Читать книгу: «Калейдоскоп Брюстера», страница 3

Жалко расставаться… Robert Ashley или Конец одного увлечения

Современную музыку я стал слушать поздно – во время службы в армии. От скуки, когда лежал в больнице во Львове. А вернувшись в Москву, – страстно увлекся. Слушал все без разбору. Критерий был один – не эстрада, а рок-музыка. Beatles, Rolling Stones, Bee Gees, Simon and Garfunkel, Creedens, The Doors, Wings и так далее на пол-страницы.

Неповторимое было время! И как же люди не умеют ценить уникальное! Когда в футболе играл Пеле, а потом стал сходить, – все ждали нового, не менее великого, готовы были видеть его в любом бразильском новичке и с легкостью расставались с величайшим игроком эпохи телевизионного футбола.

И в музыке – гениальное валялось под ногами. Да, жалко, что распались Beatles, но они и по отдельности – хороши, и есть не только они, и почти каждая новая пластинка – шедевр.

Пластинки и записи еще можно было достать, а вот информации не было никакой. Ни специальных журналов, ни книг. И все мы думали, что рок-музыка – единое музыкальное течение, с очевидными индивидуальными отличиями, но – новое, уникальное. И создается оно новым инструментом – мечтой многих моих друзей – электрогитарой. Как-то само собой разумелось – если есть электрогитара, то и песни будут, как у Beatles. Плюс – барабан. И когда послышались иные звуки – органа, тем более – саксофона или скрипки у тех же Pink Floyd, Genesis или Yes, то это было воспринято как грубое вторжение в мир электрогитар. И никто не принимал новые группы. Из нашей кампании только один мой друг слушал первые диски Genesis и повторял: «Ребята, в этом что-то есть». Но мы не понимали. Зачем? Ведь и так каждый новый диск лучше предыдущего. И так будет – всегда! И последний диск Beatles поэтому был принят неоднозначно.

ххх

А потом что-то стало пробуксовывать в мире электрогитар. Приходили Slade, Sweet, Kiss и что-то в них было не совсем то. Возникла АВВА и стала звучать по телевизору, по радио, о них показали фильм. И это было уже полное безобразие. Мало того, что это смахивало на эстраду и вместе с тем как-то соотносилось с рок-музыкой. Но наша музыка не могла звучать с экранов телевизоров! Да, появлялись сорокопятки с Битлами и Роллингами, мы были им рады, но это так – ничтожные тиражи, и не телевизор все же!

Вопли из магнитофонов сводили старшее поколение с ума, а мы называли это в пику им величайшей музыкой. И вдруг у этой музыки появился прилизанный вид, и старшие глубокомысленно закивали головами: да, а ничего, смотрите – звучит!

Радоваться этому было невозможно, но и оставаться в мире Kiss – тоже.

Вот тут нас и спасли Pink Floyd, Led Zeppelin и Deep Purple.

ххх

На свадьбу родители подарили мне роскошный бобинный магнитофон Philips. Стоил он сумасшедших денег – 600 рублей, но устоять перед моим напором они не смогли.

У моего друга был Telefunken. Отец привез мне еще из Франции кассетник – маленький Grundig.

На кассетник я записывал пойманное в радиоприемнике Спидола. Прежде всего – Севу Новгородцева и его Голос Ландон, Бе-Бе-Си. Польские и французские станции. Какое счастье это было, когда сквозь шум, вой и писк продирался чистейший гитарный риф! Записывалось все вместе – с шумом и гамом. Что поделаешь? И на моей свадьбе весь вечер заводили такую – шумящую и пищащую Whole Lotta Love. А когда гости расходились, я выставил магнитофон на окно, и уже ночью, на весь двор, раздалось победное:

You've been coolin', baby, I've been droolin',

All the good times I've been misusin',

Way, way down inside, I'm gonna give you my love,

I'm gonna give you every inch of my love,

Gonna give you my love.

И гости кричали: ура-а-а-а!

Слышите ли вы музыку этих названий?! Она и сейчас звучит во мне. На дворе 75–76-й год, а здесь – Grundig, Telefunken, а на них – Leddd ZZZepppelin! Затем появились наушники. И вот тогда, впервые, мы стали музыку по-настоящему – слушать!

Не танцевать под нее. А именно – слушать. Мой друг Женя, Джексон, надевал наушники, раз за разом включая Shine On Your Crazy Diamond. Он кружился и кружился посреди комнаты. Да, слушал только он один, но мы все равно, сидя за столом и выпивая, жмурились от удовольствия, поглядывая на него. Потом кто-то подходил, ставил Led Zeppelin и бормотал:

– Ребята, вы слышите звук этого металла, такой чистый, это просто потрясающе! А Плант, Плант, нет каково!

И все кивали головами – мы это тоже слышали. Послушайте Планта в Since I've Been Loving You! Его голос преодолевал пространство и время и приходил к каждому из нас так, словно он играл перед нами вживую, раздвигая стены наших малогабаритных квартир.

ххх

Но потом одна встреча перевернула мир моего увлечения. В те годы справа от китайского посольства находилась маленькая стекляшка, в просторечии – Тайвань, в которой мы пили пиво. Туда ходили через улицу Дружбы студенты из Университета, а поскольку я жил неподалеку, то проводил там целые дни.

Однажды мы встретились в Тайване с главным фарцовщиком нашего университетского гуманитарного корпуса на Ленинских горах. Что-то я у него покупал, или мы обменивались. В Москве были толкучки, где торговали пластинками из-под полы, но и в каждом большом учебном заведении были свои продавцы. Кто-то продавал джинсы, кто-то – пластинки. Мне он не нравился, но это было вынужденное знакомство. Через час мы сбегали за водкой за угол, на Университетский проспект, у него развязался язык, и тут он говорит:

– Слушай, ты продолжай покупать у меня пластинки, от этого мне только лучше, хотя вообще-то все это – полное говно!

Я вытаращил глаза.

– Почему это – говно?

– Потому что это – не музыка!

– И Led Zeppelin?

– И Led Zeppelin! У них есть всего одна приличная композиция!² У Pink Floyd – одна пластинка. А Deep Purple и прочее – вообще нельзя слушать.

– Это почему же?

– Время их прошло. Они из эпохи самодеятельности с гитарами, а сейчас пришла эпоха профессионалов, настоящих музыкантов.

– И кто же, кто же – эти профессионалы?

– Их не так мало. Есть англичане, много немцев, американцев – мало. Группы есть и одиночки. Tangerine Dream, Can, Faust, Amon Düül, например.

ххх

Я пришел домой пьяный и сразу пошел к соседям. У моего соседа в гостях был старший брат. Он был на десять лет старше меня, и я знал его с детства – мы жили когда-то в соседних подъездах. Он был музыкальный критик, и в начале 70-х составлял программы, которые вел Виктор Татарский на радио «Маяк». И я решил сразу поразить его воображение.

– А ты знаешь такую группу – Tangerine Dream?

К моему величайшему удивлению – он знал. И все остальные – тоже, и еще множество других, прозвучавших для меня впервые, но сразу обласкавших мой слух – Henry Cow, King Crimson, Soft Machine, Kraftwerk.

Через несколько дней я купил у фарцовщика пластинку Tangerine Dream за 70 рублей.

С нашим продавцом с психодрома Гуманитарного корпуса (потом он стал именоваться сачком, а настоящий психодром был, конечно, только в центре, перед журфаком, филфаком и прочими до переезда на Ленинские горы) мы с тех пор видеться перестали. Но он продолжал болтаться в общежитиях рядом с моим домом. И через пару лет погиб там же. Напротив нас в то время проходил товарный поезд (кто ходил в те годы в магазин «Балатон» – знает), направлявшийся на якобы пустырь на Мичуринском проспекте. Поезд любил почему-то останавливаться и подолгу торчать на Ломоносовском, перегораживая всем дорогу. Приходилось его обходить. Мой знакомый, как и все мы не раз, полез под вагоном, состав двинулся, и ему отрезало ноги по самую верхушку.

Шел он в винный магазин напротив – «Всем смертям назло». Железная дорога была лишь первым препятствием на пути к нему. Далее был нерегулируемый переход через Ломоносовский проспект, где полегло жуткое количество студентов и жителей ближайших домов. Там было что-то вроде мертвой зоны для автомобилей, поэтому они сбивали зазевавшихся граждан почем зря.

Итак, я купил пластинку Tangerine Dream довольно дешево, но она была не новая и слегка поцарапанная. Мой львовский проигрыватель с алмазной иглой к величайшему неудовольствию моих родителей и бабушки впервые произвел на свет электронные шумы в исполнении Клауса Шульце.

Мне показалась, что это была музыка сфер, космос, барабаны – все вместе, но в чистом, незамутненном виде, как у Pink Floyd.

Я понес пластинку к старшему брату соседа, а он дал мне ротапринт статьи из «Melody Maker» об электронной и авангардной музыке.

Эта статья на три года стала моим путеводителем. Все написанное в ней превратилось в писание, а все упомянутые имена – в пророков. Если я сейчас закрою глаза, то не только вспомню текст, но и расположение строчек, абзацев и где кто и в связи с чем был упомянут.

Мы подружились со старшим братом моего соседа и он ввел меня в мир джаза и отчасти – в московскую музыкальную тусовку. Правда, последняя меня мало интересовала, хотя джазовые музыканты очень нравились.

Когда кто-нибудь из знакомых или отец собирался за границу, я составлял огромные списки, потому что имел уже приличную картотеку с дискографией. В Москве было очень трудно найти пластинки с авангардной и электронной музыкой, и все-таки через пару лет у меня собралась неплохая коллекция.

ххх

Но была одна пластинка, о которой я мечтал. Сложность в том, что в обычных музыкальных магазинах в Европе ее найти было невозможно. Эти пластинки и на Западе выходили маленькими тиражами и через пару лет исчезали с прилавков.

Это была пластинка с электронными экспериментами Robertа Ashley. Она была выпущена в свет небольшой звукозаписывающей фирмой в Италии. И упомянута в «Melody Maker» как абсолютно выдающаяся.

И вот как-то раз в гости к моему отцу пришел один человек. Он был дома у нас впервые, но общие знакомые считали, что он – наш резидент в Италии. Во всяком случае, он там жил и работал. Я, естественно, не упустил этот подвернувшийся случай.

И надо же – он вдруг завелся!

– Никто не может достать? И в Москве вообще нет? Запишите мне название.

Через месяц пластинка была у меня. Самые надутые типы из музыкальной тусовки стали звонить мне домой и просить переписать пластиночку.

Правда, музыка мне не понравилась, но это было не столь важно. Меня распирала гордость.

ххх

Прошли еще год-полтора, и мои интересы стали смещаться в сторону авангардного джаза. Родители заявляли, что разъедутся со мной, когда слышали «музыку» в исполнении Sun Ra.

И как раз все так сложилось, что мы с женой действительно решили пожить самостоятельно.

Вещей было немного, в основном – детские, и за пару дней мы с отцом все перетащили. Взял я и часть дисков, но не все – сам не знаю почему.

В первый выходной день отец решил заехать, забросить нам еще пару сумок и оставшиеся диски. Их было немного, с десяток.

Мы попили чаю, посмеялись, и я спрашиваю:

– Пап, а ты диски не стал что ли брать?

– Нет, как же, я взял.

– А где же они?

И тут на отцовское лицо накатила туча.

Мы бросились к машине. Но, конечно, когда мы приехали в наш двор, пластинок нигде не было. Я кинулся к сидящим на детской площадке людям, но никто ничего не видел.

Отец, когда грузил вещи в машину, положил пластинки на крышу и забыл о них. И так и уехал. Пластинки где-то слетели с крыши – то ли сразу во дворе, то ли уже по дороге.

Надо ли говорить, что среди этих пластинок, очень хороших и редких, был Robert Ashley.

Рядом с нашим домом – общежития, и я на всех дверях расклеил объявления:

«Верните только одну пластинку, я еще за нее и доплачу!»

Но тщетно.

Пластинка пропала, а во мне что-то сломалось. Я стал реже встречаться со старшим братом своего соседа, перестал ходить на концерты.

ххх

Начинались восьмидесятые. Гиганты, гении уходили со сцены, и стало исчезать чувство, что на смену им немедленно явится кто-нибудь другой.

Я писал диплом, увлекся философией и почти перестал слушать музыку. Еще через пару лет мой Philips сломался, и я продал его за полцены приезжему из Тбилиси. Колонки в половину человеческого роста («смерть соседям») переехали на балкон и там сгнили года через три.

А остатки моей коллекции навечно поселились в барахолке, рядом со старым фотоувеличителем и елочными игрушками.

Но когда, не чаще раза в год, я затеваю там уборку и беру их в руки, меня по-прежнему охватывает священный трепет.

Вот они: Stokhausen, Steve Reich, Antony Braxton, Emerson, Lake and Palmer, Heldon…

Но Robertа Ashley – нет.

(музыка, ХХ век)

Люди и звери

Утро, два дня назад. Пустой проспект. Навстречу идут три таджика и во все глаза смотрят на меня. А у меня настроение – в пору топиться. Что вы, думаю, дол…бы, на меня уставились? Нет, вроде смотрят не на меня… А куда? И вдруг я слышу за спиной странный шум. Какой-то такой не городской… И все сильнее и сильнее. И тут в моем воспаленном мозгу проскакивает молния, и я понимаю, что шум и таджики как-то связаны. Как в замедленной съемке, я оглядываюсь…

Господи, помилуй!

Прошла ровно секунда. Я не мог испугаться, не мог ничего почувствовать. В трех метрах от себя, на уровне лица, я увидел огромного ястреба. Причем, он как бы притормаживал, выпустил когти, а крылья развернул немного в бок.

Прямо передо мной, так, что обдало ветром, он развернулся и свернул резко вправо. И только когда раздался удар о стекло, я понял в чем дело. Потому что только тогда увидел несчастного воробья, который со всего лету ударился о стекло «Райффазен-банка», и тут же ястреб сцапал его налету. Мгновенно ушел в бок, потом ввысь, и в два крыла оказался выше дома.

Ну ни фига себе! – что-то такое выдохнулось из меня.

Еще через секунду меня, не знаю почему, охватило чувство глубокого удовлетворения. Прямо-таки торжества.

Я повернулся к таджикам, которые тоже стояли с открытыми ртами, и с мстительной радостью спросил: «Ага! У себя в Таджикистане вы, небось, такого не видели?!»

И пошел к остановке, не оглядываясь.

(Москва, на улице, XXI век)

Друг

Темень, дождь, асфальт усыпан желтыми листьями. Стоит Ломоносовский, безнадежно стоит Мичуринский. Зато бежишь мимо МГУ, среди густых деревьев, где покойно и хорошо, и с удивлением смотришь – что делает здесь это орущее, светящееся и гудящее стадо машин?

Мимо проносятся два студента – длинный и маленький, лопоухий. Лет по двадцати с небольшим.

Длинный спрашивает:

– Ты хочешь на ней жениться, правильно?

– Правильно!

– Но интимных отношений у вас не было, правильно?

– Правильно!

– Так почему же ты хочешь на ней жениться?

Ответ лопоухого я не услышал. Его унес ветер.

(Москва, на улице, XXI век)

Границы сознания

Солянка – совершенно отвратительная. Это что – почки?! Нет, лучше не задумываться.

– Все, ребята, больше не могу – дайте 150 и соленый огурец.

– Пожалуйте.

Друг-то умный, ест куриную лапшу.

– Так вот, ты же знаешь, есть любовь – дар, и совершать против нее что-то – это совершать преступление по отношению к самому себе!

Я не понимаю, что мне этот кабак напоминает? Темень такая, что и десяток софитов врубить – по углам будет темно. Бред какой-то. По стенам – Борисов-Мусатов. Раздевалка допотопная.

То ли Шуя, то ли Ярославль. 60-е годы. Лучший ресторан в городе. Вот что это напоминает.

Я жую кислый огурец после пятидесяти грамм, друг сидит напротив, спиной ко всему большущему залу, и продолжает говорить.

В зале только один посетитель кроме нас – у противоположного окна, прямо за спиной у друга. Он одет в серебряный костюм из блесток, в таких в цирке летают под куполом и изображают космонавтов. Перед ним – чашка кофе. Указательными пальцами рук он заткнул себе уши. Время от времени он вынимает палец, берет чашку и подносит к губам. Вынимает поочередно – то левый палец, то правый.

Я смотрю, как друг кладет кусок драника в рот, – посетитель вынимает палец из уха.

Потом, видимо, кофе он допил и оставил в ухе только один палец.

Друг сказал:

– Странное заведение!

– Странное… Но хорошо посидели?

– Хорошо. Хотя с солянкой тебе не повезло.

– Не повезло.

Посетитель, по-прежнему держа в ухе палец, проводил нас взглядом.

Десять рублей гардеробщику я почему-то решил не давать.

(Москва, ресторан, ХХI век)

Энтропия

Еду из Онкоцентра от друга. Длиннющий переход от Каширской до Павелецкой.

Громкая музыка ползет клоками, урывками.

Играет одинокий скрипач, лауреат разных премий. Рядом – большая колонка.

Звучит мелодия из «Бандитского Петербурга».

Все проскакивают мимо.

Стоит и слушает только один человек – облокотившийся на заграждение и подперевший рукой щеку китаец.

Лицо его расплывается в широченной улыбке.

(Москва, метро, ХХI век)

Азазелло

Говорят, что глаза – зеркало души. Наверное – взор. Взирающие на тебя глаза. Я помню все больше женские, а вот мужских – мало. Но одни глаза забыть не могу.

Мне было лет сорок, и я попал в час пик в неимоверно забитый вагон метро. Очередная порция заходящих пассажиров вдавила меня со всей силы в какого-то мужика. Небольшого роста, коренастый, смахивающий на рабочего или шофера. И вот только поезд отошел от станции, этот мужик начать вопить прямо мне в ухо и на весь вагон:

– Пидор! Ты чего меня лапаешь?! Я тебя…

И тра-та-та по матери. Я даже сначала не понял, что эта речь обращена ко мне. Поняв, попытался огрызнуться, а он не слушает и продолжает орать, причем все громче и громче. При этом мы слиплись с ним так, что отцепиться невозможно. Я быстро понял, что отвечать вообще не надо, но на нас уже смотрит полвагона. Я начал дергаться, и тут его крик перешел вообще в визг и рычание. И вот в какой-то момент я заглянул ему в глаза. Надо сказать, что на меня он вообще не смотрел и рожу повернул куда-то в бок. Но, когда я дернулся, он повернулся, и мы посмотрели друг на друга. И я на секунду утонул в, как мне показалось, абсолютно черных, без белков глазах. Вернее, не утонул, а как бы глянул сквозь них, как будто это было черное и прозрачное стекло. И за этим стеклом не было ничего. Пустота. Словно это был не человек, а рама.

В тот же миг во мне точно кто-то с силой натянул и отпустил невидимую струну. И меня отбросило на стоящих сзади пассажиров. Началась толкотня. Придавив чью-то ногу, я бросился вон из вагона. Отдышался и, пропустив пару поездов, поехал дальше в полупустом, как ни странно, вагоне. Меня охватило прямо невероятное омерзение, как будто я ступил в клубок змей. Я попытался его сбросить, отвлечься или посмотреть на это с иронией, но в голову лезла только одна фраза: «Ну, блин, Азазелло. Точно – Азазелло»…

(Москва, метро, ХХI век)

Счастье. Мизансцена

Место действия – маршрутка, которая к тому же притворяется автобусом. Сидим лицом к лицу: две студентки, мужчина лет на пять меня постарше и я. Сзади сидит парень, который учился со мной в одной школе в параллельном классе. Меня, естественно, не узнает.

Мужчина напротив начинает потрясающее соло. Через пять минут вся маршрутка бросает мобильники и начинает слушать только его. Сначала он купил билетик, хотя явно – пенсионер.

Шофер:

– Пробейте пенсионное!

Сосед, протягивая деньги и обижаясь:

– Ты будешь брать деньги или нет?!

И тут же начинает предлагать билетик за 10 рублей вновь входящим.

Мой одношкольник сзади:

– А кто будет налоги платить?

Сосед:

– Ой, спасибо, что напомнил! Тогда я его так подарю!

Протягивает студенткам. Те не берут.

Сосед, не обижаясь:

– Не хотите – не надо! А какой вы национальности?

Студентки хохочут. Сосед перечисляет все среднеазиатские народы – нет!

Тогда он шепотом, но так, что слышат все пассажиры:

– Неужели? Еврейки?!

Тут студентки не выдерживают и признаются: армянки.

– Ну, и как там Саркисян? Ничего живет? Не болеет?

Студентки считают, что с Саркисяном все нормально.

Далее – непередаваемый поток. Про армян вообще, про друга-сослуживца по армии, который крал кавалерийские седла, про Киргизию, про жену режиссера Шамшиева – Лолу, про сбрасываемых с вертолета баранов, про Тянь-Шань, про то, что он знает четыре языка, но давным-давно не читал книг…

Мертвая пробка. Студентки, продолжая хохотать, выходят. Он им вслед: вы всяких старых дураков меньше слушайте. За ними потянулся и мой одношкольник.

И мы сливаемся с соседом в полном экстазе.

Он – про брата, который на ровном месте свалился в кювет, я – какая больница? 64-я. Рассказываю все, что знаю про 64-ю. Обсуждаем вообще братьев, машины, вождение ночью, Павлово-Посадскую медицину, переломы рук, несъеденный шашлык (он брата так и не дождался), рыбалку, сколько на одного надо рыбы, как ее вкуснее готовить…

Пассажиры на задних сиденьях решают, что это спектакль двух актеров. Шофер забыл про дорогу.

А маршрутка стоит, и впереди – нет просвета.

И тут я его спрашиваю:

– А чего это вы в кавалерии служили, что за кавалерия такая?

– А в алабинском полку, может, слышали?

– Как же! Не только слышал, но и бывал там!

– Да ну, когда?

– В 72-м, я работал тогда на Мосфильме, и нас возили на экскурсию – в танковую часть, а потом – в кавалерийскую.

– Бросьте! Я в 72-м как раз там и служил!

Секунду нам кажется, что еще чуть-чуть, и мы друг друга узнаем и начнем обниматься.

Но нас отвлекает тема танков, и – увы! – на сравнении достоинств и недостатков «Пантер» и «Тигров» объявляется остановка: Черемушкинский рынок! Сосед срывается с места, я жму ему руку и прошу передать самые горячие приветы брату, пожелания выздоровления и вообще… благополучия, успехов и прочее…

Шофер покорно ждет, а у пассажиров – разочарованные лица.

Я смотрю в окно. Он перебегает Ломоносовский на красный свет.

Так мы все ходим рядом, вслед, друг за другом, не зная, не видя, не ощущая, не понимая, что счастье, судьба – рядом. Надо только протянуть руку и – открыться.

Оно может быть маленьким, и тогда это – сосед по маршрутке.

И огромным, всеобъемлющим, преображающим.

Тогда это – Любовь.

(Москва, попутчик, ХХI век)