Пишите – не пишите. Психологическое руководство для авторов по работе с текстом и собой

Библиотерапия на примере детских книг

Вкус к стихийной библиотерапии я ощутила еще в детстве, хотя, конечно, понятия не имела тогда об этой методике. Я была настоящим книжный червем и, кажется, ничем настолько всерьез не интересовалась, как книгами. Более того, я уверена, что именно любовь к чтению стала для меня билетом в журналистскую профессию: читая, я училась и писать. Но далеко не только этому.

Книги, которые я любила в детстве, наложили серьезный отпечаток на мое мировоззрение: они были моими друзьями, помогали мне сохранять равновесие, осознавать и формировать черты моего непростого характера, давали опору.

Успокоение: серия книг о Муми-тролле, Туве Янссон

Эти книги попали мне в руки в один из самых черных и мрачных периодов жизни, после смерти матери. Мне было одиннадцать, я отчаянно нуждалась в уютном, предсказуемом, теплом литературном одеяле. И семья муми-троллей мне его подарила.

В книгах этого цикла читатели любят и принимают (в самом буквальном смысле – в свой дом и семью) всех: вредную малышку Мю, инфантильного Сниффа, то и дело норовящего умотать куда глаза глядят Снусмумрика. Очаровательные члены семейства муми-троллей, а также их родственники, знакомые, соседи и друзья просто живут с нами и учат радоваться жизни.

У муми-троллей постоянно что-то происходит: путешествия, наводнения, природные катаклизмы, охота за сокровищами. Но вот парадокс! Славные персонажи никогда не меняются, что бы с ними ни происходило.

Хоть тысячу раз пролети комета над Муми-долом – Снифф так и останется обаятельным прижимистым трусишкой, Хемуль превыше всего будет ценить свою коллекцию, папа – хвататься за мемуары, а Муми-мама – ждать всех дома с ананасовым тортом (в который обязательно плюхнется Ондатр, но никто его за это не осудит).

В этом и заключается основная прелесть «мумиков» – они постоянны, надежны и предсказуемы. На них можно рассчитывать, они не подведут. Мир муми-троллей – это законсервированная, неизменная, как городок в стеклянном шарике, страна счастливого детства. Детства ребенка, купающегося в родительской любви. «И эта любовь до конца твоих дней останется тайной опорой твоей…»

Удовольствие: «Три повести о Карлсоне, который живет на крыше», Астрид Линдгрен

В детстве я умирала со смеху, читая о похождениях этого толстенького строптивого человечка. Да и сейчас я его обожаю. А вот в Швеции Карлсона не любят. Сотрудники посольства Швеции (Пер Энеруд, Марианна Хульберт) в своих интервью говорят о нем: «Карлсон для шведов – вредный, нечестный провокатор». Кстати, их можно понять. Это для нас Карлсон – красивое иностранное имя, а для них – одна из самых распространенных фамилий. Представьте, если бы на страницах всемирно известной книги куролесил толстячок по фамилии Кузнецов, например! Наверняка и у нас отношение к этому персонажу было бы иным.

Впрочем, как его ни назови, ясно одно: хлопот от него больше чем нужно. Карлсон только и делает, что вымогает лакомства, требует развлечений, разбрасывает вещи в комнате Малыша, ворчит, бубнит и капризничает. У вас что, нет торта со взбитыми сливками?! Нет, так он не играет!

Но с ним всегда весело, он ничего не боится, не стесняется просить (да что там – требовать, вымогать) то, что хочет. И потом, он так искренне восхищен собой, что поневоле хочется научиться этому.

И Малыш учится! Если в первой книге он немного стеснялся выходок Карлсона и отчаянно старался всем доказать, что тот существует, то в дальнейшем сам начинает понемногу влиять на поступки Карлсона и участвовать в проказах на равных. Вместе они навсегда отваживают воров, помогают двум одиноким пожилым людям обрести семью и любовь.

Многие думают, что Карлсон – альтер-эго Малыша. Это, мол, его подавленная личность, вымышленный друг, который воплотил в себе черты характера, которых так не хватало младшему сыну Свантесонов, – бойкость, эгоизм, хваткость. Что ж, можно трактовать и так. Но так ли важно, реально существовал в жизни Малыша этот обаятельный, вредный, самовлюбленный любитель тефтелек или он сам творил все эти проделки? Главное, благодаря Карлсону Малыш научился любить, принимать в себе и других эту «вредную», «эгоистичную», но деятельную сторону личности, а еще – регламентировать и направлять ее. А значит, стал более счастливым. И меня немножко научил.

Уверенность в себе: «Мэри Поппинс», Памела Трэверс

Она категорична, суха, требует беспрекословного подчинения, склонна к сардоническим замечаниям и абсолютно непредсказуема. При этом считает себя абсолютным совершенством. В замечательном советском фильме эта особенность самооценки Мэри Поппинс доведена почти до абсурда: героиня пляшет на городской площади, высоко поднимая ноги, и распевает во все горло: «Я само совершенство!» Но даже это ее почему-то только украшает.

Мэри – проводник между взрослым и детским мирами. Немножко супергерой. Немножко сверхчеловек. Она умеет говорить с животными и младенцами, гулять по картинам и знакома с фарфоровой кошкой, которая смотрела на короля. Но главное ее качество – она твердо уверена во всем, что делает, уважает себя до кончика зонта, того самого, с ручкой в виде головы попугая.

Читая книгу, я отлично понимала, что вряд ли когда-нибудь научусь летать на зонтике, разговаривать с кобрами и клеить на небо звездочки из фольги, как она. Но любить и уважать себя, восхищаться собственными достоинствами – сумею. Когда вырасту, конечно.

Высокая психическая активность: «Пеппи Длинныйчулок», Астрид Линдгрен

Самая добрая, справедливая, сильная, свободная и независимая. А еще – самая одинокая девочка на свете. Ей всего восемь, а она живет одна, заботится о двух домашних питомцах (да и вообще всех, кого встретит, готова согреть своим теплом), сама ведет хозяйство, защищается от разбойников, сама говорит себе «пора спать» строгим голосом и сама заботливо подтыкает свое одеяло. «Когда твоя мама – ангел на небе, а папа – король на негритянском острове», иначе никак. Такова цена безграничной Пеппиной свободы.

Пеппи постоянно отстаивает свое право на независимость и свободу – вопреки законам и здравому смыслу. Ей это отлично удается – не зря она «самая сильная девочка на свете». Пеппи спит, положив ноги на подушку, пьет какао из кувшина, бегает по сахарному песку (и пиленому сахару) в гостиной фру Сеттергрен. И будьте уверены, она не отправится ни в детский дом, ни в школу, даже если ее попробует принудить к этому дюжина полицейских.

С Пеппи весело, она придумывает новые игры, никогда (ну, почти) не плачет и готова помочь, если кого-то обидели. Когда читаешь истории о Пеппи, трудно представить, что и ей бывает грустно. И так до последних страниц, где мы вдруг видим ее глазами Анники и Томми – маленькую одинокую девочку, которая вглядывается в пламя свечки.

В детстве я никак не могла понять, почему от этой веселой книжки иногда бывает так грустно. Пока не увидела фрагмент старого шведского телесериала, где хорошенькая девочка с рыжими косичками смотрит на небо и говорит: «Счастливого Рождества, мама, мне подарили пятьдесят подарков! Я немного приврала. Просто я не хочу, чтобы ты за меня волновалась».

Общее психическое развитие личности: «Винни-Пух и все-все-все», Алан Александр Милн

Глупенький плюшевый мишка, кажется, вообще ничего толком не делает в знаменитой книжке. Рассуждает, сочиняет «ворчалки» и «пыхтелки». События, которые происходят с ним, если разобраться, тоже просты до смешного: вот он отправился на прогулку с друзьями, вот решил пойти в гости, вот попал под дождь. Однако не зря едва ли не каждое мельчайшее событие автор уважительно отмечает Заглавными Буквами. Так подарок становится Подарком, походные сапоги – Походными Сапогами, а уж если герои говорят «ага», то это такое АГА, что каждому понятно, почему…

Маленькие события из жизни славных плюшевых игрушек мало-помалу становятся Важными Достижениями. Волшебный мир Винни-Пуха растет, выходя за пределы детской Кристофера Робина в сказочный лес, а потом приходит понимание, что и за Пуховой Опушкой есть большой мир.

Милые истории о плюшевом мишке складываются в героический эпос, едва ли не каждый персонаж которого проходит свой путь, помогая повзрослеть Кристоферу Робину. Отражаясь в историях игрушек, мальчик учится дружить, переживать разочарования, а еще читать и писать. Чтобы в конце пути попрощаться с детством и отправиться в Новое Путешествие. Сэр Винни-Пух де Медведь, Кристофер Робин, Пятачок и все-все-все научили меня, что в жизни не бывает маленьких событий, а все вместе они складываются в Путь, Полный Подвигов.

Активная библиотерапия

Зачем я так подробно пишу о читательских процессах, ведь книга предназначена прежде всего пишущим авторам? Дело в том, что я убеждена: автор в процессе творчества руководствуется теми же неспецифическими мотивациями и погружается в аналогичные процессы, стихийные в случае самостоятельной работы и терапевтические при работе с психологом, – поиск успокоения, удовольствия, уверенности в себе, высокая психическая активность и общее психическое развитие личности. Меняется лишь угол восприятия и уровень активности.

Глава 4
Патологические состояния автора

Всякое творчество целительно. Но справедливо и то, что всякое творчество отравляет автора, заставляя его погружаться в самые болезненные коридоры бессознательного, создавая иллюзию подтверждения для нездоровых, избыточно сложных да и просто неэффективных стратегий поведения.

Творческие люди

Они не от мира сего, плохо приспособлены к жизни, не всегда знают, с какой стороны подходить к посудомоечной машине и где включается микроволновка. А еще они ранимы – как известно, «художника обидеть может каждый». Согласно устойчивому социальному стереотипу, творческим людям живется непросто. Биографии знаменитых художников, поэтов, писателей буквально нашпигованы трагическими подробностями, одиночеством, сплином, пьянством, увечьями. «Боже! И что, все поэты вот так?» – «Почти»^[11].

Наверняка и вы не раз видели так называемого творческого человека, который ждет неведомого вдохновения и не всегда понимает, чего творчество приносит ему больше – радости или огорчений. А раз вас заинтересовала эта книга, возможно, вы его видели в зеркале.

Люди, которые выбирают творческие виды деятельности, а в особенности писательство, ежедневно имеют дело с внутренним конфликтом. И в некоторых случаях это занятие способствует его обострению и зацикливанию.

1. Насилие над собой и саботаж

Автор заставляет себя писать. Например, он убежден, что это полезно и «терапевтично», объявляет своим призванием или обосновывает коммерческой необходимостью. В итоге творческая деятельность становится идеей фикс, отнимает силы, превращается из потребности в обязанность.

Приведу пример Анны, которая до такой степени извела себя попытками написать серию коммерческих анонсов для тренингов по йоге, что перестала спать. Она исписывала горы черновиков бессвязными словами и предложениями, сочиняла и забраковывала десятки вариантов, жаловалась, что не может думать ни о чем другом, кроме этих текстов. И все же не могла написать ни одной «подходящей» строчки.

На групповом занятии, используя упражнение «Ни стыда ни совести» (см. часть III, главу 1 «Круг первый: протест»), она наконец смогла написать короткий анонс: «Группа закрыта». «Как это было легко!» – воскликнула Анна. Оказалось, она не хотела писать анонсы для этих групп. Она вообще не хотела их проводить.

Решение: насильственные тексты могут быть терапевтичными только в одном случае: когда автор перестает их писать.

2. Графомания: выйти из лабиринта

Если в случае самопринуждения автор не может начать писать, здесь он испытывает сложности, когда надо остановиться. Графоман пишет постоянно, не осмысливая написанное, сразу же забывая, что написал. Особенность такого письма – обилие эпитетов, витиеватых описаний, определений, отвлеченных рассуждений, не связанных друг с другом. В типичных графоманских текстах сложно обнаружить ядро сюжета, структуру, основную мысль, вычленить краткое содержание. Слова, избыточные конструкции превращаются в лабиринт, из которого не видно выхода.

Если писательство при этом доставляет удовольствие и автор каждый раз испытывает облегчение, то отсутствие структуры или видимой осмысленности текстов не играет никакой роли. Очевидно, что для автора ценен сам процесс писательства.

Бывает иначе, когда писательство превращается в особую форму зависимости. Так было и с Максом, участником текстового тренинга, который утверждал, что чувствует себя живым, только когда пишет. В качестве жанра он выбрал притчи о птицах. В течение полугода он писал их ежедневно. Сначала это было азартным хобби, затем перешло в привычку, а через некоторое время он понял, что тяготится своим писательским увлечением. «Я уже не понимаю, для чего это делаю, – пожаловался он. – Когда я пишу, мне кажется, что это отлично, но потом я теряю нить повествования и не понимаю, к чему веду».

Макс сумел распутать свою «нить» на том же занятии. В ходе упражнения «Обратная связь» (см. часть III, главу 2 «Круг второй: текст по адресу») он написал к своему пространному тексту о сложном маршруте перелетных птиц из Европы в Африку всего один короткий комментарий: «Даже птицы заняты делом. Найди работу». В этом случае ответ оказался простым: полгода назад он потерял работу, жил на оставшиеся сбережения и оттягивал поиск новой, заполняя свободное время текстами. Позже он поделился, что в каждом из рассказов главным для него был мотив поиска пищи. Для него это было метафорой заработка, поиска «настоящего» дела. Впоследствии Макс сумел монетизировать свое хобби: тексты писать не только не перестал, – теперь они его даже кормят.

Решение: когда автору кажется, что писательство вытесняет его реальную жизнь, ему это не кажется. Нужна помощь.

3. Зацикленность: внутри круга

Зацикленный текст моделирует замкнутую безальтернативную реальность, фиксирует ее в сознании автора. Признак зацикленности – категорическое утверждение в основе каждого текста. Подобные материалы пестрят долженствованиями («государство обязано», «психологу следует») или излишне усложненными конструкциями («в фильме вообще-то должен быть смысл»).

В долженствованиях как таковых ничего опасного нет: фактически это декларирование ценностей автора. Но порой случается, что «ядром» текстов становится одна и та же болезненная для него установка, которую он и рад бы опровергнуть, да не получается. Раз за разом он описывает ее в более или менее категоричной форме и подыскивает новые доказательства своих утверждений. В результате у него формируется еще более устойчивая «абсолютная идея», которая замыкается сама на себя.

Примером таких текстов служит любая пропаганда, которая в крайних проявлениях граничит с фанатизмом. Объектом фиксации может быть что угодно. Здоровое питание, вегетарианство, спорт, профессия, материнство, домашнее обучение, писательство – перечислять можно вечно.

Решение: лучше всего в работе с зацикленными текстами помогает прием «гипербола», который, как правило, постепенно разворачивается естественным путем. Усилив категоричное утверждение («веганство спасет весь мир и соседние планеты») автор может выйти за пределы своей ценной идеи и улыбнуться.

4. Триангуляция: «маршрут построен»

Каждый текст представляет собой отражение внутреннего диалога (речи) субличностей автора, но и сам по себе является приглашением читателя к диалогу, взаимодействию, созданию нового контекста. Иначе обстоит дело с триангулирующими текстами, которые целенаправленно вовлекают читателя в конфликт автора.

В психотерапии описана устойчивая фигура, которая отражает распространенную модель безвыигрышного социального взаимодействия. Она называется «треугольник Карпмана», или Karpman drama triangle, по имени автора теории – американского психотерапевта Стивена Карпмана^[12]. На трех вершинах – три взаимосвязанные роли: «жертва», «тиран», «спасатель», бесконечную смену которых и символизирует эта фигура.

В материале, автор которого становится на одну из вершин такого треугольника, нет (или очень мало) места для свободной читательской реакции. Она уже заранее косвенно прописана в тексте. Как правило, это связано с высоким уровнем болезненных эмоций у автора, не готового к спонтанным реакциям читателя.

«Тексты Карпмана» могут быть написаны от лица человека, исполняющего любую из трех ролей, оппонент, описанный в тексте, «устанавливается» на противоположную вершину, а вакантная позиция достается читателю.

«Жертвы» пишут жалобные послания с подробными объяснениями, кто «сиротинушку» обидел («тиран», конечно). Читателю в таком тексте отводится роль «спасателя». У него возникает желание немедленно что-то предпринять, поддержать автора, наказать антагониста. Если текст опубликован в социальных сетях, то автор ярких жалобных посланий получает широкую поддержку, а еще чаще – множество советов, порой снисходительных или категоричных. В ответ «жертва» чувствует унижение, возмущается, обвиняет «спасателя» – и вот она уже «тиран», маршрут треугольника запущен.

Тексты, написанные от лица «спасателя», построены чуть иначе: в них подробно описываются страдания неких «жертв», а после даются квалифицированные разъяснения, как этим «жертвам» следует поступать, чтобы меньше страдать и больше радоваться.

Для комплекта не хватает «тирана», и расположенные к этой ролевой модели читатели не заставляют себя ждать: «А вы-то кто по профессии?», «Как ты смеешь давать советы?!», «Со своей жизнью вначале разберись!», «Гори в аду!». Что происходит дальше, вы знаете.

Решение: «треугольник Карпмана» – всегда отражение внутреннего конфликта, который приписывается внешним фигурам. Текст – удобная площадка, которая помогает увидеть и осознать свой внутренний конфликт. После этого предъявлять его читателю безопаснее. Подробнее об этом – в главе 4 «Жертва, тиран, писатель» следующего раздела.