век)

В маршрутке

Сосед напротив – лет шестидесяти. Голос такой громкий, что по мобильнику ничего не слышно.

– Вчера был в Гжели, комары – маленькие, но такие злые! А у нас в Сургуте – здоровенные! Но добрые.

– Слушайте, раньше метро было – пятак, а теперь – 26 рублей! Это ж в 420 раз подорожало!

Он замолчал на минуту. Потом сказал, растягивая слова:

– Д-а-а-а. Раньше были времена, а теперь – моменты!

(Москва, попутчик, ХХI век)

Сны о России

Главная площадь в маленьком европейском городке. Ратуша, кафе посередине. Напротив – эстрада. Мы только что отыграли концерт, и наш финансист расплачивается с гитаристом, который договорился играть с нами летний сезон. А уже – осень, и он и так протянул с нами слишком долго.

– Ты не останешься?

– Нет, извините, ребята.

Мы наняли его за половину заработанных денег. Он берет пачку – почему-то игральных карт и пересчитывает:

– Окей, десять тысяч долларов. Пока, ребята!

Мы с грустью смотрим, как он забирает свои манатки и уходит, не оглядываясь.

Вдруг я замечаю, что прямо рядом со сценой примостился странный парень в сером плаще на пару размеров больше, чем надо. У него длинный нос и жесткие усы, как у запорожца.

– А ты – не играешь на гитаре? – неожиданно спрашиваю я его.

Парень улыбается, переходит площадь и скрывается за стеклянными дверями какого-то офиса.

Вечер. Часы на башне пробивают шесть. Мы сидим, развалившись, за круглым столиком и потягиваем пиво.

– Что делаем дальше, ребята?

Краем глаза я вижу, как из стеклянного офиса выходит парень в плаще и идет прямо к сцене. Наши помощники возятся там с аппаратурой.

Он берет гитару и говорит о чем-то с ребятами. Потом подходит к микрофону, подстраивает гитару и начинает играть.

Мы замираем, и сердца наши перестают биться. Да, сразу понятно – он не великий гитарист, но он… он… Боже! Я немею и не могу оторваться от его игры.

Когда он заканчивает, мы орем:

– Парень! Браво! Кто ты, как тебя зовут?

– Меня зовут – Фрэнк Заппа!

– Здорово! А мы – Grand Funk Railroad!!!

Мы вскакиваем, поднимаем бокалы и пьем за здоровье усатого парня в сером плаще…

Сегодня Фрэнку Заппе исполнилось бы 70 лет.

(сны, рок-музыка, ХХI век)

Видения

Скажем, был на Монмартре. Потом приезжаешь в Торжок. Попил пивка, зашел в магазин, вышел на набережную, погулял. Вернулся в гостиницу, поспал, встал, съел холодца. Вечером выходишь – батюшки! Где я? Все кругом – родное, неуловимое. Только язык другой.

Или: вечер, холод, метро Профсоюзная. Народу – никого. Автобуса не дождешься, денег на такси – жалко.

Господи! Где я? Ветер дует с гор, снег, Карпаты, 74-й год. Промерз до костей, но – плевать. Как было хорошо! Вот и КПП. Часть спит, до подъема еще два часа.

Ложусь поверх одеяла, руки – под голову. Снимать сапоги? Пошло оно, по барабану. На бок – и все. Мертвый сон. Счастье.

И почему, почему, каждый раз, когда ночь, Профсоюзная, вспоминается именно это?

(Москва, ХХI век)

Об архитекторах

Согласитесь, если архитектор строит дом этажей в пять, пусть даже он кривой и косой, никому от этого ни холодно и ни горячо. Но если архитектор строит дом высотой с телебашню и ставит ее на Мосфильмовской улице так, что ее видно со всей Москвы, и безвозвратно уродует единственный в Москве вид на Воробьевы горы, он, как минимум, не может не привлечь к себе внимание. И тот, кто строил, и тот, кто давал согласие на то, чтобы в его городе появилось подобное безобразие.

Никогда не поверю, что человек ростом метр девяносто или под два метра будет строить огромное здание, похожее на элеватор, покрывать его туалетной плиткой и ставить на самое видное место.

Я думаю, что в систему приема архитектурного института надо вводить следующее обязательное правило: архитектором может быть только человек не ниже 1 метра 80 сантиметров. Это будет своего рода гренадерский полк. А вот в дизайнеры – пожалуйте, хоть метр пятьдесят! Это будет пехота.

(Москва, ХХI век)

Современный студент

Моя знакомая подтягивает студентку 4-го курса романо-германского отделения филологического факультета МГУ по французскому языку. Показывает ей, как пишутся Verlaine и Rimbaud (сложно!).

В следующий раз просит повторить написание.

Та пишет: Verlaine Rimbaud.

У знакомой закрадывается нехорошее подозрение.

– А почему вы пишете без «и»? Верлен и Рембо?

Студентка не понимает.

Тут знакомая, холодея, спрашивает:

– Вы что, считаете, что это один человек?!

– Да… А как?!!!

(Университет, ХХI век)

Потомки

Кто нас знает лучше друзей? Я уже несколько лет ищу потомков друзей своего деда, двоюродного деда, бабушки и мамы. Размещаю объявления в Интернете. Пишу в разные организации, где работали друзья.

И уже с десяток человек откликнулись. Половина сразу замолкала, как только узнавала, что их разыскивают родственники не из-за границы.

Было несколько интересных писем, но у потомков ничего не сохранилось – ни памяти, ни документов, ни фотографий.

Один раз откликнулась внучка сослуживца моего двоюродного деда. Друзьями они не были. Но волею случая я немало узнал про этого сослуживца. Он был начальником штаба танковой бригады. И вот в одном архиве я наткнулся на донос, описывающий один из последних его дней. Он был уже исключен из партии, но еще был при должности, приехал в бригаду, и доносчик подробно, чуть ли не по минутам, описывал, что он делал, с кем общался, о чем разговаривал.

И в какой-то момент он вышел за территорию части, долго гулял по степи, один, потом вернулся, закурил, сел на камень и что-то чертил палкой на земле. Семья была в Москве, он был один здесь, на Дальнем Востоке, и скорее всего отлично понимал, что будет дальше.

Потом бросил папиросу и пошел в штаб бригады. Через несколько дней его арестовали и почти сразу – расстреляли.

Этот донос резанул меня по сердцу.

И я очень обрадовался, когда нашлась внучка. Она – москвичка, актриса, моего возраста. Я послал ей несколько писем, но мне казалось, что нам обязательно надо встретиться, я должен рассказать ей об этом доносе. Тем более, что деды наши переплелись другим тугим узлом. Ее дед после ареста подписал показания на моего. А мой, после ареста, – на него. Правда, мой дед через пару месяцев отказался от своих показаний. Но у него было время, он смог выжить, а у ее деда времени не было.

Но она не захотела встречаться. И этот образ сидящего на камне майора-танкиста, чертящего что-то на земле и уже приговоренного к казни, – останется со мной. Но не в памяти его потомков.

(репрессии, ХХI век)

Новый год

Я встретил его, читая чужие блоги. В слабой надежде на то, что, если нет шансов найти что-нибудь чудесное под елкой, то хотя бы там удастся приобщиться к празднику. Ожидания мои не оправдались, а настроение лишь испортилось. Из хороших новостей у граждан только успехи на любовном фронте, либо – на работе. А все остальное…

После прочтения возникло устойчивое ощущение, что стране уже зачитали приговор и всех вот-вот потащат в кутузку.

Хотя это не так. Просто во всем виновата летняя жара в этом году. Кто от нее спрятался – уверился в том, что спасение только в бегстве, а кто не спрятался – что спасения не существует в принципе.

Эти мысли застряли в голове и стали всенародными.

Я сам большую часть жары пережил в Москве, но и сбежать – на неделю в деревню – тоже успел.

Что лишний раз подтверждает, как много верного было в оценках окружающего мира, которые раздавала прошлая эпоха. Все-таки интеллигенция – прослойка, и лучше о ней не скажешь. Вечно она ищет какой-то свой путь, а потом сбивает всех с толку. В результате все равно оказывается, что пути было только два. Так и я – не смог совершить летом простой и очевидный выбор, а теперь уверяю себя, что нахожусь в поисках какого-то особенного, третьего, пути.

Что же касается хороших новостей, то на рабочем фронте у меня так же, как на любовном, и – наоборот.

В саму же новогоднюю ночь я пил красное вино, ел красную икру, а в полвторого, увидев по телевизору Киркорова, понял, что смотреть в лицо действительности больше не могу – это выше моих сил, и пошел спать в надежде на то, что мое подсознание, может быть, сжалится надо мной и преподнесет во сне хоть какой-нибудь новогодний подарок.

(праздники, ХХI век)

Потомки-2

В архиве моей бабушки сохранилось много писем 1920-х – 1930-х годов. Одна из любимейших подруг ее юности – Катя – погибла в 1944 году, попав под автомобиль. У Кати была дочка – Наташа, и меня всегда интересовала ее судьба. Дело в том, что в письмах подробнейшим образом описаны все перипетии, сопутствующие ее рождению. И как Катя не хотела рожать, как Наташу сначала назвали революционным именем – Труда, но восстали родители, как Катя ездила рожать в Киев. Да масса всего – не расскажешь. И биография одной женщины, кинорежиссера, удивительно подходила под всю эту историю. Кроме одной малости, – не совпадали года рождения. Лет пять через разных знакомых, близких к миру кино, я пытался выяснить – где здесь ошибка. Потому что все остальное подходило идеально.

И вдруг я узнаю, что эта женщина-кинорежиссер умерла несколько лет назад. И ни в Интернете, нигде – ни одного некролога. А следом мне сообщают, что она была замужем за известнейшим советским кинооператором, а их сын – тоже кинорежиссер, и имя его у всех на слуху.

Я в буквальном смысле встаю на голову. Через третьих лиц нахожу телефон одного актера. Он с неохотой, но берется помочь (кинорежиссер – мало доступен; тут еще была история – я с этим актером нос к носу столкнулся на улице в той точке Москвы, где я и был за всю жизнь раза два; и через несколько дней знакомые дают мне именно его телефон!).

И вот вечером звоню.

– Вы знаете, ваша бабушка – такая-то? У моей бабушки была любимая подруга, у нее была дочь – Наташа, возможно, это ваша мама? Но вот года рождения…

В общем – все сложилось. Какая-то путаница в годах – у них, не у меня.

Я начинаю, захлебываясь от восторга, рассказывать всю историю, пересказывать куски из писем:

– А вы знаете?!

– Да ну, не может быть! Это же потрясающе!!!

Все. Договариваемся. Немедленно. Тут же. Через несколько дней встречаться. Я делаю копии писем, передаю их и добавляю свои комментарии и краткую биографию бабушки.

Прощаемся.

Кинорежиссер:

– У меня будет очень загруженная неделя, дней через десять я вам перезвоню. Я вам очень благодарен, такое событие. Вот жалко, мама не дожила, она ведь была маленькая, когда бабушка погибла… А потом ее мужа арестовали, и весь архив погиб.

– Ну, вот видите, какими путями все совершается, через столько лет, нигде и не найдешь больше рассказа об этом. А тут – такие подробности… И дедушка ваш там, и много о киевской семье – прабабушке и прадедушке…

– Да, спасибо вам огромное! До встречи!

Но кинорежиссер не перезвонил. Ни через десять дней, ни через месяц, ни через год.

(ХХI век)

Две жизни

Еду вчера в маршрутке. Слева – парень с девушкой. Не обратил бы на них внимания, если бы не их руки. Они сплелись пальцами – длинными, похожими, и непонятно, где женские пальчики, а где – мужские. Голова девушки у парня на плече, и я лица ее не вижу, а парень – лобастый, немного надутый. Очень серьезный.

Поехали. Толстый шофер пересчитывает деньги и говорит:

– Так, господа, платим за проезд.

Молчание. Шофер начинает закипать.

– Давайте не портить друг другу настроение. Я ведь сейчас остановлю машину и дальше не поеду.

Молчание. Шофер начинает орать:

– Что ж за гребаные пассажиры, каждый день одно и тоже!

Все. Сейчас остановит.

Вдруг юноша вздрагивает, достает из нагрудного кармана 50 рублей и отправляет их шоферу.

Тот выдыхает:

– Спасибо большое! Соизволили! Совесть что ли проснулась?

Я продолжаю смотреть на танец их пальчиков – ручка вниз, он – за ней, пальчик – за пальчик, потом опять – нырь вниз.

И понимаю. Юноша не слышал крика, он вообще не слышал ни одного слова. Он просто вспомнил, что надо заплатить за проезд.

(Москва, попутчики, ХХI век)