Читать книгу: «Хрустальный замок. Роман. Рассказы», страница 4

Было два пути для нас: либо валяться в грязи, либо вознестись к звёздам…

Моя несостоявшаяся «богемная» жизнь

Моей давнишней мечтой было завести собственную лодку, пусть даже маленькую – неважно, – но обязательно свою. Отправиться на этой лодке далеко в море и быть наедине с природой.

В Мраморном море было множество маленьких незаселённых островов. О, как я мечтал пристать к их поросшим мхом берегам, растянуться на прибрежных камнях и смотреть в синее-синее небо. Слушать шум волн и чувствовать запах соли. Больше всего на свете я любил природу – такую, как она есть, неприкрашенную, дикую. В такие минуты сердце моё готово было разорваться, всё мне представлялось тогда необычным и прекрасным, и воздух, казалось, был напитан любовью.

Как мне тебя недоставало, мой Христо!

Я боготворил две вещи – человека и природу. И людей я тоже любил, как природу, – таких, какие они есть, неприкрашенных… Но бывали минуты, когда даже природа казалась мне враждебной…

Да, моей заветной мечтой было завести свою лодку, и надо сказать, что таких сумасбродных, как я, во всяком случае, в дни моего отрочества, было немало.

Я нашёл себе товарища – мы сложили наши сбережения, упросили своих матерей не очень на нас сердиться и с шестьюдесятью золотыми отправились в Балат – и купили довольно-таки большую лодку, курсирующую до этого вдоль обеих берегов Воскеджура.

Самые радостные минуты, связанные с лодкой, были минуты, когда мы перегоняли её от Балата до Гнала, гребя попеременно.

Пригнали мы её и, счастливые и усталые, под завистливые взгляды друзей и знакомых вытащили лодку на берег.

А на следующий день, когда мы пришли к ней, солнце уже сделало своё дело. Впрочем, беду мы заметили, только спустив лодку на воду. Уставшая от многолетней работы, лодка эта словно бы нашла, наконец, повод «уйти в отставку». Она рассохлась под солнцем и сильно протекала. Хозяин её нас обманул…

И завистливые взгляды сменились улыбкой при виде наших торопливых попыток пристать обратно к берегу. Лодка наполовину была уже затоплена водой, и мы ладонями выплёскивали из неё воду, сконфуженные, красные от стыда и злости.

Одним из «несчастий» моей жизни было то, что чужие люди зачастую завидовали моим удачам и благам, не зная, какой горькой и дорогой ценой они мне достаются. Впрочем, все эти люди, если бы они только пожелали, могли иметь в тысячу раз больше этих самых благ.

Другим моим «несчастьем» было то, что я не умел пользоваться этими благами, достававшимися мне с таким трудом.

Скажем, мне нужны ботинки, я иду в магазин… «Дайте мне пару самых лучших, на ваше усмотрение» (что за кокетство, что за «ваше усмотрение»! ), и вот, пожалуйста, через два дня «лучшие» ботинки разваливаются. Я несу их к сапожнику, и новые ботинки в результате починки делаются старыми.

То же самое произошло и с лодкой. И теперь все мои знакомые, смеясь, называли её «Гегамова подводная». Для того, чтобы отремонтировать её как следует, нужна была куча денег, почти столько же, сколько она стоила. Несколько дней подряд я не мог заставить себя пойти на берег и обследовать, как следует «своё сокровище». «Гегамова подводная», – ах, как мне не везло в жизни. И когда десять дней спустя, мысленно уже видя лодку переделанной и обновлённой, я пришёл на берег, то увидел её… разобранной на дрова.

Мой друг, который оказался куда практичнее меня, продал лодку истопникам. На берегу печальным напоминанием о несбывшейся моей мечте лежали два одиноких старых весла.

Я подарил весла Торосу. Вдохновлённый моим примером, он тоже купил себе лодку, но совершенно новую и… за пятьдесят золотых.

Очень хорошая лодка была у Тороса. Он часто приглашал Сона кататься на ней. По вечерам, когда все высыпали на берег гулять.

Вот такая история произошла с моей лодкой. О, сколько же было смеху и сколько было отпущено шуток по поводу «Гегамовой подводной». Я смеялся вместе со всеми, но как горько мне делалось потом. Как горестно я оплакивал свою несостоявшуюся «богемную» жизнь…

Раздетая мечта

 
Как овладела Шамирам, убегавшим от неё Ара⁴,
Так я овладел мечтой своей, убив её.
 

В. Текелян

…Хотя бы холодно, хотя бы издали здоровалась со мной – мне большего ничего не надо, и ещё пусть знает, что люблю её… Так я писал «своей» Сона.

Я не видел её уже несколько месяцев. И когда я наконец встретил Сона по дороге в школу, я почему-то отвернулся. Так мы и разошлись, не поздоровавшись, словно незнакомые.

Товарищи мои не оставляли меня в покое:

– Ну как, Гегам, целовались?

– В кино вместе ходили?

– Ну и как там у вас?..

– Нормально, – отвечал я на всё, закипая злостью и ненавидя их за циничные расспросы. Впрочем, высказывать вслух своё мнение по этому поводу я не решался. Я боялся, что надо мной станут смеяться. А мои сверстники не стеснялись, рассказывая про свои «любовные похождения». Был даже один мальчишка, звали его Арам, так тот вообще хвалился, что однажды в кино, сидя в ложе, он почти донага раздел свою девушку…

Раздел?.. Но зачем?.. Я недоумевал, я ровным счётом ничего не понимал.

Несвоевременно обнажённая девушка – это всё равно что «раздетая». Бесстыдно и безжалостно оголённая мечта, а «раздетая» мечта – не мечта уже.

Но, что греха таить, все эти рассказы передавались с таким жаром и темпераментом, что я невольно заслушивался ими.

Помню, был солнечный день. Мы с Арамом шли в школу, и вдруг навстречу нам показалась Сона.

– Иди, – толкнул меня Арам, – и назначай на завтра свидание…

Легко сказать – назначь свидание, я ведь даже и здороваться-то, как следует, не здоровался со своей возлюбленной. Если я сейчас не подойду, скандал на всю школу обеспечен. Нет-нет, надо было любым способом спасаться от насмешек Арама.

И, неизвестно откуда набравшись смелости, я громко поздоровался с Сона. Слава богу, она ответила улыбкой, заметно побледнев при этом.

Этого было достаточно, чтобы я совсем потерял голову.

Всё изменилось для меня в одну минуту. Земля, люди, школа. Я был полон любви ко всей вселенной. Даже Арам был мне теперь мил.

– Иди, дурак, – говорил он мне, – чего стоишь, назначай свидание… А грудь какая… иди же…

«Грудь какая…». Ну конечно, у неё должна была быть грудь, ведь она девушка. Но я никогда не думал об этом. Для меня Сона не была девушкой, она была моей любовью, моим счастьем, бальзамом к моему сиротству, моей литературе… всем.

Какое счастье – поступаться лучшими своими чувствами для того, чтобы не выглядеть смешным в глазах людей, ничего не понимающих в прекрасном!

Мы бываем в плену у таких людей… Пока ты, борясь каждую минуту, доплывёшь до берега и скажешь всем: «Погодите!» – бывает уже поздно. Всё несчастье в том, что человечество подчас представляют именно эти экземпляры рода человеческого, а в мире, где властвуют деньги, всюду они первые, так уж повелось.

Итак, я не задумываясь пошёл к Сона, чтобы не показаться ничтожеством в глазах товарищей…

Она ждала автобуса, как всегда. Я не посмел сразу подойти к ней. Так как она была в окружении подруг. Пришлось сесть в автобус. Он был полон народу. Я стоял как набитый дурак, зажав в руке деньги и два билета. И пока, набравшись духу, я наконец протиснулся к Сона, автобус был уже возле школы и Сона готовилась сойти.

– Куда это ты, Гегам?

– Я… пришёл сказать… Завтра буду ждать тебя у станции Гарпе, в час дня, – выпалил я и повернулся, пошёл, не дожидаясь ответа…

На следующий день я проторчал на станции Гарпе битых четыре часа.

Потом Арам всё приставал ко мне:

– Ну как, состоялось свидание?

– Состоялось.

– Хороша она телом?

– Хороша, великолепна.

– Ну, побалуйся немного, а потом уж мы примемся за дело…

Я дрожал от бешенства. И этот негодяй мог так говорить о Сона!.. А я… кто объяснит мне мою собственную подлость по отношению к девушке.

Я был обижен и в то же время втайне радовался, что Сона избавила меня от тягостной, неприятной мне «сцены» свидания.

Прошли месяцы. Я избегал встреч с Сона и даже ходил в школу другой дорогой. И горько сожалел о собственном бесстыдстве. Думал, что будет, если Арам возьмёт и расскажет ей о нашем с ним разговоре. Я уже хотел идти и просить прощения у неё, но не осмеливался.

И однажды вечером я встретил её.

Она держала в руках конверт. Я чувствовал, что Сона волнуется. На ней лица не было. Она сунула письмо мне в руки и убежала.

О, это непередаваемое волнение, пока я распечатывал конверт. Это было любовное письмо, она сама назначала мне свидание, в воскресенье. Обещала вместо церкви пойти со мной и просила не сердиться за то, что в прошлый раз не пришла. Просто у неё не было предлога, чтобы выйти из дому. А родители всегда знают, куда и зачем она идёт. Единственная возможность – это не пойти в воскресенье в церковь. Хотя и это, конечно, рискованно… Но всё же она должна встретиться со мной. И без того уже намучалась за эти месяцы. Первая ученица в классе, она перестала заниматься, стала посмешищем для всех. О, только бы я не сердился, не огорчался, она любит меня, вот и фото, которое она не дала мне тогда…

Я почувствовал себя ничтожеством. «Что же ты наболтал Араму про неё, отвечай теперь, – говорил я себе, – что же ты молчишь…».

За первым воскресеньем последовали другие – и так до лета. А летом мы не стали переезжать в деревню. Моя мама была очень больна. Мы сдавали наш дом жильцам и всё-таки очень нуждались. Я ездил на остров Гнал и давал там уроки ребятишкам наших знакомых.

После занятий я поднимался к голой вершине острова. Там стоял греческий монастырь с маленькой часовенкой. Я забирался туда и, задыхаясь от волнения, ждал Сона. И она приходила, непременно приходила.

Мы шли с ней на другую сторону острова, петляя по головокружительным и безлюдным тропинкам. Сона часто плакала. О, как я любил её и как невинны были наши прогулки.

Мы усаживались на каком-нибудь камне, устремив затуманенные счастьем глаза на далёкие горы.

Мы смотрели на парусники, на большие корабли, которые отплывали к безвестным и незнакомым берегам.

– Сона…

– Что?

– Можно я поцелую тебя?

– Нельзя…

– Почему?

Если ты поцелуешь и бросишь меня, я буду очень мучиться.

– Значит, ты не веришь мне?

И мы отворачивались друг от друга.

– Но я хочу тебя поцеловать. Если ты не позволишь, я не приду больше.

– Нельзя.

И, рассердившись, я в самом деле не приходил в следующий раз на условленное место.

Но спустя несколько дней, горько раскаиваясь, со слезами на глазах бежал туда, чтобы вымолить прощения себе. Она рукой закрывала мне рот.

Но дай мне сказать! – говорил я. – Ты же не знаешь, что я хочу сказать!

– Знаю. Ну хорошо, скажи, скажи…

– Нет, ты сама то-то хотела сказать…

– Почему ты не поцеловал меня в прошлый раз?

– Но ты не позволила.

– Ну так целуй теперь, целуй скорее!

И она сама прижималась ко мне и целовала меня в губы…

Прекрасные эти поцелуи, они были выражением невинной юношеской преданности друг другу. Мне тогда казалось, что мы владеем всем светом. Такая любовь в нашей среде была явлением, по крайней мере, непривычным. Мои товарищи слишком часто меняли свои «любови».

– Ты что, попал к ней в сети? – спрашивал Арам.

Все говорили о нас с Сона. Я был, по общему мнению, «расточительным, проматывающим отцовское наследство, гоняющимся за безделицами в жизни и слишком рано начавшим грешить юношей».

«Бедняжка, – говорили про Сона, – совсем он ей вскружил голову, шатаются в горах с утра до вечера».

И однажды мать Сона позвала меня к себе.

– Мальчик мой, – сказала она, – я знаю тебя, ты кажешься мне честным человеком, но ты понимаешь, эти разговоры… Видишь, я до сих пор молчала, но теперь вынуждена вмешаться. Тебе нельзя больше видеться с Сона. Если узнает её отец, будут большие неприятности. Ты сейчас иди и, если действительно любишь Сона, подумай о своём будущем.

– …Но это вопрос нескольких лет, мадам.

– Потому я и хочу, чтобы вы расстались, а то и так уже бог знает что говорят. Если бы знала обо всём, я бы не позволила вам так далеко зайти…

– Но мы… только любим друг друга, мадам, и больше ничего.

– Больше ничего? – повторила она как-то странно.

– И потом Сона…

– Насчёт Сона я всё сама решу. Я не хочу говорить об этом с твоей матерью, но если ты будешь упрямиться, мне придётся это сделать.

Через некоторое время я встретил Сона на улице.

– Мы должны встречаться, Сона.

– Невозможно, – сказала она, – подождём немного, потом поженимся.

– Поженимся?.. Но ведь это так нескоро – надо учиться, потом военную службу пройти…

– Я люблю тебя и буду любить всегда.

– Но мы должны встречаться!

– Невозможно…

И почему-то я радовался всему, что она говорила, даже тому, что нам больше нельзя встречаться. Если ей так кажется – значит, это правильно.

Воспоминания, связанные с Сона, более чем отвечали моим идеалам любви и жили во мне ещё долгие годы. К сожалению, это был обман, как являются обманом все сильно идеализированные вещи.

Наше материальное положение ухудшилось. Моей матери было совсем плохо, и я просто нуждался в любви и сочувствии. Я опять стал «украшением» роберовских вечеринок. Каждый тут имел свою «партнёршу». Только я один держался обособленно, держался со всеми как общий друг. Но однажды в моё одиночество вторглись, и я бы не сказал, что был недоволен этим.

Её звали Матильда. Интересная, высокого роста и… с красивой грудью. Она недавно рассталась с возлюбленным и теперь хотела «забыться».

Всё это было навеяно американскими фильмами, и, как следует из этих фильмов, я был призван помочь ей «забыться» и забыть «старую» любовь. Во всяком случае, таково было общее мнение моих товарищей, мнение, высказываемое с нескрываемой завистью.

Ну а чем она являлась для меня? Неискушённое моё сердце признавалось мне – ничем. Просто девушкой.

Во время очередного танца она спросила меня:

– Ты любил кого-нибудь?

– Я?

– Да.

– Нет…

– Ты говоришь неправду.

– Почему же?

– А Сона? Эта маленькая школьница?

В голосе её была насмешка. И я ответил, как опытный ловелас:

– Всё это в прошлом.

– Сона дружит с моей сестрёнкой, она просила спросить у тебя, любишь ли ты её по-прежнему. И знаешь, что она сказала? «Он мой, что бы ни случилось».

– Вот как?

– Да. Что передать ей?

И почему-то я сказал:

– Скажи, что я люблю тебя.

И выключил свет в комнате. Так было принято в этой компании. Я почувствовал, как губы её приблизились к моим.

– Мы, – сказала она, живём на Большом острове, у нас своя вилла, приезжай на будущей неделе. Я буду ждать тебя в пятницу с двухчасовым пароходом.

В пятницу я отправился на Большой остров. Я не волновался, напротив, какая-то решительность владела мною.

Она встретила меня почти голой – так одевались дочери богачей на Большом острове. В одних шортах и бюстгальтере.

– Погуляем немножко, – сказала она, – пройдёмся к кедрам.

Теперь сердце моё громко билось, какая-то волна поднималась в моём теле, и ладони у меня горели.

И когда мы дошли до кедровой аллеи, губы у меня совсем пересохли и дыхание перехватило. Мне ужасно хотелось пить. Мы присели на сухие кедровые ветки. Это был пустынный уголок, скрытый от людских глаз. И только птичьи голоса нарушали тишину.

Привычным, свободным движением она положила голову мне на колени и, взяв мою руку, прижала её к своему обнажённому животу.

Это прикосновение, первое прикосновение к женскому телу, заставило меня вздрогнуть. Она усмехнулась:

– А как была Сона – ничего?

Мне тут же захотелось встать и уйти.

– Сейчас, – сказал я, – не время говорить о ней.

– Что ты намерен делать? – спросила она с вызывающей улыбкой.

Я, чтобы совладать как-то с собой и выиграть время, растянулся рядом на кедровых ветках.

– Какой ты, – сказала она, – рассердился, да? Извини меня, я не хотела тебя огорчить.

Инстинктивно рука моя потянулась к её груди.

– Нет, – сказала она приглушённым и изменившимся голосом, – нет, глупостей не будет.

– Я тебя поцелую, можно?

– Об этом не спрашивают, – сказала она, – это делают.

Я больше ничего не говорили, грубым движением рванул застёжку у бюстгальтера, порвал его.

– Там ещё один, – еле слышно сказала она.

Рука моя теперь лежала на её груди, на тонком шёлковом лифчике.

Я положил голову ей на грудь, потом поцеловал.

Она вдруг вскочила со смехом.

– Нет, – сказала она, – это уже слишком.

Я тоже вскочил и побежал её догонять. Нога у Матильды поскользнулась, и, тяжело дыша, она упала навзничь. Я уже не владел собой. Я дёрнул её за шорты, одна из пуговиц сломалась, другие расстегнулись сами.

– Нет, нет, – взмолилась она, не двигаясь с места.

А потом губы мои целовали её тело, а она, обхватив рукою мою голову, тяжело дышала…

– Целуй, ещё целуй…

Её горячее обнажённое тело совсем парализовало меня. Я видел, что глаза Матильды всё ещё закрыты. Она приоткрыла их и прошептала:

– Целуй же…

Теперь эта обнажённая девушка казалась мне чужой и незнакомой, и я не понимал, что я тут делаю, почему я тут очутился, зачем…

– Злой, – сказала она вдруг, – ты сделал мне больно. Я расскажу про всё Сона.

Я мгновенно отрезвел. Тут же встал и отошёл от неё на несколько шагов.

Какая-то пустота завладела мной, и сожаление, мучительное сожаление не отпускало меня. И всё это не имело никакого отношения к той, которая «одевалась» сейчас и просила меня тихим голосом застегнуть ей пуговицы на лифе.

Ясно одно: мне было нанесено страшное оскорбление… мною же…

– Когда ты придёшь? – спросила она деловым тоном.

– Посмотрю, – ответил я, – тебя ведь нетрудно разыскать.

– Что, – сказала она, – маленькая школьница была лучше?

Возвращаясь на пароходе. Я смотрел кругом, и всё виделось мне чужим. Даже заход солнца показался лишённым своего величия, и солнечные лучи, отразившись на далёких куполах мечетей, напомнили мне, что я нахожусь в Турции. Какая была между всем этим связь?

Спустя много лет, читая «Детство» Горького, я натолкнулся на строки, вызвавшие у меня слёзы, строки, которые определили мои чувства, обрекли их в мысль. В них говорилось об истинной, человеческой и прекрасной любви.

«Маленькая школьница», как я тебя любил!

Спичечный коробок

Это был студент университета, с которым свёл меня случай. Жизнь моя вообще многим обязана случайностям…

Через год он кончал университет. Математический факультет, и был лучшим студентом на курсе.

– Я слежу за тем, что ты пишешь, – сказал он как-то, – ты мог бы стать настоящим писателем. Если бы отнёсся к этому серьёзно и продумал свою жизнь, свои идеалы.

– Мои идеалы, – ответил я высокопарно, – человек, природа, море…

– Прекрасно, – сказал он, – тогда что же ты думаешь о счастье человеческом?

– Надо, чтобы все были счастливы.

– Вот и хорошо. Ну а сам ты счастлив?

– То есть?..

– Я хочу сказать, как ты живёшь, как ты мыслишь своё будущее, прежде всего?

– Я стану юристом и писателем.

– Не возражаю, а где ты возьмёшь средства для этого?

– Я не думал об этом.

– И что же?

– Я постараюсь стать писателем, если не смогу продолжать учёбу.

– И ты думаешь, литература тебя прокормит?

– Пойду в учителя.

Он смеялся.

– Сдаётся мне, – сказал он, – не знаешь ты жизни. Учительство позволит тебе кое-как влачить существование, да и то если ты будешь покорным и тихим учителем. О желудке своём необходимо позаботиться хотя бы ради литературы.

Да, желудок становился проблемой.

– Возьми себя, – продолжал он, – думаешь, ты сможешь быть счастливым, если на руках у тебя будет голодающая семья? Хотел бы я знать, чем ты будешь кормить её – небесами или, быть может, луной?..

Странные были вопросы, посыпавшиеся на меня.

– Если, – сказал он, – ты действительно хочешь посвятить себя литературе, надо тебе поразмыслить о счастье, о своём счастье и о счастье всех людей.

– Но что мне для этого надо делать?

– Ты, дорогой мой, должен многое прочитать, прежде чем самому писать, – это, во-первых. И ты обязан понять жизнь. Вовсе не лёгкое дело быть писателем.

Никто до этого так не разговаривал со мной. Вначале я было невзлюбил его.

– Вот, – сказал он, – почитай, потом поговорим.

Он дал мне книгу Сапаато Али «Гахны Сэс», и это была первая серьёзная книга, которую я прочёл.

Потом я прочитал «Фонта-Маре» Игнацио Дзилоне, «На западном фронте без перемен» Ремарка. Эту последнюю книгу я читал не отрываясь, забыв про день и ночь. Потом были «Гроздья гнева» Стейнбека, его же «О мышах и людях» и другие… не менее интересные произведения. Тогда же я узнал русских классиков и прочёл Горького и Шолохова.

Русские писатели были особенные, и книги их тоже были особенные. Русские книги нельзя было читать быстро, они заставляли задуматься. Русский роман был так же велик и необъятен, как необъятна земля, как необъятно сердце его народа.

И когда я теперь перечитывал свои рассказы, мне становилось стыдно. Какая всё это чушь, и каким же я до сих пор был дураком. Я поумнел не по дням, а по часам, и во мне росло чувство собственной беспомощности. Я не был писателем, писателями были они, чьи книги исправно приносил мне мой новый друг. И откуда он свалился мне на голову!

– Я не могу быть писателем, – сказал я ему однажды.

– Почему?

– Всё, что я писал, – пустое…

– Я рад за тебя, – засмеялся он, – теперь я верю, что ты станешь писателем.

– Непонятный ты человек, я тебе говорю, что не умею писать.

– Уметь писать трудно, – возразил он, – но мне нравится твоё критическое отношение к себе. Никогда не поддавайся пустым похвалам. Литература – это борьба, в которой многие пробую себя. Ведь каждый из нас в детстве пишет сочинения. А ты знаешь, существуют писатели, чьё творчество мало чем отличается от уровня школьных сочинений. Особенно в нашей неразберихе их развелось столько, что хоть пруд пруди. Но не думай, что от них что-то останется. В литературу можно прийти, лишь наметив себе определённый путь.

Непростая у меня начиналась жизнь…

– Ты когда-нибудь слышал о Степане Шаумяне? – спросил он у меня однажды.

– О Степане Шаумяне?.. Нет.

– Я потом расскажу тебе о нём, – сказал он, – а пока я хочу, чтобы ты знал, что сказал о литературе один из великих сынов армянского народа Шаумян: «Литература – храм, в который можно входить только с чистой совестью и честными помыслами; когда же в этот храм входят люди корыстные и лицемерные, с мелкими честолюбивыми желаниями, то это величайшее преступление против народа».

– Что это значит? – спросил я оскорблённо.

– Я не говорю, что ты сознательно идёшь на поводу у своего тщеславия, нет, – ответил он, – но так может случиться, если в работе твоей не будет направленности и цели.

Литература, казавшаяся мне лёгким и праздничным делом, обернулась теперь чудовищем, страшным и привлекательным одновременно. Это было как наваждение. Я стал неспокойным, я почти заболел. Не знал, что делать. И вывел меня из этого состояния Горький.

Простые и близкие моему сердцу произведения Горького помогли мне обрести покой.

«Вот ведь, – думал я, – благодаря своей воле он достиг всего, не закончив даже начальной школы, его университетом являлась сама жизнь». «Да, Горький, – титан, но ничего, надо много работать, – говорил я себе, – может, что-нибудь и получится…»

Я читал рассказы Горького, и душа моя витала где-то над бескрайними степными просторами России.

В одну из наших встреч мой товарищ из университета сказал:

– Ты никогда не думал, что на свете живут люди, как бы родившиеся для страданий, и есть такие, будто у них на роду написано быть счастливыми.

– Да, а почему?

– Потому что жизнь у нас признает только два вида людей: тех, кто гнёт спину, и тех, кто умеет пользоваться их трудом. Вот возьми этот спичечный коробок, – и он вынул из кармана коробку спичек. – Вначале он не представлял собой никакой ценности или был сырьём, цена ему, предположим условно, равнялась единице. Но его сделал рабочий, и тогда он получил новую ценность – цена его, скажем, стала равняться пяти единицам. Дальше. Что делает фабрикант? Он покупает этот коробок у рабочего за пять курушей и продаёт его нам за шесть, взяв у нас, таким образом, один куруш, или продаст его нам за пять курушей, но обкрадывает на один куруш рабочего, заплатив ему не пять, а четыре куруша. Этот простой пример может служить схемой для всех взаимоотношений человеческих, и в результате мы увидим, что существуют миллионы обкрадываемых людей. Понимаешь?

– Правда.

– Ещё бы не правда. А теперь представь такой строй, при котором людям не приходится лгать и работа вознаграждается сполна.

– А как же фабриканты?

– К чертям фабрикантов! Знаешь, какую прекрасную жизнь можно было бы создать на земле, отобрав у них их миллионы…

– Что же делать?

– Бороться, чтобы изменить всё.

– Вдвоём?

Мой друг рассмеялся:

– Хочешь, мы будем чаще с тобой видеться?

– Хочу.

– У тебя есть друзья?

– Да, конечно.

– Вот что мы сделаем, – мы будем собираться вместе и учиться, как надо бороться.

Бороться?.. Мне это понравилось.

– Хорошо, – сказал я со всей искренностью, – у меня сохранилось отцовское оружие, а у одного из наших парней есть великолепный нож; скажу, чтобы он прихватил с собой.

Он с трудом сдержал улыбку.

– Ладно, – сказал он, – валяйте, но надо соблюдать тайну, нельзя болтать…

Это уже становилось совсем интересно. Сразу вся моя жизнь до этого показалась мне бессодержательной и никчёмной, и отношения с Сона и Матильдой тоже…

Что ж, случай играл свою роль в моей жизни. Я познакомился с коммунистом, вернее – он сам разыскал меня и терпеливо стал учить, не высмеяв меня даже за детское предложение обзавестись «для борьбы» ножами…

И начались наши систематические встречи со студентом. Мы ещё не понимали, что происходит с нами. Мы только чувствовали, что безграничные горизонты раскрываются перед нами, и юношеские мечты постепенно обретали облик ясный и земной. Но однажды, однажды из газет мы узнали о массовых арестах. Среди множества турецких имён было армянское имя, поразившее нас. Имя нашего друга-студента. Он обвинялся в активной деятельности в рядах турецкой компартии и был приговорён к трём годам тюремного заключения.

Но всё равно мы не понимали серьёзности всего происходившего, мы только удивлялись, почему арестовали человека, который хотел всем счастья.

Как наивны мы были. Мы не понимали, какое тяжкое, какое высокое это «преступление» – любить людей и посвятить себя борьбе за их счастье.

Большинство моих товарищей отошло после этого случая от меня. Со мной остался только один. Но я знал уже, что мне надо делать, я чувствовал себя сильным, и одиночество меня не пугало.

И опять, как прежде, бродил я по пустынным улицам. Бродил и думал, как мне жить дальше. Школьные занятия приходили к концу. И я решил, во что бы то ни стало учиться и поступить летом на юридический факультет университета.

А литература… литература стала моим любимым, моим каждодневным занятием – моим досугом, моим отдыхом, моими буднями.

 
Гой лу-лу!
Хочу и я иметь
Чернокожих друзей —
С именами непривычными,
С именами неслыханными.
С ними вместе
Хочу пройтись
С острова Мадагаскара
До далёкого Китая.
Хочу, чтобы один из них,
На мостик встав корабельный
И глядя на звезды,
Пел бы своё «Гой лу-лу»
В каждые сумерки,
Каждый день…
И хочу однажды
Встретить кого-нибудь из них
В толпе парижан⁵.