Прозрение Эль

–Улия, – сказал он странным голосом, – а ведь это кровь. Ну или что-то… очень на неё похожее.

Она кивнула издалека:

– Ты зачем руки куда ни попадя суёшь?

– Эксперимент, – важно ответил грум. – Для исследователя самое важное – опыт, полученный экспериментальным путём.

– С чего ты взял?

Тинар присел на корточки над изогнутыми свежими лужами, мерцающими в трепете живого света от настенных свечей.

– Об этом во всех грумовских свитках говорится. Я с детства только и зубрил: «движение – основа жизни», «действие – база достатка», «практика – устои развития». Мы не поймём, что происходит, пока не исследуем.

Он с таинственным видом воззрился на окровавленный, блестящий от влаги пол. Капли, стекая, всё ещё падали в лужи, но неестественный рисунок оставался неизменным. И непонятным.

– Тинар, – вдруг задумчиво сказала Улия. – Скажи, а слово «крах» в Таифе означает то же самое, что и в Тумале? Имеется в виду что-то катастрофически неприятное?

– Как минимум, – подтвердил грум. – Почему интересуешься?

– Это буквы, – выдохнула она. – Лужи. Они написаны буквами. И, если я не ошибаюсь, с моей точки зрения ясно видно слово «крах».

Тинару захотелось, чтобы она немедленно замолчала. Словно, если Улия больше не будет нести эту жуть, буквы окажутся чем-то другим, а не таким страшным словом.

– Не смотри, а то головой тронешься. В этом храме может померещиться всякое. Камни не умеют писать.

– Да нет же, – сказала Улия на удивление спокойно. – Он пишет, чтобы мы прочитали. Посмотри же…

Тинар отошёл ко входу, встал рядом с девушкой, и как бы он ни хотел, чтобы она ошибалась, слово явно блестело свежей кровью. И слово это было: «крах».

– Ну, – сказал он, стараясь казаться уверенным. – Скорее всего, зверь жалуется, что стены храма разваливаются. Кому бы понравилось, что его фасад совсем пополз, а крыша пошла трещинами? А тут ещё и законно положенный ему заяц прямо из зубов, можно сказать, утёк. Заплачешь тут…

Он с изрядной долей деланного снисхождения потрепал Улию по плечу, старательно пряча за спину руку, измазанную кровью жертвенного камня.

– Тут в двух шагах есть ещё относительно целая казарма, в которой обычно и ночуют после посещения храма паломники. Я надеюсь, что она ещё сохранилась…

Тинар сделал шаг за порог, но тут же заскочил обратно. Снаружи дул ветер, и казалось, что в темноте кто-то ходит большими, тяжёлыми ногами, гулко ударяя в стены. Грум мог поклясться: там точно кто-то шляется. Он вспомнил разбитый барельеф на входных колоннах. С силой захлопнул тяжёлую дверь.

– Я вымотался, – пожаловался он. – И больше не могу ступить ни шагу. Даже под угрозой выворотника – не могу. Я не в состоянии дойти до казармы.

– Но камень… – сказала Улия.

– Ну и что?

Уставший (и тщательно скрывающий испуг) грум – концентрированное упрямство. Это знают все.

– Храм, жалующийся на то, что ему плохо живётся. Подумаешь, невидаль. А кому сейчас легко? Переждём тут. Это моё последнее слово.

Он сел прямо на пол, обозначив незыблемость своих намерений.

– Там кто-то есть? – догадалась Улия. – Снаружи?

Шаги то удалялись, то приближались. В конце концов, зверя Ниберу Тинар практически знал. И когда-то даже преподнёс ему в жертву зайца. А того, кто ходил там, за стенами, – нет. Из двух зол Тинар выбрал зверя, надеясь, что по старой памяти тот его защитит. И Улию. Раз она оказалась рядом, что тут поделаешь?

Аликорн опустилась на пол рядом с ним. Они сначала вздрагивали от каждого шороха, но усталость взяла своё. Тинар и Улия задремали, облокотившись друг о друга. Тинар сквозь зыбкую дрёму чувствовал нежное тепло, и ему казалось спросонья, что это Эль, как и прежде, сопровождает его в исследовательских вылазках. Они опять были подростками, и впереди их ожидали только захватывающие приключения и прекрасные чудеса необъятного мира.

Она смотрела на него золотыми, лучистыми глазами и улыбалась так, как может улыбаться только Эль.

Улия чувствовала глубокое, ровное дыхание Тинара.

– Эль, Эль… – он вдруг всхлипнул и заметался в тревоге. – Мы не пойдём смотреть жикоров, Эль, не нужно нам… Не ходи, не ходи, я не хочу…

Улия, обернувшись, погладила грума по голове. Случайно дотронулась до щеки и почувствовала, что она влажная. Тинар, как и жертвенный камень, оплакивал какой-то крах. Неведомая аликорну трагедия словно связала грума и зверя Ниберу.

– Не пойду, – тихо прошептала она ему. – Сдались нам эти… жикоры… И без них хорошо.

Он под её ладонью успокоился, опять задышал размеренно и затих до утра.

Когда она, на минутку сомкнув глаза под его сонное дыхание, открыла их, грум был уже на ногах. Улия кинула быстрый взгляд на жертвенник и обнаружила, что на нём осталась только трещина. Лужи высохли, да так основательно, что пятна вокруг камня выглядели делом давным-давно минувших солнц. Или даже лет. Никаких слов и в помине не читалось. Просто потемневшие от времени участки каменного пола.

– Давай-ка скорее убираться отсюда, – сказал Тинар, радостно отмечая, что из-за холма вываливается такой долгожданный рассвет. – Я голоден, но тут мне кусок в горло не полезет.

– Но… – Улия всем своим аликорном чувствовала, что опасность, сгущающаяся ночью под стенами храма, сейчас отступила, но всё ещё боялась. Пролонгированным страхом.

– Тогда оставайся, – предложил Тинар. – Я посмотрю, и крикну тебе, что там происходит. Если всё в порядке, ты выйдешь.

– Не боишься? – Улия глянула на него исподлобья с большим подозрением.

– Боюсь, – вздохнул грум. – Только есть мне хочется сильнее, чем я боюсь. И, кроме того, мы же не можем сидеть тут до скончания века. Как в ловушке.

Прошло несколько томительных минут, когда застывшую в тревоге тишину прорезал весёлый голос грума, звучащий откуда-то издалека:

– Эй, выходи! Тут всё спокойно.

И Улия, прижимая к груди уснувшего Сёму, вышла на свет и тут же зажмурилась. День занимался пасмурный, солнце еле пробивалось свозь пелену облаков, что ещё с вечера заволокли небо, но после полумрака храма его рассеянное сияние казалось нестерпимо резким.

– Иди сюда, – крик Тинара раздался уже из-за наваленных сбоку от входа камней. Улия выпустила Сёму «размять лапки» и полезла через гладкие до скользкости булыжники.

Когда она, преодолев преграду, увидела грума, оказалось, что он не один. Рядом с ним, согнувшись в три погибели, стояло какое-то существо. Из всех щелей замызганной холщовой рубахи пригнутого к земле незнакомца лезла мягкая рыжая шерсть. Руки он держал прижатыми к груди, но Улии показалось, что даже на ладонях у него пробивается нежный пушок солнечной рыжины.

– Улия! – Тинар улыбнулся и помахал рукой, – это бар. И он может разговаривать на понятном языке!

– Бывший, – еле произнесло существо.

Голос был потухший, словно из него выжали все звуки. Какой-то шелест, а не голос.

– Вот скажешь, – хохотнул Тинар, – разве может быть бывшим, например, грум? Пока он не перейдёт на ту сторону, всё равно остаётся грумом. Да и там…

Моу махнул рукой в неопределённом направлении. Видимо при свете дня Тинар мог без опасения называть потусторонние вещи.

– И там он, скорее всего, останется грумом. Так ведь?

Он подмигнул рыжему бару.

– Улия, он говорит, что смотрит тут за порядком. Представляешь, следит за порядком этих руин. Кто-то его определил смотрителем.

– Извините, – сказала девушка бару, стараясь вложить в голос всё сочувствие, на которое была способна. – Я как раз о порядке… Там, в Храме, камень раскололся сегодня ночью. Починить нужно…

Это рыжее существо всё время прятало взгляд, Улия никак не могла посмотреть ему в глаза, и от этого становилось неуютно.

– Как вы думаете, дождь будет? – вдруг тихо спросил рыжий смотритель.

– Что?! – Тинар оглянулся на белёсое небо. Улия тоже непроизвольно задрала голову к затянувшим высь облакам.

– Хорошо бы, если дождь пойдёт, – пояснил бар.

Он вдруг повернулся к ним спиной и с медленной скорбью отошёл к одной из распластавшихся по земле стен.

– Он странный, – растерянно сказал Тинар, глядя, как бар зачем-то поправляет давным-давно обрушенные камни. Наводит какой-то непонятный, кроме него самого, порядок. – Ты видела этой взгляд?

Улия покачала головой.

– У баров взгляд такой всегда… Злой, но открытый. Явно предупреждающий. А у этого глаза совсем потухшие. Какой-то он… Словно в нём что-то сломалось. Как будто тело бара надели на кого-то совершенно другого. И без хозяина. Я никогда не видел бара без хозяина. Говорит, что ничего ночью не слышал. И меня слушать не захотел. Он явно знает, кто ходил ночью вокруг храма. И что случилось с жертвенником. И…

Тинар побледнел об одной только мысли, внезапно вспомнив:

– И кто разрушил барельефы у входа. Улия… Я никогда не слышал о том, чтобы у храма был смотритель. Хотя, честно говоря, я и не очень много знаю об этом храме.

Грум, не отрываясь, смотрел на оглаживающего камни бара, когда тот повернулся и поднял голову. Голос прозвучал постно, словно сильно разбавленное водой молоко, но они ясно услышали каждый звук:

– Ни к чему вам знать. Просто уходите и прячьтесь. Где-нибудь. Там, где нет теней. Хотя всё равно…

Он обречённо махнул рукой.

– Вы не заметили? В Храме зверя Ниберу никто никогда не отбрасывал тени. А сейчас… Сейчас они появились здесь. Больше нет укрытия.

– Почему? – Тинару пришлось напрячь голос, чтобы бар его услышал, хотя слова рыжего смотрителя долетали до них издалека без всякого напряжения.

– Мир расползается, как ветхая тряпка, – сказал бар. – Сбывается пророчество. Что-то ползёт изо всех щелей. Кто знает, что сюда явится, когда прорехи станут шире.

Он скрылся за каменной грядой, и у Тинара, честно говоря, не возникло никакого желания догнать странное существо, чтобы расспросить поподробнее.

– Непривязанный бар, – сказал грум, непривычно задумчиво вглядываясь в то место, где растворилась согбенная фигура. – Почему-то мне кажется, что это страшнее, чем плачущий кровью камень…

– Я думаю, – сказала Улия, – что нам лучше поскорее покинуть это место.

И Тинар с ней согласился.

Глава вторая. Только не эти сны!

Когда наследный принц Раф увидел один из этих снов впервые, он удивился. Там не было, в отличие от нормальных сновидений, абсолютно ничего и никого знакомого. Только удивился, но уже в следующий раз он проснулся от собственного крика и долго не мог собрать расколовшееся о грудную клетку сердце.

Теперь Раф больше всего на свете не хотел видеть эти самые, особенные, сны. Их являлось два, они повторялись с пугающей регулярностью. По очереди.

Сон первый – более-менее понятный. Бескрайние вечно цветущие сады где-то внизу, просвечивающие через густую взвесь облаков. Во сне он не любил этот бесконечный ландшафт – приторный, показушный, кричаще-пёстрый. Вся лока, где Хтонь соприкасалась с Аквой, светилась суетным торжеством.

Звуки, цвета, ощущения и запахи здесь тоже слишком резкие – и знакомые, и такие, каких не было прежде. Движение – нежный звон, искрящийся пересвист. Мысли – цветы сливы, присыпанные сахаром с ванильной горчинкой. Это несколько раздражало: непривычная вязкость плотности. Воздух менялся словно хамелеон: свежий и холодно-голубой, горьковатый и терпкий, прозрачный и влажный. Захотелось подняться чуть выше: туда, где можно извлечь из движения только его воздушные стороны, замаскировав земляные и смолистые. Мысль заискрилась золотыми бликами, оставляя за фениром бархатный цитрусовый шлейф.

Это пространство на самом деле было сном сна. Раф понимал это, даже не просыпаясь. И всё, что ждало его по пробуждении: отражение в воде, размноженное в многочисленных зеркалах-локах. Они все связывались между собой, составляя мир, простирающийся до бесконечных границ, и в то же время каждое из них, по сути, являлось не более чем маленьким укрытием, спрятанным за ветхой изгородью.

– Вон там! – дёрнуло внутренним противоречием. – Вон там чувствую! Тянет…

Цветок нужен его огненной стороне, а быстрее проскочить эти просторы и никогда сюда не возвращаться – эфирной.

– Ты же знаешь, что это опасно, – сказал Рафаэль сам себе. – Мы с Маргаретом…

И тут же возразил:

– Но у нас не было огненного цветка. А если бы знали о нём – всё закончилось наилучшим образом.

Рафаэль скучал по другу. Высший запретил встречаться с Маргаретом после их выходки. Во сне Раф плохо помнил, что именно произошло, но знал наверняка – нечто очень… ОЧЕНЬ неприятное. Но тогда у них не было главного, той искры, которая сейчас тянула его к себе со страшной силой, и он не знал тогда о ней. За что и поплатился.

Теперь же настал момент, когда можно всё исправить.

Да, этот цветок, действительно ему необходим.

– Хорошо, – согласился Рафаэль сам с собой. – Снижаемся. Нам придётся…

Фенир, кувыркнувшись от надвигающегося густого облака, вошёл в лежащий ниже слой. Перед глазами замелькала пестрота соцветий, пришлось зажмуриться, чтобы привыкнуть. Лока Рафаэля чиста и прозрачна. Белый воздушный и голубой холодного огня – основные цвета, среди которых он чувствовал себя уютно.

Здесь же всё мокро и жёстко. Коричневый смешивался с бирюзовым, твердь разъедалась влагой, мешалась в неприятную фениру субстанцию. Но придётся войти в неё. Рафаэль понимал: иногда, чтобы получить желаемое, можно и потерпеть.

На берегу, очерченном Аквой, отдыхала после охоты стая щенков. Они часто останавливались в локе стихиалей – на перекрёстке одним им ведомых миров. Псарей не было видно: они, так же, как и фениры, не любили лишний раз появляться на территории акватонов.

Один из щенков в куче услышал движение воздуха, когда Рафаэль пронёсся совсем низко. Приподнял лобастую голову, навострил уши. Почувствовал, что фенир не причинит им вреда, но и ничего приятного у него для них тоже нет. Вильнул подобострастно хвостом и снова отвернулся. Потерял интерес, зарылся обратно в комочки цвета седой ночи.

Рафаэль осмотрел Хтонь вокруг гончих, но присутствие пламенного цветка не обнаружил. Он полетел дальше, уже на границу раздела стихий, чувствуя, что где-то здесь, вот сейчас…

Цветок был прекрасен. Вернее, он был прекраснее всего на свете, всего, что Рафаэль вообще когда-либо видел за всё время своего существования. Если бы кто-то попросил фенира рассказать о цветке, он бы не смог. Не было таких слов в локе стихиалей, чтобы описать то, что собой представлял этот поток неистовой энергии.

В складках коричневой хтони сияли ярчайшие искры. Клубилась магма вокруг тонкого стебля, прорвавшегося сквозь немыслимые преграды. Слишком тонкий, слишком хрупкий, и в то же время – несущий в себе огромную силу. Он, этот цветок, был самым живым из всего, что существовало на известных Рафаэлю локах. Концентрация жизни. Её воплощение.

Фенир не знал, сколько времени он провёл перед цветком. Застыл, не в силах даже пошевелиться, влип в воздух, завис над чудом чудесным. В какой момент он почувствовал, что атмосфера вокруг сгущается? Что-то тревожное нарастало в едва колышущемся воздухе. Эти потоки и пробудили его, заставили очнуться.

Жалко выходить из момента восхищения: такого сладостного, такого необычного. Но если Рафаэль сейчас не соберётся и промедлит, кто-нибудь успеет вперёд и лишит его вожделенного цветка. Желающие найдутся, в этом-то фенир не сомневался.

Он мягко спланировал вниз, подхватил тонкий стебель ветром, укутал в плазму. Цветок уютно устроился в Рафаэле, словно всегда там и был. И фенир понял, что будет биться с кем угодно до последнего за этот цветок.

Пора возвращаться в свою часть локи. В самом сердце плазмы Рафаэля пело и искрилось. Пока он не встретил это.

Грациозный акватон развалился на большой цветущей ветке, наклонившейся над смарагдом глади. Золотая катальпа – так называлось дерево. В акватоне Рафаэль узнал Винсента. Тот нежился в покое и тишине. Гладкий и блестящий шлейф хвоста, закручиваясь игривыми кольцами, спускался к воде. Разлитая до края Хтони Аква глубоко и спокойно дышала: волны медленно вздымались и опускались, исходя нежными выдохами. Шлейф акватона отражался на её поверхности длинной, извилистой тенью, а когда лёгкая рябь трогала её, тень изгибалась в танце. Тогда раздавался слабый всплеск.

Рафаэль не питал нежных чувств к Винсенту, хотя, в отличие от многих фениров, вполне терпимо относился к акватонам. Впрочем, он ко всем относился ровно: и к акфенам, а с огненной землёй – хтиром Маргаретом – даже… Впрочем, сейчас Рафаэль не хотел вспоминать об этом. С тех пор, как их развели по разным уголкам локи и запретили приближаться друг к другу, Рафаэль старался не пересекаться лишний раз с чуждыми стихиалями, за что получил в некоторых слоях своей локи эпитет гордеца.

Что касается Винсента, то все знают: его аквачасть всегда была слишком неуправляемой и капризной, и к тому же питала враждебность к пламенной фенира и старалась уязвить её при каждом удобном случае. Пламенная доводила её до кипения, а водяная стремилась залить огонь, уничтожив в зародыше.

Рафаэль и в этот раз собирался промелькнуть незамеченным, но не успел. Винсент заметил его, заструился блестящими кольцами шлейфа:

– Фенир?

Вот же досада. Угораздило…

– О, да это же неистовый Рафаэль! Как тебя занесло в нашу часть локи, милый?

Фениру пришлось замедлить движение, опустить ниже, к самому зеркалу Аквы. Он решил не отвечать на вопрос, чтобы не вызвать у водной повода для лишних насмешек. Это была не его территория.

– Там, – он вспомнил, что видел некоторое время назад. – Ночные щенки. Симпатичные. Можно их покормить?

Рафаэль не хотел врать, но и правду говорить не собирался. Он просто постарался быть вежливым.

– Ты хочешь сказать, милый, что у нас они голодают? Они выглядят измождёнными и неухоженными? Всё, что не касается пространства фениров, заброшено и грязно?

Винсент всё равно завёлся, несмотря на попытки фенира избежать столкновения.

– Я только спросил, можно ли покормить щенков.

Фенир обращался в большей степени к хтонной части акватона. Но она, как всегда, молчала, застывшая в тверди своих размышлений. Вода же бурлила, всё больше закипая от близости огня:

– Ты специально заявился сюда, чтобы напитать несчастных щенков, которых мучают жестокие акватоны?

Взметнулись высоко в небо бледные стройные ветви водяного дерева, окутанного густым пологом зелёных серповидных листьев и морозными гроздьями белых цветов. Одновременно с порывом ветра, сорвавшим бутоны с ветвей, появилось два фенира. Потревоженные их появлением цветы закружились, падая, но не достигли поверхности воды, растворились в её белом дыхании, превратились в стайку серебристых искр.

Норман и Альвин опустились рядом с Рафаэлем.

– Что-то случилось, брат?

Винсент поморщился. Его прекрасное лицо пошло некрасивыми складками.

– Десант фениров в чужую часть локи? К чему бы это?

– Мы… просто… рядом, – миролюбиво произнёс Альвин. – Ничего такого…

– Ничего такого? – прищурился Винсент. – Просто случайность? В тот момент, когда Хтонь изрыгнула пламенный цветок, один фенир решил покормить щенков, а ещё два – случайно прогуливались рядом? Какая чушь… Вы, милые, думаете, что тут отстойник для самых несовершенных стихиалей?

Потоки фениров заструились как-то невнятно. Рафаэль понял, что их пламенные тоже почувствовали цветок, вырвавшийся из недр Хтони. И тоже очень… хотели. Он поглубже укутал чудо, притаившееся у самого его сердца.

– Мы не думаем, – сказал Рафаэль Винсенту. – Вернее, не вообще не думаем, а не думаем так.

– Конечно, чем вам думать? – журчание акватона опять забурлило. Рафаэль на всякий случай отодвинулся ещё дальше, отгораживая свою пламенную от опасной стихии. – Ветер… Только ветер гуляет и ничего более.

Пламенная рвалась на первый план, и эфир уже почти не мог сдерживать её. Если Раф не возьмёт всё под контроль, то стихии схлестнутся. Ну чего Винсент так бурно реагирует именно на его плазму? Вон сидят себе Альвин и Норман, спокойно общаются. И Винсенту глубоко прозрачно на их пламя.

– Лизуны, – выплеснула водная обидное слово. – Явились обмусолить драгоценный цветок, принадлежащей нашей Хтони?!

Пламя залило Рафаэля, только его неистовый огонь он ощущал во всём своём существе, и невыносимо красный свет залил всё перед спящими глазами наследного принца.

Следующий сон…

Он-то и был сосредоточием кошмаров принца Рафа, хотя по пробуждении именно тот, второй, так же непрестанно повторяющийся, наследный принц не помнил. Только вновь и вновь сходил с ума от звуков – словно разрывались сотни тонких нитей – треск закладывал уши, путал мысли в голове. Они скакали в нечеловеческой панике: случилось что-то непоправимое. Раф чувствовал, как неведомое, но жизненно необходимое пламя оставляло его, раскалившись на уходящем вдаль полюсе, открытую рану заливал равнодушный смертельный холод. Он становился осязаемым, наполнял и обеспечивал его новую форму. Вливался в ноги, руки, почки, селезёнку…

И медленно-медленно, с глухим шумом билось сердце, словно барабан в похоронной процессии.

Под этот стук наследный принц просыпался посреди ночи с душераздирающим криком. Он колотился руками и ногами о сбитую, мокрую от пота постель, и каждый в замке, кто слышал это крик, замирал от ужаса.

Раф никогда не говорил о том, что так беспощадно раздирает его душу, и днём выглядел вполне прежним. Только немного измождённым и бледным, словно кутил по кабакам и борделям всю ночь.

Однажды обеспокоенный Дарс всё-таки решился и, пользуясь хорошим настроением принца, спросил:

– Ваше высочество, вам сегодня опять приснился вайнир Шон?

Тот глянул на старого дворецкого с недоумением:

– Нет.

Раф задумался на мгновение, и повторил, уже как будто сам себе:

– Вайнир Шон с той самой ночи дня рождения мне ни разу не снился. И я… Дарс, честное слово, я сам не знаю, что в моём кошмаре… Что это вообще такое.

Через несколько дней после этого короткого разговора, который совершенно ничего не прояснил старому дворецкому, а только заставил ещё больше насторожиться, в опочивальню принца наконец-то пришли свежие вести.

– Ваше высочество, – сказал Дарс, наблюдая, как Раф уже битый час пялится с отсутствующим видом в окно. – Кажется, император собирается на днях выехать на охоту.

Это была поразительная новость. Приближённые иногда вспоминали, как когда-то Сент проводил в этой забаве львиную долю времени, но он так давно вообще не покидал пределы замка, что об этом начали уже забывать. Выезд на охоту обещал встряхнуть безжизненную сухость монотонных дней.

– Ты думаешь, он выпустит меня за эти стены? – мрачно спросил Раф, разглядывая двух мальчишек-подавальщиков, затеявших драку прямо перед окном его высочества. Он болел за того, кто пониже. Наверное, из-за большого носа, раскрасневшегося на свежем утреннем морозе. Нос пламенел просто вызывающе, и на месте противника Большого Шнобеля, Раф обязательно постарался бы попасть кулаком в эту яркую деталь.

– О, да, – чересчур радостно воскликнул старый дворецкий. – Мне доложили, что его величество приказал подготовить ваш охотничий костюм и снаряжение. Застоявшихся лошадей выезжают каждое утро уже несколько солнц, и вашу пегую – тоже.

Последнее известие воодушевило Рафа настолько, что он отвернулся от окна, так и не узнав исход поединка.

– Сколько я просидел в этих стенах? – вопрос был риторический.

– Вот и я о том же, – Дарс обрадовался оживлению, вспыхнувшему в глазах наследного принца. – Проедетесь, разомнётесь на свежем воздухе, станете спать спокойно. Все эти ваши кошмары – от долгой неподвижности в помещении.

Дарс не понимал, за что император так сурово наказал сына. Сент не мог не знать: запереть Рафа в одном месте для мальчишки-ветра подобно медленному умиранию. Такая изощрённая пытка, плавно переходящая в казнь.

– И ещё… – старый дворецкий замялся. – Вам бы поговорить с его величеством. Что между вами происходит…

Он осёкся, так как перешёл границу, за которую дворецкому не принято заходить в беседах с принцем. Несмотря на то, что они с рождения Рафа были ближе, чем даже самые близкие родственники, Дарс почти никогда не позволял переступать себе эту черту. Только беспокойством за непонятное напряжение, повисшее между императором и его единственным сыном, объяснялось неприличное поведение старого слуги.

– Я знаю, Дарс, – Раф махнул рукой. – Можешь не продолжать о том, как всё странно в последнее время. Ничего не понимаю. Ты же знаешь, что я не один раз пытался встретиться с ним, но он видеть меня не хочет. И слышать – тоже. Дополнительно баров у моих покоев поставил, я носа высунуть за дверь не могу. Домашний арест, так это, кажется, называется?

– Официально не объявлено, – пожал плечами Дарс. – Но, по сути, так оно и есть. Вот на охоте вам бы улучить момент, и поговорить с ним наедине…

Идея была неплохая. Раф даже забыл о самой охоте: принялся строить планы и разрабатывать стратегию, как бы остаться с Сентом наедине. И наконец-то выяснить, что происходит, и почему отец, не говоря ни слова и без всяких веских оснований, запер его в стенах опочивальни.

Свежий ветер проник через закрытые окна и двери, когда всё пришло в суетливое и жизнерадостное движение. Приходили портные – заново снять мерки с наследного принца для охотничьего костюма. Замеры производили, сверяя с совсем недавними записями: телосложение в этом возрасте меняется самым неожиданным образом. Главный портной констатировал, подчёркивая ногтём мизинца новые показатели, что его высочество ощутимо раздался в плечах с их последней встречи, и Раф целых полдня незаметно для других гордился этим брошенным вскользь замечанием.

Из оружейной принесли лук и стрелы. Наследный принц, несмотря на протесты дворецкого, собственноручно и с удовольствием очищал древесину от толстой плёнки масла, которым оружейники пропитали оружие; настраивал спущенную долгое время тетиву, постепенно увеличивая натяжение; проверял наконечники стрел на ржавчину. Выбрав момент, когда Дарс отлучился по каким-то делам, один раз высунулся из окна и, удостоверившись, что его никто не видит сбил пару птиц, имевших неосторожность в этот момент присесть на ветви дерева напротив опочивальни принца Рафа.

Про птиц, конечно, всё равно узнали, но никто ничего не сказал. Просто через пару часов их трупики, пронзённые стрелами принца, исчезли со двора, словно их и не было.

В общем, жизнь налаживалась. Раф настолько переполнился надеждами, что даже эти выматывающие сны за время подготовки к охоте видел всего-то пару раз.

И не только принц эти несколько дней пребывал в приподнятом настроение. Весь замок жил ожиданием чего-то нового и свежего до самого дня, назначенного для Большой Императорской Охоты. Все события, происходящие в Таифе несколько последних лет, носили трагический характер, и всем – от бездомного оборванца до высокого чина, приближённого к императору, – хотелось хоть чего светлого и радостного в этой череде удручающе-печальных дней.

Наконец-то этот день пришёл. Рассвет ещё еле занимался над Каракорумом, а во дворе императорского замка забурлила жизнь.