Читать книгу: «Не дразните Чёрного Пса», страница 4

Зима. Читер в реальной жизни

Этот выходной должен был стать первым за долгие, выматывающие будни. Возможность отоспаться, как полагается, и – главное – побыть с мамой. Настоящее сокровище. Потому что обычно в выходной Катя с Колей чуть свет уезжали в «ГЛЕН И КЕН», а мама… мама спала. Долго, беспробудно, по двенадцать часов. Ее священный ритуал. Как будто только так она могла накопить сил, чтобы снова нырнуть в бешеный ритм электричек, павильона с заколками и этой квартиры с гулкой тишиной о деде. Я привык к этому. К ее бледному, усталому лицу на подушке, когда я тихо пробирался на кухню.

Но в тот день…

Я проснулся по своему внутреннему будильнику – больше восьми часов не спал никогда (пунктуальность к важным встречам, как выяснится позже, коренилась тут, в этой невозможности валяться). Комната была пуста. Мамина постель – аккуратно заправлена. Странно. Я вышел в коридор. Голоса. На кухне.

Их было трое.

Мама стояла у окна, судорожно поглядывая в свой новый, белоснежный телефон. Тот самый, с полной клавиатурой, почти как у компьютера, только миниатюрной. Она была… другой. Нарядная. Не по-домашнему. Платье, в котором ходила на редкие корпоративы. Гуще накрашенные глаза и губы. Красивее, чем обычно. И – взвинченная. Я прищурил и так узкие глаза. Нестыковка.

Катя смиренно шипела у плиты. На сковороде булькала гигантская яичница. Из девяти яиц. Мой внутренний счетчик «гавшинского размаха» щелкнул. Перед глазами всплыли праздники в Глебово: салаты в тазиках, а то и в вымытых до скрипа дождевых бочках; колбаса и сыр на бутербродах, уложенные так густо, что хлеба не видно; правило «три яйца на человека, даже если ты Катя-тростинка». Вот и сейчас – на троих. Но Катя и мама вряд ли съедят по три. Значит… для меня? Или просто «чтобы было»? Гастрономический код семьи, который я никогда не мог до конца расшифровать.

Коля заваривал чай. Не просто кипятком в кружке. Нет. В отдельном фарфоровом чайничке. Ритуал. Казалось, прикасаться к нему мог только он. Бергамотный аромат витал в воздухе. Коля стоял, как хирург над операционным столом, четко отсчитывая секунды заварки. До тошноты дотошный.

Мама отвернулась от окна, поймала свое отражение в маленьком зеркальце. Поправила прядь. Повернулась под разными углами. Искала изъян.

Обрывки фраз, долетевшие до меня до моего появления:

«…опаздываю же!» – голос мамы, сдавленный.

«Успеешь, Жень!» – Катя, ободряюще. «На станцию – десять минут. Электричка через полчаса».

«А он… он уже ждет?» – Мама снова к телефону.

«Ждет, ждет!» – Коля не отрываясь от чайника. «Небось, цветы купил. Весь такой… импозантный». В его голосе прозвучало что-то… подкалывающее? Или завистливое?

Катя тихо хихикнула: «Ну его там ооочень ждут! Особенно в театре-то!» Смешок был добрым, сестринским. Радость за женщину, за сестру, которая может позволить себе театр и ухажера. Ухажера? У меня в голове щелкнуло. Я никогда не слышал о маминых «друзьях». Искренне надеялся, что просто такого шикарного мужчины еще не случилось. А не то, что о них… не говорят. Вообще.

Я вошел.

Три пары глаз уставились на меня. Мамины – с внезапной паникой. Катины – с легким сожалением. Колины – с привычной долей раздражения («Проснулся, мешать»).

«Ой, сынок! Ты уже?» – Мама сделала шаг ко мне, слишком резкий. Ее духи – чужие, насыщенные. «Я… я сегодня спешу. На встречу. С другом. Важным». Она потрепала меня по волосам. Жест был быстрым, нервным. «Раз уж ты проснулся… можешь сегодня не делать уроки. Поиграй!» Она кивнула на Колю. «Дядя Коля сейчас комп включит. Только…» – она сделала акцент, – «сначала как следует покушай! Мамину порцию съешь!» Она ткнула пальцем в сковороду с яичницей-монстром. «Сладкая пыль в глаза», чтобы усыпить бдительность. Грубая, детская ложь.

И тут ее белый телефон завибрировал и запел. Мама вздрогнула, как от удара током. Лицо побелело под слоем тонального крема. «Ой, это он!» – выдохнула она и ринулась на балкон, плотно захлопнув за собой дверь. Через стекло я видел, как она прижала трубку к уху, заговорила быстро, жарко, с улыбкой, которой у нее дома не было давно.

На кухне воцарилась неловкая тишина. Катя молча переложила на тарелку гору яичницы и два бутерброда, заваленных колбасой и сыром – моя «порция» плюс мамина. Коля налил чай в кружки, его ритуал был завершен.

«Пурина для собак закончилась, – тихо сказала Катя, отодвигая тарелку ко мне. – Надо, чтоб ты привез… завтра край…»

Коля хмыкнул, отпивая чай: «Кать, я тебя умоляю, продай этот гребаный минерал для хомяков. Его еще мама покупала… хочешь, хоть за полцены втюхай. Место занимает».

Я слушал. Катя – секретарша. Верная, умная, иногда заботящаяся о лавке больше владельца. Коля – владелец. Не споривший с ее предложениями. Их диалог был рутиной, фоном. Но сегодня этот фон казался особенно гулким на фоне балконной пантомимы мамы и ее тайного «друга», который ждал на станции, чтобы везти ее в столичный театр. В мир, куда мне хода не было. Где правила были непонятны, а игроки… читерили прямо на моих глазах. Не в «Колде», где читера ловили админы. А в жизни. Где ложь называли «встречей с другом», а счастливое лицо прятали на балконе.

Я ткнул вилкой в яичницу. Желток растекся, как треснувшая маска. Читер. Вот кто она сейчас была. В реальной жизни. Играла в какую-то свою, взрослую игру, где я был лишней фигурой на доске. А дядя Коля с Катей… они были ее сообщниками. Понимающими ухмылками, чайничком с бергамотом и девятияичной яичницей для отвода глаз.

«Комп включить?» – буркнул Коля, доедая свой бутерброд. Его вопрос прозвучал как приговор. Приглашение в виртуальный мир, где читеров хотя бы пытались вычислять. Где имя NightWarer, пусть и с опечаткой, значило больше, чем просто «сын», которого кормят двойной порцией, чтобы он не задавал вопросов.

«Да», – сказал я, глотая комок холодной яичницы. Горькой от осознания. Читер в реальной жизни. Игра началась. И я был не в команде.

…Скрип двери. Знакомый, но сегодня какой-то иной. Не просто скрип старой, мягко обитой двери в нашу раменскую квартиру. А словно предвестник. Потом – смех. Мамин. Легкий, звонкий, какой я слышал разве что в те редкие субботы с Дедом Андреем и его дребезжащей гитарой. Но сейчас в нем чувствовалась усталость, глубина – и какое-то новое, непривычное тепло.

Я вышел в коридор. И замер.

Она вошла не одна. Рядом с ней стоял мужчина. Высокий, под метр девяносто – под стать «гавшинской» породе, но сразу видно: не наш. Не кровь. Узкие, как у меня, глаза, но цвета зимнего инея – светлые, пронзительные, умные. Большой, орлиный нос, но не армянской крутизны, а с горбинкой, какой рисуют в книжках про мудрецов. (Позже узнаю – корни.) Лицо гладко выбрито, кожа чуть бледная, как у того, кто много работает под искусственным светом. Волосы, слегка редкие, еще днем были, видимо, аккуратно прилизаны, но шумная вечерняя Москва растрепала их, сбила челку. Шикарный вид улетучился, осталась живая усталость. Но улыбка… Ровные, красивые, белые зубы обнажились в широком, открытом движении губ, обращенном сначала к маме. А потом…

(Прости, папа. За все. Особенно – за то, что не стал твоим сыном с первого взгляда. С первого вдоха.)

Улыбка, не меняясь, не теряя ни капли тепла, перешла ко мне. Это было главное. Не оценка. Не сюсюканье. Не попытка понравиться. Просто – искренняя улыбка, включающая меня в их общее пространство счастья и усталости после театра. Как будто я всегда был частью этой картины.

Он сделал шаг вперед, чуть пригнулся, чтобы быть на моем уровне. Не нависать. Его костлявые, но сильные длинные руки (такие же, как ноги – он был тогда худым, подтянутым, красивым в своей интеллигентной неуклюжести) мягко жестикулировали.

– Привет, – голос был спокойным, глуховатым, но доброжелательным. – Меня Юра зовут.

Молчание. Короткое. Не от страха или неприятия. От неожиданности. От этого взгляда цвета инея, который видел сквозь. От осознания: что-то важное только что вошло в дверь. И не уйдет.

Я протянул руку. Пожал его ладонь. Крепкую, сухую. Уголки моих губ дрогнули, потянулись вверх в ответ. Небольшая, сдержанная улыбка.

– Меня зовут…

(И вот здесь, спустя годы, сквозь пласты времени и накопленной боли, вины, бесконечного уважения, я кричу тебе, папа: прости. Прости не за будущие шалости – их было много. Не за то, что не назвал тебя отцом сразу – ты и так им стал, без титулов. Прости за то, что я не был твоим сыном с самого начала. За то, что первые крики, первые шаги, первые синяки прошли без твоих рук, без твоего смеха, без твоих мудрых, чуть ироничных советов. Я знаю, ты этого хотел. Больше всего на свете. И эта невосполнимая пропасть – источник моей тихой, вечной вины перед тобой. Перед человеком, который, появившись почти на излете моего детства, стал… всем.)

Так зародилась связь. Нежная, как первый ледок на луже, но прочнее титана. Крепче любых отношений с любым другим мужчиной в моей жизни. Связь, которая станет мостом через все будущие бури. Юра. Он станет:

Символом несломленной воли: Его будущие победы – над обстоятельствами, над конкурентами, над самим собой – будут не громкими подвигами, а тихим, методичным преодолением. Как ковка.

Примером интеллектуала и профессионала: Он не топил дилетантов в грязи. Жалел их. Потому что понимал цену настоящего знания, настоящего умения. И его снисходительность была не унизительной, а… печальной. Как к хорошей, но не настроенной скрипке.

Живым уроком: Примером того, как не надо иногда себя вести (он не был святым, о нет). Но – и примером бесконечной работы над ошибками. Признания их. Шлифовки «гранита своей души» день за днем, год за годом. Он был не идеалом. Он был человеком, стремящимся к лучшей версии себя. И в этом – его величайшая сила.

Он стоял в нашем коридоре, чуть согнувшись, все еще держа мою руку в своей, а его улыбка, чуть уставшая после Москвы, но все такая же теплая и включающая, говорила громче любых слов: "Я здесь. Навсегда". И щель в заборе моей жизни, сквозь которую до этого дуло холодом одиночества и непонимания, вдруг… затянулась прочной, невидимой нитью доверия.

Настало воскресенье. Я застал Дядю Колю за компьютером перед работой. Сердце екнуло – скоро снова Флоренция, Эцио, мой побег. Я начал суетливо готовиться к неделе, разбрасывая учебники по раскладушке, как вдруг услышал голос дяди, обращенный куда-то в микрофон:

– Да, Читер, он тут как раз. Стоит.

Пауза. Дядя обернулся ко мне, сняв один наушник.

– Читер передает привет. Говорит, когда я уеду, можешь за комп. Если хочешь, конечно. Он тебе полигон настроит. С манекенами. Даже не ботов.

Я замер. Привет? От Читера? Откуда тот вообще знал, что я существую? И зачем ему это?

– Откуда он про меня знает? – спросил я, чувствуя, как внутри что-то неловко ёкнуло.

Дядя Коля махнул рукой, но в левом наушнике раздался уже знакомый, грубоватый голос, поправляющий его:

– Бль, Коль, скажи нормально, от Юры.

Мир будто дернулся. Юра. Tequilla_killa. Мамин новый… друг. Тот самый голос за балконом. И он не только знал обо мне – он прямо сейчас передавал привет. Через игру. Через дядю. Как будто я был… каким-то приложением к их взрослым делам.

– Привет, – выдавил я чуть слышно, пытаясь поймать странное чувство. Глупый ник "tequilla_killa" вдруг показался не таким уж идиотским. Скорее… небрежно-своим. Я даже чуть улыбнулся уголком губ, хоть внутри все еще копошилось.

– Ну что, замутишь? – дядя Коля перевел взгляд с экрана на меня. – Юра говорит, может тебе чисто потренироваться, если боишься онлайн. Манекены. Стрелялки всякие.

Стало слегка тошно. Манекены? Они что, меня за полного лузера держат? Но желание сбежать в Италию перевесило. Я тактично покачал головой:

– Не, спасибо. Я… потом. Уроки.

Дядя лишь хмыкнул и через полтора часа ушел. Монитор заманчиво светился. А в комнате мирно храпел Кирилл – он оторвался на "крутой тусэ" в честь возвращения кореша из армии и теперь отсыпался. Надежда, что он проснется и оттащит меня от компа своим желанием кого-нибудь "трахнуть" в игре, таяла. Осталось последнее задание на понедельник – прочитать рассказ из учебника по литературному чтению. До сих пор удивляюсь, как четко всплыло это название. Литературное чтение. Почему-то это уточнение казалось важным тогда, а сейчас – просто глупой деталью. К чему оно? Зачем потом в старших классах резали этот и без того нелюбимый предмет до безликой "литературы"? Все остальные уроки были сделаны. Осталось только это – нудное чтение.

Пальцы чуть дрожали, когда я листал мягкую обложку учебника. Чем глубже влезал в скучный текст, тем чаще глаза сами тянулись к синему свету монитора. Там было интереснее. Ярче. Свободнее. Спокойнее. В какой-то момент я не выдержал – швырнул учебник в сторону и уткнулся в компьютер. Щелчок мыши – и я в Италии. Как пролетел день – не понял. Очнулся только вечером. Кирилла, на которого я втайне надеялся, как на стоп-кран, и след простыл – ушел на своих двоих. Только потом вспомнил – он же слинял на ту пьянку с "корешем". Мама зашла в комнату, перекинув через плечо мокрое полотенце – точь-в-точь как бабушка Люба. Окинула взглядом бардак на раскладушке: раскиданные учебники, тетради с красивым, аккуратным почерком (совсем не такими, как она видела в пятницу). – Уроки сделал? – спросила она, и в ее глазах мелькнуло что-то знакомое – ожидание, надежда на порядок. – Всё, – соврал я без запинки. Все, кроме этого проклятого чтения. У нее не было причин не верить. Она кивнула, и я поймал в этом кивке не столько доверие, сколько усталость. Ту самую усталость, что была и у меня. Совместный разбор рюкзака перед выходными… Признаюсь, сейчас я скучаю по этому ритуалу больше всего. Не понимая до конца, почему. Как будто она тогда выдергивала меня из болота школы. Хотя… даже в болоте бывают кувшинки. Надежные, как Артём. И лотосы. Красивые, медленно распускающиеся, как Ира. – Кушать будешь? И спать. Завтра рано, – ее голос прозвучал как приказ, но мягкий, уставший. Как всегда. Опять. Пять дней каторги. Два – передышки. Почему так? Дед Андрей говаривал: "Шесть дней работай – один отдай Богу." И свой седьмой день – тот единственный, когда он не пил, – он отдавал мне. Своему микро-божку. Я свято верил, что он не врал. Что не пил ночью. Что в нем, тихом алкоголике с запахом бензина, жила настоящая любовь и честь. Я тоже хотел так научиться любить. Людей. Не предавать. Не врать. Не чувствовать эту тошнотворную слабость и зависть… Щёлк. Я моргнул. Щёлк. Скрытый клинок Эцио вышел из ножен в мониторе. Щёлк. Лекс зевнул, клацнув зубами. Щёлк. Где-то в памяти упала рюмка на стол. Щёлк.

Темнота. Сон накатил внезапно и властно. Как финальный удар Аудиторе. Как мгновение. Как укус собаки тети Иры. Как звон разбитого стекла во время пьянки.

Понедельник. Ад. Мама уже сидела в «Соточке», потягивая кофе из термоса. Машина гудела, прогреваясь – она выходила на целых двадцать минут раньше меня. Как она, еще молодая, выдерживала это? Как выдерживала такое испытание, как я? Я стоял у окна на кухне, механически запихивая в себя мамин «Геркулес». Теплый, размазанный по тарелке. Я никогда не выебывался насчет еды. Слово грубое, знаю. Но с высоты лет, ненавидя свою непохожесть, другого не подберешь. Когда на половину продуктов – аллергия, а мама боится даже дать попробовать «нормальные», купленные сосиски, капризы – роскошь недоступная. Просто ешь то, что можно. Без вопросов.

Внезапно всплыло: Томилино. Дед Андрей, бабушка Оля. Пельмени. Дед давил на ручную мясорубку, крепко ввинченную в стол, его руки – жилы, напряжение. Я, смуглый чертенок, крутил ручку изо всех сил, чувствуя, как горячий фарш лезет наружу, пахну мясом и чесноком. Бабушка замесила тесто – тугое, упругое, оно подходило под полотенцем в кастрюле. Потом она раскатывала пласты, резала стаканом кружки. Аккуратные, ровные. Дед знал каждую стопку этих кружков – его глаза, желтые, но острые, следили за порядком. Бабушка учила заворачивать: ложка фарша, защипнуть края, чтоб получился крупный, но аккуратный кругляшек. Позже, там же, по телеку говорили – пельмени несут в себе образ и силу Сатурна. «Дегенераты!» – фыркал тогда Павел, услышав. Да, дегенераты. Пельмени пахли не Сатурном. Они пахли общим делом. Дружным гвалтом на кухне. Бабушкиным смешком, когда у меня получалось криво. Дедовым одобрительным «Молодец, парень!». Силой семьи. Любви. А не какой-то там холодной планеты.

Оделся на автомате. Рюкзак на спину. Красивый пакет «H&M» со сменкой – в руку. Три этажа вниз. Лестница. Быстрее, чем ждать этот обоссаный, вечно застревающий лифт. Тяжелая подъездная дверь распахнулась с скрипом – морозный ветер бодряще хлестнул по лицу. Крупные снежные хлопья медленно падали, укутывая припаркованные машины белым. Только «Соточка» мамы была чистой, ласково очищенной ее специальной щеточкой – островок порядка в этом белом хаосе.

Забрался внутрь. Тепло ударило в лицо, смешавшись с остатками холода. Голова закружилась на секунду. Мама тронулась. Необычно легко проскочили мост через железку – обычно тут уже стояли в пробке на три километра, но сейчас, рано утром, дорога была пустынна. Снег кружил за окном. Ритм двигателя, тепло салона, мамино кофе из термоса… Я прижался головой к холодному стеклу и снова провалился. Не в сон. В забытье. Где нет ни школы, ни пробок, ни тошнотворного ощущения себя «испытанием». Только тихий гул мотора и белизна за стеклом.

Всхлипнул. От резкого света. От голоса.

– …а смысл? Ну, М?

Прозрачный. Прямо в мозг. Ира. Ее глаза, близко-близко, смотрели с немым вопросом. Я моргнул. Парта. Класс. Уже. Как я тут оказался? Мама заносила? Переобувала? Мозг выключил эту дорогу. Включился только сейчас. Здесь. На первой парте. С тошнотворным чувством невыученного чтения под ложечкой.

– М! – Ира дернула меня за рукав, понизив голос до шепота. – Домашку по чтению сделал? Я не успела, на даче была… Расскажешь? А то меня сейчас…

Гарью. Запахло гарью. Не реальной. Предвкушением расплаты. Наконец-то. За все мои подсказки по математике. Квиты. Я помотал головой в разные стороны, слишком резко. Мы оба, с круглыми, оленьими глазами, развернулись ко второй парте. К Азамату.

Казах. С таким же нерусским лицом, как у меня. Но его – не трогали. Никогда. У него была PSP. Толстая, синяя, в царапинах. Весомый аргумент во дворе и классе. Обидишь – не даст поиграть в «Год оф Вар». Хитрее – он сдавал ее «в прокат». На скопленные деньги покупал новые диски. Дома играл. В школу – тащил зарабатывать. Самурай. Хитроумный.

– Азам, спасите! – Ира атаковала первой. – Про что там, в рассказе?

Азамат оторвался от экрана PSP. Его большое, чуть приплюснутое лицо выразило глубокомыслие.

– Ну… мальчик. И собака. Заблудились. В лесу. Холодно. Потом… охотники. Нашли. – Он сделал паузу для важности. – Или военные. Не помню. Но нашли!

Рядом с ним Илона – высокая, стройная не по годам, капитан волейбольной сборной района – фыркнула:

– Ё-моё, Азам, ты опять не то прочитал! Там же про экспедицию! На Север! И про белого медведя, который…

– Ааа! – Азамат вытянул лицо в чистейшую маску рядового Вакутагина из «Солдат». (Бьюсь об заклад, он был их фанатом). Рот – идеальный круг неведения. Илона уже открыла рот, чтобы начать правильный пересказ, но…

Звонок.

Резануло, как ножом по стеклу. Пропасть. Сердце ушло в пятки. Только бы не я. Только бы не я.

Голос Юлии Александровны, как приговор, прозвучал сразу после звонка.

– К доске. Рассказывай.

Кромешный позор. Я встал. Ноги – ватные. У доски запахло мелом и собственной глупостью. В голове – пустота. Белая. Как снег за окном. Азаматовы «охотники или военные» спутались в клубок с Илониным «медведем». Я начал что-то мычать про мальчика… про собаку… про холод… Потом замолчал. Совсем. Испуг выжег даже эти жалкие крохи. Юлия Александровна смотрела. Родинка на щеке – как черная точка на фарфоре. Разочарование.

– Садись. Два.

Голос – ровный. Холодный. Кромешный страх ударил сразу по двум мишеням: перед мамой. И – страшнее – перед собой. Тряпка. Опять.

Я просидел остальные уроки, как каменный. Не вставал на переменах. Просто делал задания. Четко. Холодно. Механически. Как робот на сменке в пакете H&M.

После последнего звонка Юлия Александровна остановила меня у двери:

– Задержись на минуту.

Кабинет опустел. Пахло старыми яблоками. Она села за стол, поправила очки.

– Я уверена, ты бы прочитал, – начала она тихо, – если бы не так уставал. Знаю, живешь далеко. Ездишь через всю область. Не до учебы. – Вздохнула. – Говорила с мамой на собрании… Мне очень жаль, что в конце мая, после окончания учебного года, ты уходишь в другую школу.

Наковальня. Тяжелая, раскаленная, рухнула на плечи. Ухожу? Расстаться с Ирой? Азаматом и его PSP? Артёмом? С этой клёкотой класса, ставшей почти своей? Уехать в чужой город? Где дети… могут быть злее Максима? Удар пришелся прямо в глаза. Горячая волна. Слезы. Предательские. Стиснул зубы, глядя в пол. Юлия Александровна мягко положила руку на плечо:

– Успокойся. Двойку ставить не буду. Пусть это будет… подарком. На Новый год. На 2012-й.

Боль не утихла. Даже когда слезы ушли. Осталась тяжесть. Тошнота. Полгода. Еще полгода здесь, зная, что ухожу. Зная, что все – временно. Отсроченный приговор. Отвратительное, липкое ощущение. Как грязь после дождя, въевшаяся под кожу.