Иди и возвращайся

Глава 2,
в которой друзья Нины отмечают день рождения

– Вы мне поможете или нет?

– В проникновении на охраняемую территорию? Нет.

– Ну короче! – Настя дрыгала ногами. Она повисла животом на высокой железной ограде и не могла ни перелезть через нее, ни спрыгнуть обратно.

Мы с Ваней уже задыхались от смеха.

– Я сейчас грохнусь и заработаю открытую травму черепа!

Ваня взял ее обеими руками за ноги. Опираясь на него, Настя перекинула ногу через ограду, потом вторую. Спрыгнула на другую сторону и неуклюже приземлилась в грязную лужу.

– Ну что за такое! – Она разглядывала испачканные джинсы.

Я пролезла в щель между двумя отогнутыми прутьями, Ваня – следом.

– И зачем ты через верх полезла?

– В этой жизни надо попробовать всё!

– И через двухметровый забор?

– И через забор. Любой опыт пригодится.

По лесенке мы забрались в крытый домик над горкой и канатной сеткой. Сели на скамеечки.

– Слушьте, я уже совсем не помещаюсь.

– И я.

– Мы тут лет с десяти не помещаемся.

– Ничего не знаю. Я помещалась еще в прошлом году.

– Слишком много печенья за прошлый год, да?

Настя попыталась двинуть брату коленкой, но не смогла, так было тесно. В самом деле, как же мы выросли за последний год.

– Может, домой? – Я оглянулась в надежде, что нас заметил охранник и уже идет прогонять. Но в окнах бывшего детского сада не горел свет. Скорее всего, там вообще никакого охранника не было.

– Какое еще домой? Начинай, – скомандовала Настя.

– Да, Нинок, ты никогда не говоришь. Давай, – поддержал ее Ваня.

– Я не умею.

– Начинай, мы поможем, – сказал он.

– Не буду я ничего говорить. – Я начинала злиться. Мало того что вытащили меня сюда, еще и требуют глупостей.

– Давай-давай.

– Блин, что за тупость, не буду.

Они улыбаясь смотрели на меня – было понятно, что не отстанут.

И я сдалась. Достала из рюкзака посуду из икеевского детского набора: три чайные чашечки с блюдцами. Очень красивые, фарфоровые, хоть и игрушечные. Толстые стенки, приятные на ощупь. Дала Насте и Ване, третью взяла себе. Попыталась пристроить ее на колено, но блюдце соскальзывало.

– Давай подержу, – сказал Ваня и забрал их.

Достала маленький термос. Кофе я сварила дома и налила в термос, когда близнецы уже топтались в прихожей. Папа говорит, что срок жизни кофе – всего несколько минут. Но, кажется, мы потратили драгоценные минуты, пока Настя перелезала через забор.

Игровую площадку в детском саду, куда мы ходили в одну группу с двух лет, недавно перекрасили. Даже в темноте машинки, паровозики и песочница выступали из темноты яркими красками. Из-за холодной весны трава еще не начала расти, голые ветки барбариса неуютно выглядывали из цветника за низкой оградой.

– Кофе? Серьезно? На закрытой вечеринке? – возмутилась Настя.

– Что не так с кофе?

– Ну даешь. Хоть бы фруктового пива достала.

– Берите что дают. А то сейчас прошлогодний лимонад вспомню, – ответила я, разливая кофе в подставленные чашки.

Подняла свою чашечку.

– Поздравляю вас с еще одним годом. С че-тыр-над-ца-ти-летием, – произнесла по слогам, чтобы не сбиться на сложном слове. – Всё, пейте.

– Нет-нет-нет, – возмутилась Настя, отбирая у меня чашку. – Давай развернуто.

– Мы что, на литре?

– Ну в самом деле, – Ваня сморщился, сделал глоток и сморщился еще больше. – Ужас, как вы это пьете? – Он подозрительно понюхал кофе. – Там что, ацетон?

– А что не так? – я отхлебнула, с трудом проглотила. – Отличный вкус. Вчерашняя обжарка. – Отпила еще раз, стараясь не кривиться. – Легкая кислинка и шоколадное послевкусие. И еще немного коньяка.

Дома, перед тем как закрыть термос, я достала из посудного шкафа бутылку коньяка и плеснула совсем немного.

Настя попробовала свой кофе, и глаза у нее полезли на лоб.

– Ты бы это… водичкой разбавила, что ли, – хрипло прошептала она. – Есть чем запить?

– Нет. – Я уже жалела, что не заварила чаю. Зато Настя и Ваня забыли о том, что я не закончила поздравление. Они как дети малые – достаточно переключить внимание, и можно не отвечать на неудобный вопрос.

Они стали шарить в рюкзаках и карманах, искать для Насти жвачку или конфетку. А я пыталась вспомнить, что мы пили в самый первый раз. Тогда, в подготовительной группе, мы утащили из игровой пластиковые чашки и устроили «чаепитие» по случаю дня рождения близнецов. Кажется, кто-то из них приволок из дома бутылку с водой, и мы не вышли из домика над горкой, пока не выпили все полтора литра. Или воду мы пили в первом классе, а в шесть лет что-то другое?

С тех пор мы повторяли ритуал. Близнецы любили повторения и ритуалы. В прошлом году Настя месяц готовилась, обещала, что раздобудет шампанского. И в самом деле принесла – в длинношеей бутылке, разукрашенной танцующими принцессами в розовом, болталась газировка, такого же цвета, что и шампанское, и с такими же пузырьками.

– Поставщик подвел, – важно сказала она, разливая ее в чашечки.

Мы выпили лимонад до конца – тоже часть ритуала.

Сегодня была моя очередь приносить напитки. Когда я предложила добавки, близнецы вежливо промолчали. Я вытянула руку с термосом над землей и перевернула. Мы слушали, как кофе с коньяком льется на прошлогоднюю траву.

Через полчаса мы окончательно замерзли и спустились вниз. Пролезли в отогнутые прутья ограды.

– Что-то не очень весело в этом году. – Настя зевнула.

– Может, в следующем будет лучше, – предположила я.

– Не весело?! А как же твой принц? – усмехнулся Ваня и ловко увернулся от тычка в бок.

Он придержал калитку арки, чтобы мы прошли.

Так закончился четырнадцатый день рождения близнецов. Официальное празднование было в тот же день, но раньше, сразу после уроков. На роллердроме собралось человек пятьдесят: почти весь класс, ребята из секции по гандболу, приятели из студии актерского мастерства, даже пара девчонок из кружка по лепке, который Настя бросила в третьем классе. Иногда она казалась мне чересчур общительной. И, конечно, все эти веселые знакомые умели кататься на роликах. Все, кроме нас с Ваней. Мы сидели на низких скамейках, как в школьном спортзале, и смотрели, как Настя с приятелями – раскрасневшиеся, растрепанные – визжат и гоняются друг за другом, падают, поднимаются, подъезжают к столу за колой. На скатерти, расстеленной на двух сдвинутых партах, стояли открытые бутылки с газировкой, валялись пластиковые стаканчики, откуда пили, не разбирая, все подряд, лежали остатки торта. Чтобы чем-то себя занять, я стала собирать мусор и выбрасывать его в стоявшее рядом ведро.

– Помочь? – спросил Ваня.

Ответить я не успела – в зале вдруг приглушили свет, по нам и другим гостям поплыли разноцветные блики, и колонки запели голосом Элвиса Пресли:

– Wise men say, only fools rush in, but I can’t help falling in love with you^[1].

Под мелодию, призванную, видимо, задать романтический настрой, из двери за занавесью выехал парень на роликах в атласном плаще и в короне. Освещаемый прожектором, он сделал два круга по залу, выписывая пируэты, потом подъехал к Насте, встал на колено и протянул руку. Улыбаясь до ушей, она взяла его за руку, и они закружились вместе. Их сразу скрыла толпа гостей.

– Ваня, что это такое? – громко зашептала я.

– Принц, не видишь, что ли?

– Откуда?!

– Входил в программу «День рождения на роллердроме». Сестрень только ради него нас сюда и потащила.

Так вот почему всем пришлось ехать на конечную станцию метро.

– Зачем ей, блин, принц? – недоумевала я.

– Чтоб мы троллили ее каждый день, – хмыкнул Ваня.

Я рассмеялась:

– Так себе принц, если честно.

– А что с ним не так?

– Он же в очках. И корона картонная.

Теперь рассмеялся Ваня.

– Какой он должен быть?

– Не знаю. И вообще принцев не бывает.

Как и чудовищ.

Мы снова сели на скамейку и смотрели, как все веселятся.

– Почему ты не пригласил никого из своих? Это же ваш общий день рождения.

Ваня пожал плечами.

– Ну, формально мой день рождения завтра.

– А все-таки?

– Не хотел. Да и некого, если подумать. Ты тоже никого не приглашала на свой.

– Я пригласила вас.

– А я пригласил тебя.

Когда все закончилось, Настя долго прощалась с гостями: полчаса поцелуев и обнимашек. Ваня зевал и закатывал глаза в углу гардероба.

– Позвольте, пожалуйста, пройти, – попросил кто-то сбоку.

Я подвинулась и одновременно обернулась – мимо меня прошел принц.

– Спасибо, – сказал он, и его лицо вытянулось в морду мозазавра.

Глава 3,
в которой рассказывается, как папа и Нина живут спустя три года после исчезновения мамы

Тихо села на кровати, чтобы они не услышали, что я проснулась, и не перестали спорить. Комната за прошедшие три года почти не изменилась. Так же торчали футболки из шкафа для одежды, правда, его дверцы немного покосились. Так же висел ночник – божья коровка, хотя он уже не работал. Письменный стол, стул. Кресло и подоконник завалены вещами – еще не бардак, но уже не порядок. Золотая середина. Разница была только в рисунках на стенах. Карта мира, давно выцветшая, теперь лежала, свернутая в рулон, под кроватью, под которой когда-то жило мое первое чудовище. Ее сменил плакат «Эволюция морской фауны от архея до наших дней».

Остальные стены были увешаны рисунками: карандашными и пастельными набросками, акварелями, висел в рамке первый пробный натюрморт маслом – несколько подвядших яблок на фоне сумрачносерой ткани.

– А я говорю – отдай! Или выброси. Собери и отнеси хоть в церковь. Или еще куда.

– Не вмешивайся, пожалуйста.

– Нет, это невозможно. Посмотри, как это выглядит со стороны! – И бабушка начала излагать, как это выглядит со стороны. Который, впрочем, раз. Я уже знала, что она скажет потом: надо продолжать жить дальше и вообще подумать о девочке, то есть обо мне.

Стараясь не слушать громкой бабушкиной тирады, я поискала тапочки: один нашелся под кроватью, второго не нашла и задвинула первый обратно под кровать. На цыпочках вышла из комнаты и скользнула в ванную. Дверь в кухню была приоткрыта, но папа и бабушка меня не заметили.

Почистила зубы, умылась. Так же тихо вернулась в комнату. Надела джинсы, висевшие на спинке кровати. На футболке, висевшей рядом, было какое-то грязное пятно, и я открыла шкаф и поискала в скомканной куче что-нибудь поприличнее. Вытянула бледно-фиолетовую майку с надписью «You are perfect»^[2], надела. Из зеркала на дверце шкафа на меня смотрела самая обычная четырнадцатилетняя девочка. Или девушка? Я еще не привыкла, что на улице или в автобусе ко мне обращались «девушка» или говорили «вы». Бледное лицо, круги под глазами, как у всех, – в городе слишком мало солнца. Темно-серые глаза. Чересчур длинные волосы: надо бы их укоротить наполовину, а то вечно они путаются и лохматятся, даже если собрать в хвост.

– Столько лет прошло, а все ее вещи лежат где лежали, это ненормально, понимаешь ты или нет? Не-нор-маль-но!

Бабушка переводит дух.

– Зачем ты их хранишь?

– Вдруг она вернется.

Бабушка сдается, выдыхает шумно, со свистом, будто спускается воздушный шар. Она давно не верит, что мама вернется. Но всегда сдается на этом аргументе. Мы уже столько раз повторили: «Она вернется», – что это стало звучать безумно, потусторонне, словно мы с папой, надев доспехи из фольги, вызывали гостя из другого мира. Спорить с «она вернется» было неловко и даже опасно, хотя до сих пор нам не удалось найти никаких ее следов. Никакой ниточки. Никакой зацепки.

Папа и бабушка перешли на менее опасную тему – мое образование. Они обсуждали его примерно раз в месяц и приходили к выводу, что мне следует пойти в художественную академию, хоть это очень непрактично, но другого варианта, по-видимому, нет. Они были правы, у меня не было и нет никаких других способностей или увлечений. Впрочем, в нашем физматклассе я не выделялась ничем ни в лучшую сторону, ни в худшую.

Я прислушалась: теперь обсуждали летние каникулы. Отправить меня в художественный лагерь или в языковой за границу? А может, пусть хоть одно лето посидит на даче? Бабушка рассуждала вслух, папа, судя по ее реакции, кивал. Тема каникул безопасна, можно идти на кухню.

– Доброе утро, – сказала я, входя.

Они мгновенно и не очень-то вежливо замолчали.

– У меня была бессонница, и я принесла вам блинов, – категорично заявила бабушка, давая папе понять, что разговор еще не окончен.

У бабушки много лет назад была ответственная работа, и до сих пор ее приглашают консультировать проекты на заводе. Она очень энергичная и невероятная модница: носит короткую седую стрижку, ярко красится. Даже мама на ее фоне казалась бледной. Но мама была так же энергична и решительна, а мы с папой – совсем нет. Бабушка говорит резко и прямо, умеет виртуозно материться и всегда во всем права. Она уверена, что одних красных бус недостаточно, поэтому надела еще пару брошек и кольца с камнями. Она уверена, что нам нужны блины в половину восьмого, и принесла их целую гору. После этого она поедет на свой завод, будет расхаживать в каске и раздавать распоряжения направо и налево.

Папа ушел в ванную. Я уже опаздывала, но села за стол и смотрела, как бабушка достает чашки, наливает чай и ставит в центр стола тарелку с блинной горой. Тарелка была фарфоровая, с ярким орнаментом – неумелой имитацией, не похожей ни на один фольклорный орнамент, которые мы изучали на занятиях. Эта аляповатая тарелка всегда меня завораживала. В красно-желтых извивах мне виделись глаза чудовищ.

– Как дела в школе? – спросила бабушка и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Оценки как? Ничего? Троек нет? – Я кивала или отрицательно мотала головой. – Ты, конечно, умница. Давай-ка покажи бабушке, что есть нового.

Я принесла из комнаты альбом с последними набросками карандашом. Несколько недель мы проходили движение. На зарисовках были узнаваемые места: Таврический, Летний, внутренние дворики Парадного. С набросков на бабушку глядели старички на скамейках, офисные сотрудники, спешившие с обеда на работу, матери с колясками. Застывшие, но очевидно пойманные в движении люди – некоторым я нарочно изменяла пропорции, делая их похожими на чудовищ. Удлиненные шеи, заостренные уши, пустые глаза. Уродливые и прекрасные дакозавры, ихтиозавры, мегалодоны – вымершие морские хищники. Бабушка долго рассматривала набросок парочки престарелых антропоморфных талассомедонов, сидевших на скамейке, – откинув головы, они подставляли солнцу морщинистые шеи.

Я вырвала страницу из альбома, подписала ее размашисто своим именем и отдала бабушке. Она бережно положила ее в сумку.

После того как мама исчезла, мы с папой часто бродили по улицам. Могли часами ходить туда-сюда по Радищева, кругами бродить по Таврическому, оттуда по Шпалерной к Неве. Наш район устроен так, что ветер свободно гуляет с Невы по улицам-туннелям и даже в тупиковых улицах холодный сквозняк треплет волосы. Мне казалось, что эти прогулки выдувают плохие мысли и печаль, которые копились в нас со дня маминого исчезновения.

Однажды мы сидели на бордюре в переулке напротив большого красивого здания.

– Смотри, – папа показал на объявление у входа, – они набирают детей на курсы. Хочешь?

Я не знала, хочу или нет. Мне было все равно. С тех пор как она ушла, я забросила плавание, ушу, музыку, которой она сама со мной занималась. Я ходила в школу, а дома лежала на кровати с закрытыми глазами, воображая, что вот-вот она позвонит в дверь.

Не знаю почему, но я согласилась. И теперь художка, вернее, художественные курсы при академии занимают почти все мое время. Половину дня я провожу в пропахшей красками мастерской с нашей группой и преподавателем.

После ее исчезновения нас понесло течением в океан, изредка мы приставали к островам, но оттуда нас всегда прогоняло что-то враждебное – наш подгнивший плот поднимал потрепанный парус и продолжал свое бесцельное плавание.

Океан тоже враждебен. Под нашим подгнившим плотом сквозь дыры видны кистеперые рыбы, мозазавры, прогнатодоны. Они проплывают под нами, разевают пасти: острые зубы, злобные глаза без капли сочувствия. Иногда спинами толкают плот или трутся о края, пытаясь перевернуть его, но мы с папой крепко держимся за мачту.

Если бы мама была с нами, она бы обязательно чтонибудь придумала. Она бы причалила к берегу, или починила плот, в конце концов, убила бы чудовищ, обернув фольгой рукоятку кухонного ножа.

– Пора в школу, – сказала я бабушке. Она с сожалением кивнула. В то сумрачное утро никто не хотел с ней говорить.

Я надела кроссовки, куртку, накинула капюшон – уже не очень холодно и можно ходить без шапки, но на самокате все равно прохладно. В парадной разложила самокат и выкатила во двор-колодец. Там прозрачными нитями шел едва заметный дождик. Небо было темным, как поздним вечером. Натянула перчатки. У арки меня ждали близнецы.

– Нина, опаздываем! – крикнула Настя.

Ваня открыл калитку, мы в три голоса поздоровались со старушкой, проходившей мимо каждый день в одно и то же время, и понеслись в школу. С Виленского, по Восстания, потом в Басков переулок и на улицу Маяковского, где мы учились с первого класса. Так уж получилось, что мы всё делаем вместе на пятачке от Восстания до Чернышевской.

За те несколько минут, что мы гнали до школы, небо потемнело еще больше. А когда вошли в серое здание и раздался звонок на урок, за дверью хлынул ливень.

Вот я сижу в школе и думаю, что уроки скоро закончатся и я буду свободной. А в свободное время… о-о-о-о, в свободное время можно заняться чем угодно: делать наброски и выкидывать неудачные, а удачные складывать в отдельную папку и никому ее не показывать, пойти в свободную аудиторию в академии, выставить любые предметы, направить на них лампу и рисовать акварелью. Можно пойти в книжный, выбрать десяток книг по живописи и современному искусству, взять чайник черного чая и часами сидеть, перелистывая страницы, почти ничего не понимая, но восхищаясь.

Сегодня после уроков в академии было занятие. Ваня и Настя проводили меня, и мы немного поболтали в холле, но мои мысли были уже заняты другим. Когда я от них уходила, Ваня с сожалением посмотрел мне вслед. Я знала, что они оба ревнуют меня к художке. Раньше мы все время проводили вместе, а теперь я наполовину принадлежала к другому миру.

Сегодня мы собрались в круглой аудитории со стеклянным куполом.

– Продолжаем рисовать движение, – сообщил нам Николай Сергеевич. Он держал красный резиновый мяч с белой полосой. Посреди аудитории были выставлены два куба, накрытые белой тканью. – Ваша задача – показать падение.

Восемь учеников, рассаженных по кругу, принялись за работу. Сосредоточенное сопение, скрип карандашей и шуршание бумаги. Свет едва пробивался через стеклянный купол. Никитин напоминал нам теорию и бросал мячик вниз с куба. Он по очереди подходил к каждому и делал замечания: изящно водил рукой, пальцем указывал на мелкие неточности. В камуфляжных штанах, берцах, коротко остриженный, голубоглазый – на него засматривались девочки из группы и в академии. Я называла его «отрешенным принцем». Мы ничего о нем не знали, хоть он и преподавал в художке который год.

– Опять самодеятельность?! – спросил он у меня из-за плеча, и от неожиданности я черкнула на рисунке жирную линию. Поспешно растерла ее пальцем. – Нина, мы это уже обсуждали. На занятиях мы делаем в точности то, что говорит преподаватель.