Прозрение Эль

Глава третья. Большая Императорская Охота

Когда солнце красноватым зимним светом окрасило стены цитадели Сента, все вельможи и их свита уже ждали императора в полной боевой готовности и с давно забытым воодушевлением. Он опаздывал, но даже это обстоятельство не снижало общую радость от предвкушения предстоящей охоты. Когда Сент наконец появился, накал чистого восторга достиг своей высшей точки: охотники кричали, лошади ржали, а собаки лаяли.

Обстановка подействовала и на Сента, даже на его впалых, обычно мертвенно бледных щеках выступил чахлый румянец. Рафу, ожидающему в стороне от собравшихся на охоту приближённых его величества, показалось, что отец задрожал от нетерпения, прихлопывая рукояткой арапника по высоким, тяжёлым ботинкам.

К Рафу вместо старого Дарса на время выездки приставили молодого оруженосца – высокого и мускулистого, парень явно тренировался не с дворцовой челядью. Рафу он показался немного знакомым, не настолько, чтобы бросаться друг к другу со словами «Как ты, приятель?!», но принц явно где-то его уже видел. Скорее всего, оруженосец был сыном какого-нибудь барона средней руки, желающего тем или иным способом войти во дворец.

И, хотя парень явно хорошо обучен военному делу и прекрасно натренирован физически, Раф злился, что Дарса без его согласия отправили на задний план. Конечно, старый слуга уже разваливался на ходу, но с ним всегда легко и забавно. Вот как можно подшучивать над этим новеньким, когда у того в глазах застыла непреклонная сталь?

«Тупой», – подумал Раф. – «Непроходимо тупой, пафосный и до самой макушки залит верноподанностью. Явно – приставленный надзиратель». А вслух угрюмо спросил:

– Ты откуда и как зовут?

– Ваше высо…

Толпа собравшихся на охоту и провожающих взревела. Это отец, словно забыв о тяжести прожитых лет, лихо вскочил на горячего жеребца. Громко и протяжно заныли горны выжлятников. Оруженосец наследного принца произнёс своё имя в самый разгар ликования, и за суетным шумом Раф не услышал его. «Ну и кисточка хвоста Ниберу с тобой», – подумал наследный принц, встраиваясь в процессию на положенное ему место: по левую руку от окружённого барами императора на почтительном расстоянии.

Кавалькада, немного посуетившись и помельтешив, быстро обрела достойный вид и выдвинулась. С застеклённой галереи верхнего яруса замка Большую Императорскую Охоту провожала взглядом постаревшая императрица Халь. Холодная, бледная и бесстрастная. Если она и вспоминала свой самый судьбоносный день, навсегда теперь связанный с любимой забавой Сента, то на усталом лице её сейчас прочитать что-то оказалось совершенно невозможно.

Путь же предстоял долгий. Император сам выбрал место охоты: один из дальних и мрачных уголков высыхающего бора на север от Каракорума. Деревья в бору гибли от неизвестной болезни, покрывающей их иголки ржавым налётом, который издалека казался золотым. Бор раньше назывался Прилучным по названию деревеньки, в котором испокон века жили мастера, поставлявшие свои луки и стрелы в императорский дворец, а сейчас – Золотым.

Никто не посмел перечить Сенту, но распорядители, получившие указание подготовить место Большой Охоты, были немало удивлены: лес с тех пор, как «позолотился», репутацию приобрёл скверную. Сначала лучники, по старой памяти заходившие в него по ягоды-грибы и за дичью, стали находить нетронутые трупы животных с золотыми пятнами на шкурах, а затем в бору стали бесследно исчезать жители окружающих поселений.

Императору, конечно, докладывали раньше, и сейчас с дрожью в голосе сообщили, что место, несколько лет назад облюбованное его величеством, сейчас для охоты не очень подходит. Император поморщился и недовольно махнул рукой:

– Охота будет там.

Главный доезжачий хотел было сказать, что с этой территории ушло всё зверьё, и бор сейчас и в самом деле мёртв и зловещ, но прикусил язык. Потрудиться придётся изо всех сил, но это лучше, чем сейчас сказать правду и лишиться головы. «Ладно», – решил доезжачий, – «Можно подумать, раньше не загоняли для императорской охоты всякого зверья со всего Таифа».

Когда Большая Охота прибыла к запланированному месту, стояла уже глубокая ночь. Устали лошади, вымотались долгой дорогой охотники. Но запах жаренного на открытом огне мяса, распространившийся по всей округе, снова привёл процессию в прекрасное настроение.

Большой палаточный лагерь, разбитый недалеко от Золотого бора, наполнился шумом, смехом, лаем собак и ржанием лошадей. Горели в темноте костры, громче становилось приглушенное бормотание, словно растревоженный улей набирал силу. Звенела сбруя, а чуть позже забрякали кубки с местным вином, имеющим послевкусие кисловатое и терпкое одновременно. Таким же как эта бескрайняя ночь, звенящая и хрустальная, тронутая первыми схватившимися заморозками. Всем этим существам, объединённым сейчас этой темнотой, трещащей хрустким морозцем, так хотелось верить в то, что тяжёлые времена остались позади, припорошённые мелкой крупой первого снега.

Вельможи постарше собрались у большого императорского шатра, хотя Сент закрылся там сразу по приезду, и больше до утра так и не вышел. Над костром коптились отборные куски мяса, доставленные загодя из замка. Охотники, сопровождавшие императора в ловле зверя в былые времена, предвкушали, что завтра на этих кострах окажется свежая добыча, загнанная собственноручно. Стареющие подданые Сента вели неспешные беседы, щурясь на пламя огня. Они с тревогой и надеждой смотрели на его ускользающие в темноту тени: в этой жизни им осталось немного вот таких, исполненных предвкушением ночей.

«Может моей тени повезёт перевернуться сильной и здоровой в мир, где есть охота, скачки на лошадях, красивые женщины, хорошие друзья и ароматное вино», – так, наверное, думал каждый из них. «Пусть всё повторится для меня, хотя бы в виде тени моей тени». Никто не хочет переворачиваться в тень больную и нищую, в мир лишений и страданий. И каждый думает, что именно он достоин всего лучшего. Только прекрасных ослепительных в своей радости миров на всех не хватает. Опыт намекал достойным и пожившим мужам об этом, но надежда и вера в лучшие миры оставалась в глубинах душ даже самых прожжённых скептиков. А иначе – чем жить на закате дней?

Весёлая молодёжь же, возбуждённая доселе не испытанными впечатлениями, разбрелась по разным кострам, подальше от императорского шатра, сгруппировалась небольшими кучками. Почти у всех них это была первая Большая охота: уже лет пятнадцать минуло с тех пор, как император прекратил эти выездки.

Принца с почётом проводили к его личному шатру и оставили в покое. Он мало кого знал из сыновей высоких домов, выехавших на охоту, как-то так получилось, что за всю дорогу он не увидел ни одного знакомого лица. Новый оруженосец тоже куда-то испарился, как только они прибыли в лагерь, но это обстоятельство, кстати, совсем не огорчило наследного принца. Может, он привык к вынужденному одиночеству за время домашнего ареста, а, может, причина крылась в особых свойствах местного алкоголя.

Раф, который ничего не ел с самого утра, выпил вино, предупредительно поднесённое одним из многочисленных лакеев, сновавших от костра к костру с большими кувшинами. Он появился как призрак из темноты, с поклоном протянул принцу узорчатый кубок, а когда Раф от неожиданности схватился за шершавую вязью чашу двумя руками, быстро наполнил её до краёв, и так же беззвучно растворился. Принц вовсе не собирался напиваться, но пустой желудок заурчал, напоминая, что его не мешало бы наполнить, и Раф залпом опрокинул в себя морозную терпкость.

Тепло тут же пошло в уставшее от долгой скачки тело, и голова приятно закружилась. Раф поднял лицо к чёрному небу, и крупные, чистые звёзды тоже закружились в его глазах. Он схватил с большого блюда кусок мяса, завёрнутого в листья какой-то зелени, с удовольствием впился в него зубами. Брызнувший сок потёк по подбородку.

– Прошу прощения, ваше высочество…

Раф удивлённо обернулся, так как совсем не ожидал, что с ним кто-нибудь заговорит. Незнакомец был настолько тёмен, что сливался с ночью, и Раф не сразу узнал его, но образ показался смутно знакомым.

– Ваше высочество, вы не страдаете без компании?

– А-а, – промычал принц с набитым ртом.

Тёмный улыбнулся, сверкнув идеально белыми зубами, и только тут Раф признал в нём главу отцовских наймастов – Вансинга. Он никогда не разговаривал с недавно назначенным молодым начальником, но в последнее время часто видел его возле императора. Синг использовал каждый подходящий момент, чтобы ещё больше приблизиться к Сенту.

– Это вино не столь хорошо, как должно быть, вы не находите? – синг явно был намерен продолжать беседу.

Он не нравился Рафу. И чувствовал неприязнь, и сейчас явно намеревался изменить отношение наследного принца к себе. Зачем? Опального Рафа отстраняли от политики с тех пор, как он вернулся из печально известного «Тумальского» похода.

– Ничего себе, – буркнул Раф, с трудом проглотив кусок, чудом не застрявший в горле от неожиданного появления.

– Вы когда-нибудь пробовали особую императорскую кить? – спросил новоявленный отцовский наймаст. Только сейчас принц заметил в руках Вансинга кожаные мехи, в которых что-то булькало при каждом движении. – Кажется, император Таифа не склонен с кем-либо делиться напитком особой отгонки…

Раф покачал головой. Это можно было принять и за «да», и за «нет», причём по обоим пунктам. Несмотря на благодушие от опьянения, ему совсем не хотелось общаться с отцовским прихвостнем.

– Ваше высочество, – синг чувствовал вскипающую в принце неприязнь, и тон его вдруг превратился из нагловато-заискивающего в искренне-проникновенный. – Пожалуйста… Выпейте со мной, очень прошу. Умоляю.

В голосе Вансинга прорвалась такая тоска, что Рафу и в самом деле стало немного жалко его, а ещё немного – жутко. Он поёжился:

– Ладно…

В конце концов, ничего с ним не случится от глотка знаменитого элитного пойла. Синг, не торопясь, но как-то очень ловко присел рядом, прищёлкнул пальцами, и из темноты тут же появились две чистые чаши. Широкие по краям – Раф знал, что кить пьют именно из таких.

Он никогда раньше не пробовал молоко жикоров, даже во время военного похода. Принцу, любителю лёгких – под его характер, – фруктовых вин, никогда не нравился даже вид кити: белоснежная, тягучая, как сбитое в сливки молоко. Но сейчас, с отвращением пригубив эту вязкую жидкость, Раф вдруг с удивлением обнаружил, что ему и в самом деле вкусно.

– Это неплохо, – поделился он своим открытием.

– Пейте, ваше высочество, – синг залпом опрокинул в себя всю чашу. – У меня в палатке есть ещё.

– Ты…э-э-э, Вансинг, не боишься, что поутру рука не будет тверда? Я слышал, что кить – чрезвычайно крепкая, долго не отпускает.

– Зовите меня Ваном, – попросил синг.

– Хорошо, – кивнул резко подобревший Раф. – Так ты, Ван, не боишься завтра на охоте опозориться перед его величеством?

– От императорской кити похмелья не бывает, – обнадёжил синг.

А потом вдруг добавил задумчиво и совершенно непонятно:

– А даже если и так, то… Вдруг это не будет иметь никакого значения? Простая головная боль с похмелья? И… Для всех ли будет завтра?

– Что? – принц совсем его не понял.

– Я имею в виду, все ли завтра останутся прежними? А если кто-то станет другим, то останется ли похмелье прежним?

– Всё, что я думаю об этом вопросе, – глубокомысленно ответил Раф. – Это то, что тебе, Ван, кажется, уже хватит…

Но тот даже не услышал его.

– Завтра уже наступило, – произнёс всё тем странным тоном, словно был где-то в совсем другом месте. – И оно есть сегодня. То есть сегодня уже всё изменится. Если кто-то станет другим, то останется ли мир прежним? И вы, ваше высочество, останетесь ли прежним, если кто-то возле вас станет другим?

– Останусь, – успокоил его Раф. – Иди ты, Ван, себе спать.

Благодушие, нахлынувшее на него после нескольких глотков кити, разбилось о странные и нудные слова этого синга. Он сам пришёл к его костру, сам предложил разделить чашу, а теперь превращает такую чудесную ночь… Только зверь Ниберу знает во что!

– Да, – неожиданно легко согласился Вансинг. – Я пойду, пожалуй. Наверное, мы с вами, ваше высочество больше и не увидимся. А вы мне всегда напоминали кое-кого.

– И кого же? – мысль о том, что он на кого-то похож, совсем Рафу не понравилась.

– Очень близкого. Но давно. Очень давно.

– И где же он сейчас? Тот, кого я тебе напоминаю.

– Надеюсь, что ушёл на ту сторону тени.

Раф промолчал. Синг казался всё страннее и страннее.

– Просто я надеюсь, что мне не придётся его отправлять туда самому, – объяснил Ван. – Очень надеюсь. Я бы никогда не сделал… Не пошёл бы на… Но он такой же, как ты. Наивный щенок. Слишком чистый и несгибаемый. Не удержит, погубит. Наступает перелом. Интересно, я буду помнить этого малыша, после… всего? Оно изменится ещё больше, так ведь?

– Ты уже говорил это, – напомнил Раф. – Про то, что мир изменится.

– Я всегда хотел быть кем-то важным, – опять невпопад сказал Ван. – Чтобы по осанке и одежде все в Таифе издалека видели: это Вансинг, не только великий воин, но и знатный вельможа. Не очень люблю степь, стоянки кланов… Это вот сильно Тан любил. И малыш Рин – тоже… Наверное, уже… любил. А я хотел, чтобы все мне кланялись, расшаркивались и лебезили. Это то, чего нет в степных существах Ошиаса. Я был готов ко многому, но… Моё приближение к императору оказалось совсем не таким, как я представлял. Наверное, до сегодняшней охоты. Так ведь? Ладно, не отвечайте, не нужно. В любом случае, не подходите ко мне после охоты, если увидите…

– С чего это мне к тебе подходить? – удивился Раф.

Он никогда не изъявлял желания не только сближаться с отцовским наймастом, но и даже здороваться мимоходом.

– Ну, мало ли…

Голос внезапно стал таять, донёсся издалека. Только что это Вансинг сидел рядом, вцепившись в свой бурдюк с китью, а теперь Раф опять оказался у костра совсем один.

«Кажется, он собирался меня о чём-то предупредить. Но о чём?», – подумал Раф, всматриваясь в непроглядную тьму, где моментально исчез ловкий и бесшумный синг. И… Ван совсем не пьян.

А вот Раф, очевидно, всё-таки был пьян. Потому что в эту ночь к нему пришёл тот, второй, самый ужасный кошмар. И утром он помнил его до мельчайших подробностей.

В этом сне Раф оказывался на какой-то простирающейся во все стороны хрустальной равнине – бесконечной, ничем не сдерживаемой высотой. Прозрачное небо, сквозь которое просвечивало следующее хрустальное небо, что в свою очередь пропускало сияние ещё одного, что находилось выше. И так – до бесконечности.

Огромный зал без потолка и стен, и, кажется, даже без пола. Без горизонта: нигде не сливались стеклянные слои матового неба с хрустальной пеленой, что светилась под ногами.

Прозрачные колонны, которые поддерживали непонятно что: они терялись верхушками в той самой молочной беспредельной голубизне, незримо очерчивали пространство, в котором был заперт Рафаэль. Оно ничем не отличалось от того, что светилось за каждой из этих колонн (безликих, точных копий друг друга): бесконечное пространство ровных хрустальных плит, которые тянулись во всех направлениях. Сверкающее великолепие тишины, не нарушаемое ни единым шорохом. Безмолвное, холодное и пустынное место.

Рафаэль уже долго ждал… Чего? Или… кого?

Сколько времени он томится здесь, ожидая решения своей судьбы?

Рафаэль осторожно пошевелился. То, что происходило сейчас с ним, неправильно и очень плохо, и ощущение это было невыносимо. Его обездвиженность в этом ожидании. Все потоки, наполняющие его тело пламенным полётом, перекрыты, они застаивались, как цветущие в неподвижной зяби воды. Закупоривались сгущающейся слизью, усиливая гнев и раздражение.

Оно достигло наивысшей точки, когда фенир уловил неясное мерцание: на прозрачном фоне мелькнула светлая тень. А потом ещё одна. И ещё. Это было даже не самим движением, а только намёком на него, но сверхчувствительная мана локи задрожала от неприятных вибраций. Высший, разделившись, спорил с собой. Он не скрывал от заключённого смысл спора, но и не старался, чтобы Рафаэль ясно понимал его суть.

Фенир чувствовал, что мнения разошлись, хотя больше догадывался, чем знал точно. Одна сторона считала, что оставить Рафаэля в этом состоянии – с перекрытыми потоками – на некоторое время будет достаточно для наказания, другая настаивала, что проступок, совершённый стихиалями, не просто дурацкая выходка, а преступление. Наказание или искупление: вот в чём был главный предмет спора.

В споре Высшего присутствовали и ещё какие-то мнения, но они терялась на фоне главного предмета раздора.

Уже в самом этом понимании Рафаэль чувствовал что-то беспредельно ужасное: разлад Высшего. Никогда на памяти фенира он не делился, раздираемый противоречиями.

– Стихиаль в значении плазма-эфир, – наконец Высший обратился к нему, оперируя знакомыми значениями. – Ты принимаешь вред, который нанёс движению всего сущего разрушением низшей локи?

Рафаэль принимал. Он даже искренне каялся, когда понял, что совершил непоправимое. Сама лока, которую они с акватоном ненароком задели, не была особенной ценной, из-за неё он как-то и не переживал. Но преждевременная гибель любой из них влечёт непредвиденные изменения во всех остальных. И в глубь, и в высь, и во все стороны. Колебания, вызванные разрушением, достигнут даже самые дальние. Пусть не сразу и не с такой интенсивностью, но волна непременно накроет и локу стихиалей.

– Да, – согласился с его покаянием Высший. Кажется, он пришёл к согласию с самим собой, потому что звучал сейчас слаженно и ясно. – Что ж, учитывая общелокальный характер последствий инцидента и отягощающие обстоятельства, вынужден признать, что возникла необходимость крайнего вмешательства.

Что он имеет в виду? Какое вмешательство? На Рафаэля надвинулось что-то жуткое в своей неизбежности.

– Твоя непомерная гордость, стихиаль, – добавил Высший, словно это и было самым главным обвинением. – Ты до конца так и не понял, что натворил. Каждая даже самая мелкая сущность, уничтоженная тобой в Ойкумене, – полноценная сфера. Не бывает особенно ценных или менее ценных лок. Это всё – твоя непомерная гордость…

Он померцал немного, чтобы фенир увидел его и понял всю серьёзность момента.

– Разлом с последующим отправлением в низшую локу.

Как разлом?! Это единственное, что фенир выхватил из приговора. Вот так… просто… и разлом? Разве он не применяется только в точке высшего пика кипения? И стихиали осуществляют его добровольно, когда приходит время. Но Рафаэль ещё не дошёл до самосжигающей точки. Он просто… Он просто хотел пламенный цветок, что изрыгнула из себя Хтонь.

– С особой поправкой, – Высший звучал печально, насколько фенир мог это определить. – Назад по временному кольцу.

Он просто хотел цветок, а этот ревнивый акватон Винсент отдыхал на золотой катальпе недалеко от нужного места. Это всего-навсего случайность. И теперь… Вот это вот всё? Рафаэль никогда не слышал, чтобы стихиалей в разломе отправляли по замкнутому кругу. Почему же его по временному кольцу?

И… Он понял временной отрезок. Это же… Зачем так долго от точки невозврата?

– Всё кончено, – подтвердил Высший. – Надеюсь, это пойдёт тебе на пользу, Рафаэль. Исправить события в локе. А, кроме того, ты узнаешь, что не бывает мелкого или крупного страдания. Каким бы мелким не было существо, боль, которую оно испытывает, огромна для него. Да, теперь тебе будет больно, и не один раз. Начиная с этого момента.

Фенир даже не успел удивиться, что Высший назвал его по имени. Так как тут же понял, что такое эта самая боль, о которой стихиали никогда не говорили между собой.

Сначала – немного неприятно, когда лезвие Высшего вошло в верхние слои. Но вполне терпимо: там было густо от постоянного соприкосновения с внешним, достаточно плотно, чтобы поддаться нажиму.

– Я вполне смогу это вытерпеть, – с удовольствием, и даже некоторой гордостью решил Рафаэль.

Но сразу же… Лезвие прошло дальше, стремясь в самую его суть, и тут… Резкий спазм по всему телу, и фенир впервые вдруг почувствовал. Что оно, это тело, у него есть, и понял через эту боль, что такое – это самое тело. Остриё коснулось какого-то тут же запульсировавшего узла, застыло на мгновение, словно в последний раз решая: а стоит ли?

«Стоит!», – всё-таки решило лезвие. И опустилось, перерубая узел с хрустом. Рафаэль, уже сам не понимая, что делает, забился ставшим реальным телом в прозрачных путах. С отключённым напрочь разумом, с потерей ориентации пространства, с полной глухотой ко всему происходящему вне. Он весь стал сейчас ощутимой точкой, убегающей от беспощадного лезвия, а оно уже нащупало другой узел, хрустнуло, и устремилось к следующему.

Его тело качалось теперь взад-вперёд, и фенир слышал только треск внутри себя. Сводящий с ума треск, до которого замирающему миру не было никакого дела, разрывал его сущность. Выхватывал что-то настолько важное, настолько необходимое, что без него Раф становился неполноценным уродом.

Она… Невероятно красива. Раф увидел свою пламенную со стороны в первый раз. И даже забыл на мгновение о безжалостном лезвии, всё настойчивее углубляющемся в его внутреннюю сущность – слой за слоем. Голубой огонь, лишённый ветра, оказался жгуче красным, и она… Маленькая, невозможно яркая… Эль.

Новый щелчок пронзил его, и уже почти разделённый фенир понял, что отсечённая от воздушной прохлады, его пламенная сгорала сейчас сама в себе, корчилась лепестком прекрасного яркого цветка. Эль хотела этот цветок, всего лишь цветок, но сейчас сжигала сама себя, не в силах совладать с нарастающим жаром. И Раф понял, что у неё, обугленной, не хватит сил, чтобы выйти в той точке закольцованного времени, которое им назначил Высший.

– Эль! – закричало всё его существо, – не отпускай меня! Держись!

В её ладонях вспыхнул последним даром Высшего пламенный цветок, который она так хотела…