…И грянул гром

Глава четвертая

Тщательный анализ записной книжки сына Марины Чудецкой, на что у Голованова с Агеевым ушло едва ли не три часа, позволил вычленить три группы друзей и знакомых Чудецкого, которые представлялись наиболее перспективными для работы. Первая группа – тусовка или группа наибольшего риска, в которую вошли владельцы мобильных телефонов, которых можно было бы заподозрить в употреблении, а возможно, и в сбыте наркоты. Вторая группа – имена и фамилии девчонок, которым, видимо, время от времени названивал Дима и которые могли пролить свет на его исчезновение. И третья группа, самая многочисленная, на которую и делал главную ставку Голованов. Номера телефонов, имена, фамилии, а то и просто клички, завершавшие исписанные странички записной книжки. Логика, которой руководствовался Голованов, была столь же проста, как оперативная проработка душманов, засевших за глинобитными стенами горного аула.

Как уверяла Марина Чудецкая, а Голованов не имел оснований не доверять ее рассказу, до этого случая Дима никогда не пропадал из дома, а если и уезжал порой к друзьям на дачу, то предупреждал об этом заранее. И если он вдруг исчез неизвестно куда, а сам по себе он не мог испариться, то причастными к этому исчезновению могут быть его новые знакомые, судя по всему тусовочные, с которыми он сошелся в самое последнее время.

– Вот так всегда, – пробормотал Агеев, когда Голованов вручил ему распечатку с номерами телефонов, по которым надо было обзвонить их хозяев и очень мягко и ненавязчиво поинтересоваться судьбой Чудецкого. – Кому-то вершки, а кому-то сплошные корешки.

И замолчал, рассматривая довольно внушительный список с женскими именами.

– Филя! – усовестил друга и бывшего сослуживца Голованов. – Тебе доверено поработать с лучшей половинкой человечества – женщинами. Причем довольно молоденькими. И ты… неблагодарный, вместо того чтобы сказать мне спасибо…

Явно оскорбленный в своих лучших чувствах, он отрешенно махнул рукой и потянулся за лежавшим на журнальном столике мобильником. Ему самому предстояло проработать третий список, распечатка которого едва уместилась на трех листах мелованной бумаги. Однако, прежде чем начать обзванивать по списку, набрал номер сотового телефона Марины Чудецкой.

Когда услышал ее голос, произнес негромко:

– Здравствуй, это я.

– Здравствуй, милый.

– Как ты себя чувствуешь?

– Да как тебе сказать… И хорошо, и плохо.

– Дима не звонил?

Она только вздохнула в ответ. Скорбно и тяжело.

– Значит, так… – уже более властно произнес Голованов. – Никаких самостоятельных телодвижений, и, если вдруг кто-то весьма настойчиво будет его спрашивать, тут же звони мне.

– Хорошо, спасибо тебе. И еще… Тебя сегодня ждать?

И замолчала в нервозном ожидании ответа.

– Я позвоню тебе. Ближе к вечеру.

Отключившись, Голованов почесал мобильником кончик носа, покосился на Агеева, который собирался, кажется, заваривать чай, и, мысленно обматерив себя, любимого, набрал телефон жены…

Судя по тому предчувствию, которое не покидало его все утро, предстояло объяснение, которое могло закончиться серьезной разборкой.

Совершенно невзрачный внешне Филипп Агеев, к которому женщины почему-то липли как мухи на паскудно красный и столь же паскудно вонючий «портвэйн», оставшийся на донышке граненого стакана, остался верен своему счастью профессионала спецназовца. Руководствуясь собственным наитием и прозванивая подружек Димы Чудецкого не строго по списку – сверху вниз, а выборочно, он сделал охотничью стойку уже на шестом звонке и его голос, в привычной ситуации немного грубоватый, приобрел вдруг целую гамму дополнительных расцветок.

– Вика? Привет, красавица! Жека тревожит.

– Кто-о-о? – видимо напрягая мозги, чтобы припомнить «Жеку», протянула Вика.

– Жека! Ты чего не врубаешься? Нас Димка как-то знакомил. Чудецкий.

– Пианист, что ли?

Моментально сообразив, что в своей тусовке студент Гнесинки действительно может иметь подобное погоняло, кстати довольно приличное, если, конечно, его сравнивать с вором в законе по кличке Жопа, Агеев утвердительно кивнул.

– Он самый, Пианист.

– Ну и чего? – не очень-то ласково отозвалась Вика, у которой, судя по всему, что-то не заладилось со студентом Гнесинки.

– Да в общем-то ничего, – входя в роль, пожал плечами Агеев. – Просто нужен позарезу, а я его второй день найти не могу.

– Ну а я-то при чем? – довольно неприветливо отозвалась Вика, и в этих словах невозможно было не заметить злобных и одновременно обиженных ноток.

– Так вы же вроде бы как…

– Было, да быльем поросло! После того как он слинял к этой сучке, к Нинке Старковой… Короче говоря, пошел бы он на хрен! Так ему можешь и передать.

– Вика! – взмолился Агеев. – Ты же его лучше других знаешь. Да и с Нинкой у него ничего не склеилось.

– Ну и с кем он сейчас? – насторожилась Вика.

– Да вроде бы ни с кем, – вновь пожал плечами Агеев. – Сейчас концерты пошли, так он…

– Какие, на хер, концерты! – взвился в мобильнике девичий голос. – Чего ты мне лапшу на уши вешаешь! «Концерты»… Тоже мне композитор хренов!..

Ее, казалось, невозможно было остановить.

– Думаешь, не знаю, каким он иной раз домой приезжает? Композитор…

– Неужто обкуренный? – «удивился» Агеев.

– Нет, переигравшийся на концертах, – с язвинкой в голосе процедила Вика. – Короче, ищи его где хочешь, только не у меня.

– Вика! – взмолился Агеев. – Он мне позарез нужен, у меня концерт без него горит. А ты ведь всю его тусовку знаешь. Помоги! В долгу не останусь.

Какую-то минуту она раздумывала, видимо решая, стоит ли идти навстречу другу «козла», который поменял ее на какую-то Нинку Старкову, наконец сменила-таки гнев на милость:

– Ладно, хрен с тобой. Попробуй прозвониться Ослику. Но если и он не знает, где твой Пианист, тогда уж не знаю, как и быть.

– А с чего бы этот самый Ослик знал, где он может сейчас быть? Вроде бы как мой друг никогда «голубизной» не увлекался.

– Ну ты даешь, Жека! – заржала, словно молодая лошадь, Вика. – Ослик – это вовсе не педик, это… Впрочем, пошел бы ты… – И отключилась.

– И на том, голубушка, спасибо, – пробормотал Агеев, припоминая, что уже видел в записной книжке Чудецкого и Нину Старкову, помянутую недобрым словом, и Ослика.

Хотелось бы только знать, с чего бы это вдруг Ослик знал об исчезнувшем сыне Чудецкой больше, нежели знала она сама.

Набирая номер телефона Нины Старковой, он уже поопасался назваться Жекой и выбрал, как ему показалось, наиболее подходящую для подобного случая легенду.

– Нина? Здравствуйте. Вас беспокоит друг мамы Димы Чудецкого. Уже третий день, как Дима исчез из дома, и она просила меня обзвонить всех его знакомых, чтобы…

– Господи, что с ним? Я уж и сама не знаю, что думать! Договаривались в субботу, что позвонит мне в понедельник, а он…

Послышался негромкий всхлип, отчего Агеев даже растерялся немного. По себе знал, что подобная реакция случается с девчонками, которые вдруг узнают, что контактный секс – это не только сказочное удовольствие, подобное вкусу апельсина из Марокко, но еще, оказывается, и беременность, в результате чего рождаются дети. И если здесь пошел тот же самый вариант… М-да, хреновато сейчас Ниночке Старковой, которая приняла в свое лоно влюбчивого Пианиста. Хреново.

– Может, у кого-нибудь из друзей застрял? – осторожно спросил Агеев. – У него же друзей… – хотел было сказать «как блох у дворняги», да вовремя одумался: – По крайней мере, его мама так говорит.

– Нет, не мог, – всхлипнула носом Нина. – Он бы мне обязательно позвонил.

– А Ослик… или как его там?.. – осторожно, только чтобы не спугнуть девушку, спросил Агеев. – Он не может знать, где сейчас Дима?

– Не напоминайте мне о нем! – вдруг взвилась Нина. – Этот… этот наркоман – и Дима… У них… у них ничего общего!

– Да, конечно, – поспешил ретироваться Агеев, однако тут же задал еще один вопрос: – А вы что, знаете этого Ослика?

– Не знала и знать не хочу!

– Так в чем же дело?

– Зато наслышана о нем много. Она явно не хотела разговаривать на эту тему, впрочем, Агеев и не настаивал. Даже из того, что он услышал и что проскользнуло в словах обиженной насмерть Вики, можно было догадаться, что конкретно связывает Пианиста и Ослика.

– Хорошо, Нина, не будем об этом. Однако убедительная к вам просьба: вдруг проклюнется Дима, тут же позвоните его маме. У вас есть ее телефон?

– Домашний.

– Этого, думаю, достаточно.

– Но и вы тоже, – заспешила она. – Если вдруг Дима…

– Непременно-обязательно.

Глубоко вздохнув и со свистом выдохнув воздух, Агеев, будто он только что разгрузил бортовую машину с мукой, шевельнул плечами, по привычке почесал мобильником кончик носа, после чего поднялся из кресла и прошел в дальний кабинет офиса, где также пытался дозвониться до своих клиентов Голованов.

– Ну что, есть что-нибудь? – поинтересовался Агеев, дождавшись, пока Голованов закончит очередной разговор.

– Глухо. Никто ничего. А у тебя?

– Вроде бы что-то наклюнулось. – И он вкратце пересказал свой разговор с подружками Чудецкого.

– Любопытно. Даже очень, – задумчиво протянул Голованов, с уважением покосившись на друга. – И как ты думаешь, что мы с этого имеем?

– Чего имеем, спрашиваешь? – хмыкнул Агеев. – Да то имеем, что мы вышли на пушера,^[1] который снабжал нашего мальчика наркотой. Если, конечно, нюх мне не изменяет.

– Похоже, – согласился Голованов. – А дабы у нас с тобой не было сомнений… Врубаешься?

– Яснее некуда. Следующий телефонный звонок, который сделал Агеев, был Стакану, телефон которого был так же аккуратно записан в гроссбух Чудецкого. Голованов сидел напротив.

– Стакан? – немного грубовато и в то же время с заискивающей интонацией в голосе уточнил Агеев, когда его мобильник откликнулся хамовато-барственным баском: «На проводе. Говори».

– Кому Стакан, а кому и Виктор Палыч.

– В таком случае извиняй. Но именно так…

– Ладно каяться, – буркнул в трубку Стакан, пребывающий, судя по всему, в прекрасном расположении духа. – Чего хороших людей тревожишь?

«Ах ты ж гаденыш! – не мог не восхититься его самомнением Агеев. – Хороший человек, мать твою…» Однако надо было завершать отработку роли, и он все с той же интонацией заискивания произнес негромко:

– Слыхал, будто темой владеешь, крутой темой,^[2] так вот прикупить бы. – И замолчал, настороженно вслушиваясь во мхатовскую паузу, которой могла бы позавидовать добрая половина заслуженных артистов театра и кино.

– Ты, дядя, того… ни с кем меня не спутал? – наконец-то разорвал паузу Стакан. – Тема… темой те владеют, кто на рынке за прилавком стоит. А я, дядя, на том рынке только мясо покупаю.

– Знаю, – с непомерной грустью в голосе отозвался Агеев. – И рынок тот знаю, да доверия к нему больше нету.

– Чего так? – явно заинтересовался Стакан.

– А то ты сам не знаешь. Бессовестный народ на базаре пошел, беспонтовку^[3] вместо настоящей литературы частенько вкатывают. Соберешься в свободную минуту хорошую книжку^[4] почитать, а тут тебе, голубку дерганому…

– Что, бывало? – хмыкнул Стакан.

– Иначе бы тебе не звонил. На прошлой неделе прикупил у человечка на рынке мацанки,^[5] собрался уж было губенки раскатать, а оно…

– Что, не торкнуло? – неизвестно чему гоготнул Стакан, весело и радостно.

– Хоть бы зацепило малость. Глушняк.

– Бывает, – сочувственно вздохнул Стакан, видимо сменив подозрение на милость. – Ну а от меня-то, дядя, чего желаешь?

– Я ж тебе говорил: слышал, будто темой крутой владеешь и до беспонтовки не опускаешься.

– М-да, – промычал в трубку Стакан, явно заинтересованный телефонным звонком и в то же время опасающийся милицейской подставы. – Откуда звон пошел?

– Пианист как-то радостью поделился. Он же и телефон этот дал, сказал, что при разговоре с тобой могу на него сослаться.

– А почему я ничего не знаю?

– Ну уж и я не знаю, – пожал плечами Агеев. – Хотя вроде бы и обещался перезвонить тебе.

– «Обещался»… – пробурчал Стакан, видимо недовольный тем, что Пианистом были нарушены какие-то правила конспирации. И в то же время по его тону чувствовалось, что все его сомнения развеялись и он полностью доверяет рекомендации Пианиста. – Ладно, хрен с тобой, дядя, – наконец-то сменил он гнев на милость. – Кличут-то тебя как?

– Агеем.

– Это что, погоняло или тебе, бедолаге, такое имя всобачили? – хихикнул Стакан.

– Обижаешь, однако.

– Ладно, не гундось. Товару-то много надо?

– Ну-у в общем-то прилично. Так, чтобы лишний раз тебя не тревожить.

– Ладно, сговоримся, – уже окончательно сдался Стакан и тут же спросил: – Знаешь, где меня найти?

– Пианист что-то буровил, но путано.

– Ладно, хрен с ним, с Пианистом, слушай сюда…

Выключив мобильник, Агеев покосился на Голованова.

– Все слышал?

– Естественно.

– Ну и?..

– Поеду с тобой для подстраховки.

– Стоит ли? Спугнуть можем.

– Одного я тебя не отпущу.

Когда ехали в машине, Агеев спросил с ленцой в голосе:

– Кстати, ты хоть знаешь, что такое «стакан» на ихнем собачьем сленге?

– С чего бы вдруг?

– Так вот, стакан и кружка – это отмеренная стаканом стандартная доза конопли, что-то около двухсот пятидесяти граммов. И это погоняло он, видимо, получил еще в те времена, когда только-только начинал приторговывать травкой.

– Растут люди, – согласился с ним Голованов и уже в свою очередь спросил: – Как думаешь, этот козел нары нюхал?

– Вряд ли, – пожал плечами Агеев. – Слишком раскован мужичок в разговоре.

– Так почему же он до сих пор на свободе? Агеев, как на больного, покосился на друга:

– Это ты у меня спрашиваешь?

– Ну! – отозвался Голованов, но, сообразив, видимо, что сморозил чушь, вздохнул обреченно.

Россию захлестывает наркота, президент требует усилить борьбу с наркоторговлей, на это дело из государственного бюджета выделяются огромные деньги, а здесь, в Москве… почти что в центре города… под носом у милиции… мелкооптовый наркоторговец по кличке Стакан… Бог ты мой, Расеюшка!

За годы работы в спецназе Главного разведуправления Министерства обороны России, а затем в МУРе и в «Глории», где приходилось порой рыться в таком дерьме, что рук не отмыть, Филипп Агеев навидался всякого-разного, однако никогда не думал, чтобы в его родной Москве, едва ли не в самом центре города, откуда до Кремля рукой подать… О подобном еще можно было услышать в середине, не к ночи помянутых, девяностых годов, но чтобы сейчас!..

Адрес, по которому его должен был встречать Стакан, находился в квартале от дома, где жил с матерью Чудецкий. Довольно старый, но еще добротный дом, поставленный на капитальный ремонт, но которого еще не касались руки строителей. Высокий деревянный забор, два вагончика с облупившейся краской, притулившихся за периметром забора, и… И привычная картина разрухи, которая всякий раз сопровождает начало хорошего дела, будь то реставрация или капитальный ремонт дома с отселением. Высадив Голованова за сто метров от дома, на перекрестке, Агеев припарковался неподалеку от огромного лаза, который зиял в заборе словно брешь в крепостной стене, и осторожно, чтобы не угодить ногами в дерьмо, ступил на обетованную землю. Где его, оказывается, уже ждали. Длинный и тощий как глист, какой-то весь дерганый парень непонятно скольких лет, бегающие глазки которого, как, впрочем, и весь его вид, выдавали в нем наркомана со стажем.

– Агей? – выпалил он, воровато вглядываясь в лицо худощавого молодого мужика, который, видимо, мало чем походил на привычную ему тусовку.

– Считай, что угадал. А ты… Стакан?

– Ты что! – замахал тот руками. – «Стакан»… Стакан велел тебя встретить.

– Тогда чего ж мы здесь говно нюхаем? Веди к нему, коли встретить велел.

– А ты точно Агей?

– Чего ж мне, справку из ЖЭКа, что ли, показать?

Длинный дернулся всем своим измочаленным телом, что, видимо, означало приступ смеха, и шагнул к подъезду, на котором еще держались на петлях изуродованные двери.

– Топай за мной.

Поднявшись через люк на чердачное пространство, которое, казалось, жило своей собственной, независимой от всего остального дома жизнью, он приказал Агееву «подождать малек» и скрылся за дощатой перегородкой, из-за которой слышались порой возбужденные голоса. Впрочем, жизнь протекала не только в дальнем конце этого чердака, но и по всему чердачному пространству.

– О боже!.. – пробормотал Агеев и, привалившись спиной к теплому деревянному стояку, прислушался к неторопливому разговору совсем еще сопливого паренька с девчушкой, которые, судя по всему, совсем недавно обосновались на этом чердаке и, как видно, приглянулись друг дружке. Не обращая внимания на незнакомого мужика, которого привел Длинный, как окрестил своего провожатого Агеев, они лежали на замызганном тюфяке и как-то очень по-детски обсуждали свои проблемы.

– Я-то с марфы^[6] сразу начал, – как-то очень уж обыденно, словно говорил о ком-то постороннем, произнес паренек. – Корешки брательника посадили, когда из Чечни вернулись, ну и пошло-поехало. У них этой дряни навалом было.

– Давно? – послышался бесцветно-ленивый женский голосок.

– Два года марфы и два винта.^[7] Так что стаж приличный.

– Ага, – уважительно протянула девчонка, – приличный. У меня меньше, да и то нерегулярно.

– В школе первый раз кольнулась?

– Не, летом на даче. У нас там компашка толковая, вот и вмазали меня. Лежу на травке на бережке и говорю: в кайф, ребята! В общем, целую неделю мы с ними завивали, а через неделю, когда меня родители нашли… В общем, совершенный скелет, обтянутый кожей. А когда по поселку шла, то ощущение было такое, будто на тебя все смотрят.

– Нет, ты неправа, – неожиданно возразил ей парнишка. – Это чисто винтовая подсадка,^[8] я знаю. Глядишь в зеркало – и тебе действительно кажется, что ты скелет, обтянутый кожей. Да и на улице такое ощущение, что на тебя все глазеют. А на самом-то деле никто ничего не видит. Отвинченного может распознать только тот, кто сам шмыгался этим делом. Мои родители не дураки, но и они за все эти годы так ничего и не поняли. Скажем, прихожу я домой под винтом, а они спрашивают: чего это глаза такие красные? А я им говорю: устал очень. И они, дурачки, верили.

Агеев услышал нервный, дерганый смех, а потом девчонка продолжила:

– А мне как-то вкололи, и вскочил вдруг фурункул на руке. Я к маме, а она, дурочка: ой, деточка, у тебя, может, аллергия какая! Давай мочалкой потрем. Она трет, а я под винтом, но она ничего не замечает. Трет и приговаривает: не волнуйся, деточка, щас пройдет.

И снова они засмеялись, довольные. А девчонка уже вошла в раж:

– Или вот еще. Прихожу и говорю: мам, есть хочу. Ну она мне супца, конечно, наливает, а я проглочу две-три ложки и понимаю, что все – не могу больше есть. Вот и говорю ей: ма, я щас спать лягу, устала что-то. Падаю на кровать и действительно откалываюсь с открытыми глазами. Сначала чудно, конечно, было, а потом узнала, что люди под винтом откалываются с открытыми глазами. И вот лежу я так с открытыми глазами, а мама мне: ты спишь? Сплю, говорю. А почему с открытыми глазами? Не знаю, говорю. Видать, в школе переутомилась. Ну она, конечно, верит мне, оставляет спать и уходит на работу.

«Идиоты какие-то, а не родители! – матюкнулся про себя Агеев. – Хотя, впрочем… Откуда матери этой соплячки, вкалывающей уборщицей на трех ставках и горбатящейся от зари до зари, знать про какие-то колеса, винты и морфы, если она продолжает примерять подростковые проблемы непутевой, но столь любимой доченьки на свое пионерское детство, когда никто не знал толком, что же это такое на самом деле – наркотик».

А паренек уже перехватил ее раж:

– Ты глюки-то ловила?

– Спрашиваешь!

– Какие?

– Да вроде бы самые разные. Но… в общем, в последнее время поперло то, чего боялась. Когда поняла, что меня менты засекли, а участковый, падла, пасти начал, тут такое началось… То опера с собаками за мной гонятся, то еще что-нибудь похуже. Не поверишь, спать иной раз боюсь.

– Спать боюсь… это еще по-божески, – вздохнул паренек. – А меня крысы преследовать стали. Идешь, а кругом крысы! Что ни шаг, то крыса. А потом, когда под винтом подсел на телегу,^[9] стал, блин, как будто ученый… стал искать эффективный способ борьбы с наркоманией. И веришь, чуть крыша не съехала по этой теме. Так что крысы…

– А я когда проглотила десять колес, то думала, что просто откинусь. Передо мной вот такая спираль стала раскручиваться, и я врубилась: когда она пойдет в другую сторону, то сойдется в одну точку – и я в этот момент просто сдохну.

– Ишь ты! – цокнул языком паренек. – Это уже серьезно. Меня тоже как-то откачивали. Знакомый пришел – ты, говорит, лежишь как мертвый и весь зеленый. Не синий, понимаешь, а зеленый. Говорят, все покойники сначала зеленеют, а потом уже синеют. Ну тот знакомый меня откачал, так что выжил.

Они говорили о чем-то еще и еще, слова уже сливались в какое-то сплошное бормотание, впрочем, Агеев уже не слушал их. Он вдруг с необыкновенной ясностью увидел, в какую страшную пропасть скатывается его родной город, его Москва, где он родился и вырос. Он старался понять, как и в какой момент его город поимел столь серьезную подсадку.

Когда он воевал в Афгане? Или проводил спецоперации в Чечне? Возможно. Однако в одном он был уверен: именно ельцинский указ «О свободе торговли», выплеснувший на улицы не только его родного города, но и всей России толпы людей, которые что-то остервенело перепродавали друг другу, стал той временной отметкой, от которой можно было бы вести условный отсчет начала бурного развития черного лекарственного рынка. Этот же указ стал отличной ширмой для «лекарственных мальчиков», которые стали зачинателями психоторговли. Юркие и трезвые, с объемистыми спортивными сумками, они умудрялись оставаться незаметными среди сомкнутых шеренг продавцов на стадионах, и в то же время делать так, чтобы их легко находили те, кому надо. И никто не покушался на выбранные ими места возле «опознавательных знаков». Один из таких «знаков» – табачный киоск у выхода из метро – находился неподалеку от его родного дома, в котором прошли его детство, юность и уже более зрелые годы. Эти же ухватистые «комсомолята» могли вполне доступно объяснить любому и каждому, как пользоваться тем или иным препаратом, а их речь, еще не набитая жаргоном и сленговыми словечками, выдавала пусть даже незаконченное, но все-таки высшее образование.

Шли годы, и, возвращаясь из многомесячных командировок в Москву, он видел, как меняется структура торговой гвардии на улицах города. Разбогатевшим мальчикам стало западло самим мокнуть под дождем или стучать ботинком о ботинок на морозе, однако свято место пусто не бывает, и добровольные помощники нашлись довольно быстро – ими оказались сами наркоманы. А вскоре и они стали исчезать, теснимые азербайджанской группировкой, освоившей рыночную торговлю анашой и маком. Впоследствии, как рассказывали Агееву, они освоили и торговлю метадоном – сильнодействующим синтетическим наркотиком внутривенного введения.

Господи милостивый, кто бы мог подумать, что Москва позволит себе опуститься в эту трупно смердящую, страшную по своей сути клоаку!

Тяжело вздохнув, Агеев чуть приоткрыл глаза и покосился на притихшую парочку, которую то ли повело, то ли просто развезло в чердачной духотище от полного истощения организма. Эти, поди, хоть и базлают про винт, но сидят, судя по всему, на эфедроне – наркотике, который производят в домашних условиях из эфедрина и теофедрина. Его основное «преимущество» перед другими – низкая стоимость, которая, правда, компенсировалась страшенным разрушительным действием, вызывающим опасения даже у самих наркоманов. Эйфория, искаженное восприятие времени и реальности, повышенная возбудимость и сильное сексуальное возбуждение, особенно у женщин. Так что парни воруют где ни попадя что ни попадя, чтобы только поиметь к вечеру свою дозу, а у девчонок чуть проще: утром – доза, вечером – минет. И наоборот: вечером – доза, утром – минет.

Правда, после того как азеры заполнили столичные рынки, появилась еще одна дешевая дрянь, так называемый «русский героин». А если проще, то ацетилированный опий, который также приготовляется в домашних условиях путем обработки сухой измельченной маковой соломки растворителем или уксусным ангидридом. Те из наркоманов, кто пробовал это, признавались, что большей и паскудней дряни, чем этот раствор из неотделяемого белого или коричневого героина, за что он и получил за рубежом свое название, еще не придумано. Но что самое страшное в нем, так это жесткая зависимость после первых же приемов.

Задумавшись и размышляя о превратностях судьбы-злодейки, которая подсаживала на иглу и вполне порядочных людей, Агеев знал об этом не понаслышке, он даже не заметил, как из-за дощатой перегородки, словно тень отца Гамлета, выскользнул все тот же Длинный и молча кивнул Агею, чтобы тот шел за ним. Развернулся и словно растворился в чердачных полутонах.

– Мать твою!.. – выругался Агеев и шагнул следом. Рассматривая этот дом снизу, он даже представить себе не мог, что под его крышей скрывается столь огромное чердачное пространство. И еще подумал о том, что, видимо, не зря шайки и компании наркоманов, оккупировавшие подобные чердаки, называли их «городом». Это действительно был город в городе, со своими порядками, со своим уставом и законом.

Пробираясь лабиринтом полуразрушенных вентиляционных труб и каких-то стоек, спотыкаясь и матерясь, они пошли в сторону тускло светящей лампочки, откуда доносился приглушенный ритм тяжелого рока и все явственней пахло марихуаной. Казалось, каждый дюйм чердачного пространства был пропитан этим запахом. Еще одна дверь – и Агеев оказался в просторном помещении, которое освещала серая от пыли стоваттка, подвешенная к деревянной балке.

Агеев осмотрелся. Разбросанные циновки и матрасы, поверх которых лежали человек двадцать наркоманов. Кто в штанах, а кто и в трусах. А какая-то белозадая девица вообще оттопырилась на грязной циновке и, по-видимому, ловила кайф. Сам же Стакан сидел в вольтеровском кресле и смотрел какой-то сериал по явно украденному телевизору.

Мирный и довольно крупный, почти растекающийся в своем кресле, с такими жирными, нечесаными волосами, которые сальными прядями спускались на плечи, он представлял собой довольно омерзительное зрелище. Впрочем, и нарисовавшийся в его берлоге гость, видимо, не вызвал у него положительных эмоций. Стакан скользнул прощупывающим взглядом по тщедушной фигуре сорокалетнего мужика, видимо, определил ему свою собственную оценку, сплюнул и тяжело, словно давний астматик, произнес:

– Агей?

– Ну!

– Гну! Я тебя иным представлял.

Агеев только плечами пожал.

Стакан еще раз прошелся своими свинячьими глазенками по лицу гостя и вдруг спросил, словно поддых ударил:

– Мент?

Растерявшийся от неожиданности Агеев наморщил лоб, а Стакан уже гнул свое:

– Так я же с вами в завязке. Или ты из новеньких?

Вполне возможно, что этот жирный боров гнал тюлю, проверяя купца на вшивость, и можно было бы свободно заболтать его, однако Агееву уже стал надоедать весь этот цирк, и он ощерился в злой ухмылке.

– Про свою завязку с ментами ты будешь им же и докладывать, а мы с тобой о другом потолкуем.

– Что?! Чего-о-о?

В этот же момент Агеев уловил, как к нему метнулась фигура Длинного, в руках которого что-то блеснуло, но он даже не стал тратить на него время. Длинный словно наткнулся на резко выброшенный тяжелый кулак и, охнув, будто подкошенный, мешком завалился на пол.

Филипп посмотрел на распластавшееся тело, поднял с пола никелированный кастет и шагнул к креслу.

Видимо не ожидавший ничего подобного, Стакан продолжал восседать в своем кресле, и, только когда непонятный гость сделал шаг в его сторону, он невольно сжался и, проглатывая окончания слов, забормотал:

– Ты… ты чего? Я же плачу… как и договаривались.

Однако этот непонятный мужик, прикрывшийся рекомендацией Пианиста, будто его не слышал.

– Где Пианист? – угрюмо процедил он, и Стакан вдруг понял, что ему же будет лучше, если он не будет сейчас возникать и давить на психику.

И в то же время опять этот проклятый Пианист… Будто не по его наводке здесь нарисовался этот урод.

– Пианист?.. – выдавил он из себя, не в состоянии понять, чего от него хотят. – Какой Пианист? Ты же сам сказал, что…

– Будешь крутить яйца, вырву мошонку! – сквозь зубы процедил Агеев, и на его щеке дернулся какой-то нерв. – Когда ты его видел последний раз?

По реакции хозяина этого чердачного города было видно, что он не имеет никакого отношения к исчезновению студента музыкального колледжа, по крайней мере он не кантуется сейчас на этом чердаке, и теперь надо было выжать из этой жирной скотины всю информацию, которая могла бы пригодиться в поиске Чудецкого.

– Ну же! Рожай!

Насилуя свои мозги, отчего на лбу пролегли две глубокие морщины, Стакан пытался вспомнить, когда же он действительно видел Пианиста в последний раз. Точнее, когда тот в последний раз покупал здесь марихуану? Наконец, видимо, вспомнил:

– Дней пять назад. Может, неделю.

– А точнее?

– Пять… пять дней. Как раз товар поступил.

– И чем он отоварился?

– Как – чем? – удивился Стакан. – Травкой. Как всегда.

– И… и что? Больше ничем? – подозрительно спросил Агеев, вспомнив, что в тайничках исчезнувшего студента лежала не только травка, но и колеса. Экстези.

К хозяину чердачного городка, видимо, стала возвращаться его привычная наглость, и он снова сплюнул себе под ноги:

– А ты у него сам спроси. Он тебе во всем покается.

И тут же взвизгнул от боли, когда Агеев схватил его всей пятерней за мошонку.

– Я тебя предупреждал, что яйца оторву? Так вот еще одно лишнее слово…

– Хорошо, – простонал Стакан. – Пусти.

Агеев разжал пятерню.

– Кроме травки чем еще он у тебя отоваривался?

На мясистом лице чердачного пушера застыла маска боли, однако он нашел в себе силы отрицательно качнуть головой.

– У меня… кроме травки… нет больше ничего. Чего ты домотался? Менты ведь знают.

– А колеса?.. Где он экстези брал? Разве не у тебя?

– «Экстези»… – Несмотря на боль в мошонке, Стакан все-таки заставил себя язвительно ухмыльнуться. – Экстези – это не по нашим карманам. Здесь только травкой балуются да еще винтом, пожалуй. Тебе об этом и участковый наш подписку даст. А экстези… Экстези по ночным клубам да по дискотекам ищи, там где «зелень» в карманах шуршит.

Агеев не мог не верить хозяину чердачного городка и все-таки не удержался, спросил:

– А если узнаю, что он у тебя экстези брал? Стакан как на больного покосился на Агеева и уже в свою очередь спросил:

– А сам-то он на кого показывает? Или, может, на меня всех кошек вешает? Музыкантишка долбаный!

Судя по всему, он уже принимал Агея за оперка из службы наркоконтроля, который пытается нащупать тот канал с экстези, которым пользовался Пианист, видимо серьезно подзалетевший на своих колесах. И Агеев не стал его в этом разуверять: