Читать книгу: «Беззаботные люди. Нескучные истории», страница 3

– Не курю.

– И не пью! – в тон прибавил Возняк, закуривая.

– И не пью!

– Конечно, принципиально?

– Если хотите, принципиально, – почувствовав в интонации старшего лейтенанта издевку, вернулся к начальной теме беседы:

– Я тоже до армии собирался в университет поступать…

– «Хотел» – это как?

– На журналистику сдавал документы, а там творческий конкурс – опубликованных работ не хватило. Напечататься трудно.

– Ничего, после службы обязательно поступишь!..

Илья с удивлением посмотрел на Возняка. Тот оставался невозмутимым.

– Поступишь! – уверенно повторил он. – Твои статьи с удовольствием берут в окружной газете. У меня там сосед по общежитию редактором работает. Хвалил! Отзыв тебе хороший под дембель дадут, рекомендации… Поступишь.

– Разве то, что я пишу – материал? Так… – отмахнулся Илья. – Заказывают, например, статью о зимних стрельбах. И что писать?.. «Ефрейтор Иванов одной очередью поразил все мишени, а рядовому Петрову, чтобы завалить одну фигуру потребовалось пол-ящика…». А писать нужно про перворазрядника по стрельбе Иванова, а о Петрове лучше не распространяться, потому что этот петров автомат держал в руках один раз в жизни и то, когда чистил его какому-нибудь «деду».! Скользнуть по поверхности можно. Такое напечатают. Копнешь глубже – нет. То – очень остро, то – недостаточно злободневно, то – такого в нашей армии нет, потому что такого быть не должно. Замкнутый круг…

– А что ты хотел? Опубликовать статью про твоего Петрова и сообщить между делом, что он чистит оружие старослужащим, значит признать, что у нас в армии процветают неуставные отношения. Причем повсеместно! Никому не будет дела, что произошедшее имело место быть в отдельно взятой части. А напиши, что фамилия того рядового не Петров, а какой-нибудь Ахмед-Оглы – налицо дискриминация по национальной принадлежности, и еще вкупе с «дедовщиной». Катастрофа! Печатное слово имеет великую силу, особенно в нашей стране, где строчке с газетной полосы верят безоговорочно. Журналистика, как и политика – узкий коридор. Редакторы на то и приставлены, чтобы публикации находились в рамках этого коридора. Шаг в сторону чреват самыми страшными, а главное непредсказуемыми последствиями…

– Коридор… – задумчиво произнес Илья. – Выходит писать у нас можно только о том, о чем можно, а не о чем нужно…

– О-о! – загородился руками Возняк. – Долгий у нас с тобой разговор получится… И потом «нужно» кому? И «нужно» для чего?.. Подумай над этими вопросами…

– Что же тут думать: кому – нам с вами, всем, а для чего – чтобы улучшить то, что сейчас плохо, изжить недостатки… – пожал плечами Илья.

Возняк покачал головой.

– Не все так просто. Стоит ли улучшать то, что уже устоялось, прижилось, и по совести сказать, не так уж плохо. Опыт показывает: очень часто попытки изменить что-то к лучшему в человеческом обществе оборачивалось большими трагедиями. «Благими намерениями устлана дорога в ад», так, кажется, гласит библейская мудрость. Тем более в нашем обществе, где революционные традиции укрепились на генном уровне. Теперешняя экономическая и политическая стабильность нам дорого досталась, о ее цене мы еще не скоро узнаем, а может быть не узнаем никогда…

– А почему мы не имеем права знать всю правду? Как же «свобода слова», – осторожно спросил Илья. – Ведь на Западе пишут обо всем: критикуют правительства, президентов, пишут о преступлениях, о скандальных разоблачениях…

– А ты знаешь, под какими лозунгами Гитлер пришел к власти?.. – вновь хитро улыбнулся Возняк. – Поинтересуйся… А что касается про государственное устройство «там», не стоит обольщаться. Действительно там пишут и о том, и о другом, и о третьем, но избавилось ли их «свободное общество», как они любят себя называть, от недостатков, пороков, стали они лучше?..

Илья вновь обратил внимание на корешки книг на столе. «Эммануил Кант», прочитал он и невольно посмотрел на Возняка. Образ седоволосого старца ежеминутно изрекающего мудрые истины никак не вязался с внешностью старшего лейтенанта – молодого, полного сил здоровяка.

Он поймал этот взгляд и положил руку на книги.

– Вот никогда не думал, что придет время, и я буду читать запоем Канта, Гегеля, Оффенбаха, а попробовал – увлекло. Философия – наука древнейшая, из нее все другие науки выросли. Жил Кант двести лет назад, а думал про то же, про что думаем и мы, мучительно решал те же вопросы. Только по лености своего ума мы не додумали, а он дошел до самой сути. Во всем разобрался. Все объяснил. Для нас!.. В сущности, за двести лет ничего не изменилось в человеческих отношениях. Не изменилось и за две тысячи лет. И античные философы решали схожие с нашими проблемы. И успешно, надо сказать, решали – оставили богатейшее наследие. Казалось бы, бери – пользуйся. Ан нет, каждое поколение норовит переиначить их мудрости на свой лад, подстроить под себя. Вот если бы миром правили философы то, возможно, человечеству удалось бы избежать многих бед, и сам мир мог быть более гармоничным и справедливым… Впрочем, как знать… – Возняк бросил в пепельницу давно потухшую сигарету и взглянул на часы. – Заговорились мы с тобой. Как будем людей поднимать?..

– Ах, да! – спохватился Илья. – Я к вам то с этим и шел. Выговорили что-то дневальным…

– Тебе голосовать раньше приходилось или сегодня в первый раз? – неожиданно спросил Возняк.

Илья кивнул.

– Пришлось, за месяц до армии. В городскую власть выборы были. Конфуз, правда, тогда вышел, – улыбнулся он. – Мне тогда только восемнадцать исполнилось. И выборы… Отец со мной беседу провел. Объяснил, что к чему, и кем я стал. Мать костюм с галстуком заставила надеть. Встали пораньше и вместе пошли на избирательный участок. На улице музыка. Отец по дороге цветы купил, говорит: администратору подаришь. Всё празднично! Пришли, а там!.. Активистка у нас в подъезде есть, везде свой нос суёт. Пришла с утра и для отчета за всех сразу проголосовала. За весь подъезд. А мы с цветами… Отец распетушился, пошел куда-то разбираться, а мама даже заплакала. Они меня так готовили.

Возняк погладил усы и посмотрел в окно.

– «Голь на выдумки хитра», – проговорил он немного погодя. – Ну, что же, будем считать, что ты, как и многие наши бойцы, сегодня в первый раз пойдешь голосовать. Давай сделаем так, чтобы этот день запомнился ребятам. Как-никак, а выборы в высший орган власти! Мы не будем сегодня командовать подъем, просто включим хорошую музыку. Пусть каждый сам для себя решит: спать ему или идти и исполнять свой гражданский долг. Найдется у нас магнитофон или проигрыватель с пластинками?

– Конечно, найдем! – от возбуждения Илья даже вскочил со своего места. – Будет музыка! Это вы здорово придумали…

Встал из-за стола и Возняк.

– Это не я придумал. Такое практиковалось еще в царской армии в начале века, во время выборов в Государственную Думу, утром в день выборов под окнами казарм играл полковой оркестр, что бы солдаты почувствовали свою причастность к начавшимся тогда реформам. Пусть и наши солдаты ощутят себя гражданами своей страны. Давай включай музыку. Только… – он взял за рукав Илью. – Что вы сейчас любите слушать?

– Назарет! Есть такая ирландская группа.

– Хорошая музыка?

– Очень!

– Ну вот, свой Назарет послушаете потом, а сейчас включи что-нибудь отечественное. В конце концов, мы не премьер-министра Великобритании выбираем, – улыбнулся Возняк своей улыбкой.

Гремела «По волне моей памяти « Давида Тухманова, казарма оживала, солдаты потянулись к умывальникам. Илья вошел в ленинскую комнату.

«… положений и выводов, сделанных в предвыборной речи перед избирателями Бауманского района столицы, кандидата в депутаты Верховного Совета СССР, Генерального Секретаря ЦК КПСС, Маршала Советского Союза, товарища Леонида Ильича Брежнева, дадут новый импульс в работу министерств и ведомств, в дело созидательного труда всего советского народа…»

В этом привычном, многократно перечисляемом списке брежневских должностей, Илья вдруг обнаружил подмену: вместо Председателя Президиума Верховного Совета на этот раз назвали воинское звание. Из чего следовало, что верховной власти в стране нет. Он улыбнулся, вспомнились слова Квакуши: «одных вже нэмаэ, а других ще выбрати треба».

Убавив громкость динамика, Илья достал из кармана записную книжку с ручкой и в самодельном календарике зачернил квадратик шестьсот пятьдесят второго дня, белых квадратиков оставалось шестьдесят восемь. Он уже хотел положить книжку обратно в карман, но потом отлистал несколько страниц, куда он записывал впечатления от каждого прожитого дня, и уверенно написал: «День хороший». Обычно такие записи он делал после отбоя, но сегодняшний день начался уже хорошо, а значит таким и будет.

Письмо

Младшая сестра Евдокии – Мария, отставшая по рождению от старшей на два с небольшим года, в Сосновой жила лишь до замужества. Уехала из родной деревни перед войной, вслед за мужем своим Андреем, тоже сосновским, посланным по окончании шоферских курсов на строительство большого бумажного комбината, какое затевалось в соседнем районе. Там молодым выделили комнатку в общежитии, но Андрей, был мужик обстоятельный задумал построить собственный дом и построил От его свежеокрашенного крылечка, теплым летним утром, только разродившаяся первенцем Мишкой, проводила Мария своего молодого и красивого мужа на войну, чтобы встретить его поседевшим и одноногим инвалидом, холодным декабрьским вечером в дверях той же комнатушки общежития. Большую воронку с лужей мутной воды на дне оставила немецкая фугаска на месте их дома. Благо, что молодая мать с ребенком по случаю отлучилась из дому – тем и спаслись. После войны, когда нужда еще держала в узде, в надежде на лучшее, родила Мария погодок – сына Витька и дочь Зину. В шестидесятых – Михаил уже работал, младшие заканчивали обучение в школе – вздохнула посвободнее – полегчала жизнь, да на беду запил со смертельной тоски калеки муж. Не смогла отвадить его Мария от пьяной компании, не уберегла от погибели, овдовела. Теперь живет в комбинатовском поселке в семье дочери.

Вся жизнь Евдокии, от самого ее начала и до закатных лет протекла в пределах сосновской околицы. Здесь нашла она свое счастье в замужестве за деревенским кузнецом Степаном, мужиком суровым на вид, но добрым и мягким, сердцем. Родила она ему двойню пацанов. Вот только недолго суждено ей было быть счастливой при муже и детях – ушел хозяин на фронт да и сгинул там без вести пропавший. Узнала про то Евдокия уже после победы, а четыре года все ждала. Мыкала горе в оккупации, оставшись без крыши над головой, после того как немцы спалили деревню. Голодная холодная в погребушке с мальцами и старухой матерью на руках, перебивались с соломы на жмых. Схоронив мать, – порадовалась, – ртов поменьше и была наказана. Навалилась на пацанов дифтерия, одного выходила – другого же задушила проклятая напасть. Хлебнула горя горького Евдокия в те годы, хлебала его полными горстями, она безмужняя и потом.

Возвращались с войны мужики, какие уцелели, сразу брались за топоры да пилы. Заново отстроили деревню. Запели было петухи, замычали коровы на крестьянских подворьях, – оживала деревня. Но кому-то стало поперек горла такое мужицкое благоденствие, – обложили, для начала, налогами – до последней курицы, до тонюсенькой яблоньки, а потом принялись укрупнять да разукрупнять хозяйства.

Центральную усадьбу колхоза сделали в соседнем с Сосновой – селе Костино, там и магазин отстроили, клуб… Туда и сосновцы мало-помалу перебираться стали, уезжали вместе с домами. Какие туда, а какие и вовсе из деревни в города подались. Работала Евдокия много – дояркой на ферме, свое хозяйство немалое держала. Не о себе думала, – о сыне, его растила. Ее Колька после восьмилетки пошел в школу механизации. Потом Армия. Три года служил, не где-нибудь, а в самой Москве. Думала мать не вернется в деревню на манер многих своих сверстников. Вскружит ему голову райская городская жизнь. А вот вернулся! Стал работать в колхозе, через год женился – дети пошли – внуки Евдокии – старшая Аленка, помладше – Серега. Колхоз им на центральной усадьбе им с домом помог, отстроились. Звал Николай мать к себе жить, отказалась, еще посмеялась, что в ее годах жительство менять разве что на место на погосте за речкой.

Клавдия – жена Николаю, попалась сноровистая, работящая, везде успевает, и на ферме бригадирствует, и дома хозяйство свое в порядке содержит. И свекровь не забывает, нет-нет, а забежит – полы примется мыть, сготовит что, постирает… Николай навещает мать тоже, но редко. В колхозе дел у него – делать, не переделать – с утра до ночи. Когда и заглянет, если, не выпивши, – пособит, что мать попросит. Внучка же Аленка в бабкином доме сызмальства – хозяйка, Серега тот не такой – когда пришлют его родители передать что, или так проведать, сидит как на иголках, ерзает непоседа, поест и вон из хаты. А Аленка и кур покормит, и уток до пруда проводит, и в горенке подметет, и все сама, без подсказки.

Тяжел был век Евдокии, только к старости послабление в трудах и заботах обрела. Добро на душе – покойно. Беспокоить, волновать – некому, одна ведь. А с другой стороны – скучно. И на деревне скучно. Да и какая она деревня стала – двадцать стариковских избенок. Зайдут, разве когда, соседки – поговорить и то радость, дети, внуки раз-другой наведаются – и счастлива Евдокия!

Невесть, какое расстояние разделяет сестер, а видеться доводиться нечасто, Когда были помоложе – друг к дружке ездили. Бывало, соберется к автобусу Евдокия – на денек к сестре. Больше то куда?.. – хозяйство. А то Мария барыней (почитай городская), в родные места наедет. Ну, а как годы стали брать свое, тут уж не до переездов. Разве когда Михаил – старший Марии в Костино командируется на машине, прихватит мать с собой – доставит в Сосновую. Встретятся тогда, будут говорить- не наговорятся, а прощаются всегда со слезами, как в последний раз. Остается одно – письма. К Новому году или к Рождеству, к Майским или Пасхе, обрадует одна другую весточкой, поздравлением.

Раньше Евдокия писала письма сама. Грамоте не шибко обученная, писала долго – по неделе, а то и больше. И то хорошо. Случится, запамятует одним днем – другим, вспомнит, – допишет. Все обскажет, все сообщит – новости сосновские и костинские: кто к кому приезжал, кто – куда уехал, кто умер, а кто родился, кто женился, а кто наоборот – развелся… Потом, когда глаза Евдокии стали сдавать, письма для Марии, под бабушкину диктовку, писала Аленка. Писала и Клавдия. Одну или две открытки тетке подписывал Николай.

Теперь Аленки нет – учится в пединституте в городе, приезжает домой только на каникулы. К детям Евдокия обратится, стесняется, – забот у них полон рот. На внука надежды и вовсе мало – не частый он гость у бабки. Самой же ей писать, нет никакой возможности, как на грех, катаракта глаза застелила, спасибо хоть день от ночи отличает. А так, хоть плачь. Мучается старуха – третий месяц письмо от сестры лежит безответным. И к соседям не обратишься – такие же старые, кто грамоту и знал, уж и позабыть успел, и тоже глазами мучаются. Однако без совета не оставили, – надоумили поделиться своей канителью с почтальонкой, что носит в Сосновую пенсию. Авось, не откажет. Надежда, бабочка хоть бедовая и разбитная, такая иному мужику ни в чем не уступит, но сердцем к чужой беде отзывчивая, и еще пошел слух, что отмаялась она одна, наладилась ее семейная жизнь, – нашелся добрый человек, нашла-таки Надежда свою половинку. А бабе что, ей хорошо и она хорошим другим отплатит. Так думала Евдокия.

Ко дню пенсии, старуха припасла четвертинку водки, утром, перед приходом почтальонки, слазила в погреб, достала шмат сала и банку соленых огурцов. Приготовив нехитрую закуску, до поры припрятала ее в стол, и, притомившись, присела дожидаться желанную гостью.

Мирно стучали ходики на стене, за окнами во всю гуляла метель и под эти звуки, облокотясь на стол, старуха придремала, не услышав, как стукнула входная дверь и заскрипели половицы в сенях.

– Ты жива, что ль, теть Дунь? – протиснулась в дверь избы почтальонка,

со света, всматриваясь в сумрак кухни, окликнула она

Вздрогнув спросонья, потирая затекшую ногу, Евдокия поднялась с табурета.

– Живы! Живы, слава Богу. Заходи, Наденьк, заходи милая…

– Ох, метет седни!.. Ветер такой, что с ног сбивает.

Почтальонка сбросила на пол свою сумку, отстегнула верхнюю пуговицу куртки и ослабила шаль вокруг шеи. – Думала уж не дойду. Спасибо, Савельич на молоковозке своей до фермы подбросил, а то ж…

Обив валенки от снега, она подхватила сумку, и прошла столу.

– И не говори!. – вторила ей старуха. – Метет, что метет. Почитай – неделю, никак… Я-то не выхожу… Дров Клавдия натаскала, вода кончилась, я сама пошла… Насилу как полведра дотащила. Снегу пропасть…

Пододвинув табуретку для гостьи, Евдокия продолжала сочувственно вздыхать: – Работа у вас тож ведь… В такую непогодь… Ну присядь отдохни.

Надежда оседлала табурет, порывшись в сумке, выудила карточку и, вздохнув, проговорила: – Сегодня мой, на базу поехал. Уж и не знаю, как они доедут —дороги перемело..

– Бог даст… Говорят: мужик-то хороший попался тебе… Сказывали: самостоятельный, дай Бог, чтобы все хорошо было… А то настрадалась ты, уж пора бы…

– Ой, теть Дунь! Тьфу, тьфу, что б, не сглазить. Чего говорить… Мне-то что?.. Пацану моему – отец нужен… Расписывайся, вот здесь, – ткнула пальцем почтальонка в графу для росписи.

– Чевой-т?.. – не расслышала старуха, занятая мыслями, как бы так обратится к почтальонке со своей просьбой, чтобы она не отказала.

– Подпись свою ставь здесь, – сунув ручку в дрожащие пальцы Евдокии, повторила та.

– А-а! Это мы щас, – прицелилась на указующий палец Евдокия. – Вот!

Вынув из внутреннего кармана пачку денег обернутых в целлофан, Надежда, послюнявив пальцы, отсчитала вначале крупные купюры, добавила еще из другой пачки, за мелочью опять полезла в карман.

Внимательно следившая за ее действиями Евдокия, с готовностью предотвратила последнее, придержав руку почтальонки.

– Нет, не надо!.. Мы ж тоже понимаем… Эвон, какая непогодь, а ты завсегда. Не надо, что не надо.

Надежда пожала плечами и стала укладывать все на свои места: карточку в сумку, деньги по карманам. Улучив момент, Евдокия срывающимся от волнения голосом, обратилась к ней:

– Я-то чего хотела, Надя… Попросить тебя…

– Чего? Воды принести, что ли?

– Да нет, не то… Есть вода. Даже много… Написать надо…

– Бумагу, какую?.. – догадалась Надежда. – Председателю на счет дров?

– Во-во! – обрадовано закивала старуха. – Бумагу. Только не за то…

Дров Коля наготовил, до тепла должно хватить… Письмо надо написать. Сестре Маньке в Раздольную. Я хотела своих попросить, а они кто-его знает, когда придут…

Почтальонка застыла в раздумье.

– Бывало, Аленка все… У меня-то самой глаза, вишь как,.. – лепетала старуха, страшась отказа.

– Ладно! – вскидывая сумку на плечо, объявила Надежда. – Сейчас только на горку сбегаю, то там еще три «божьих одуванчика» пенсии дожидаются. Небось, уж все глаза проглядели, – усмехнулась она. – Напишем, бабк, твою маляву – так и быть!

Со словами благодарности, Евдокия проводила почтальонку и вернулась к столу, с мыслями, с чего захочет она начать, когда вернется с верхней слободы: сядет за письмо или станет угощаться. Но, не мучаясь долго, решила: пусть выбирает сама. Выставив на стол четвертинку, Евдокия протерла рюмку, достала закуску, а рядом положила тетрадь с ручкой.

Спустя час, когда утренняя метель улеглась, а небо очистилось и на нем засияло холодное солнце, проникнув через окна в дом Евдокии, снова стукнула дверь, и заскрипели половицы в сенях.

– Ждешь? – весело спросила Надежда с порога. Она освободилась от сумки, скинула куртку. – Я-то задержалась чего?.. – бобылиху Груню откапывала. У вас хоть трактор, видно с утра прочищал, а у них там, на отшибе… Да еще на горе – самый ветродуй! Насилу как отгребла. Снег слежался – думаю, можь – померла… А она, оказывается, со двора прочистила, чтобы к курам и за дровами ходить… А так, по такой погоде, и впрямь помрет – никто не хватится.

– Да! – с горечью протянула Евдокия. – У нас то хоть дети… А ей-то одной. Прямо беда…

– Дети презрительно повторила Надежда, поправляя волосы перед зеркалом над рукомойником. Вон, у бабки Сатарихи – их, вроде, пятеро! А где они? Не сыщешь… Ну что, давай, начнем, – озадачила она старуху.

– Дак, ты смотри, Надюшк, как тебе?… Хочешь рюмашку с морозца сейчас или потом, как дело справим?..

Потирая, красные с холода руки, Надежда глянула на бутылку: – А, давай сейчас! Только, теть Дунь, чего рюмаха-то одна?..

– Что ты! – махнула рукой Евдокия. Куда нам, мы и так без вина пьяные ходим. Я так посижу. А ты наливай, наливай.

Ловко поддев ногтем легкую крышечку, Надежда откупорила посудину и налила рюмку до краев. Потом по-мужски крякнула и разом выпила. Закусывая огурцом, зажмурилась от удовольствия: – Огурчики у тебя – язык проглотишь… Сама солила или Клавкины?

– Сама, сама, – отвечала Евдокия довольная, что угодила гостье. – Ноне, ни не ахти, какие были, только пятнадцать двухлитровых банок закубрить пришлось.

– Это хорошо еще… У меня в этот год и того не было,.. – смачно хрустела огурцом Надежда. – Вроде и цвели дружно, и опупки были, а потом в одну ночь все пожелтело и пожухло.

– Ишь та! – изумилась Евдокия. – И Клавдия говорила, что у нее также…

– А то!.. У всех так. Радиация это. Туча с Украины к нам пришла. Это по радио говорят, что не от того… – Врут! – разрумянилась почтальонка. – Люди-то знают! Тут приезжал к Галактионовым свояк что ли, приезжал. Прибор специальный привозил. И прибор показал: есть у нас радиация. Не так, вправду, много, но есть!..

– И Люди, говорят, от этой заразы мрут, – вздохнула старуха. Ить, какая напасть, кто ее только выдумал…

– Ну ладно, давай диктуй, а то мне к дойке надо поспеть, – отставив от себя рюмку, Надежда пододвинула ближе к себе тетрадку.

– Чевой-т?

– Говори, что писать будем!

– А-а! – протянула старуха и, приосанившись, на мгновение задумалась:

– Ну, значит так… Здравствуйте дорогая моя сестринушка Мария

Корнеевна! Доброго здоровья тебе, твоим детям: Михаилу, Виктору, Зинаиде, невесткам: Ольге, Галине и зятю Петру! Привет твоим внукам: Леньке, Сереже, Танюшке и… – запнулась она.

Притомившись перечислением родственников Марии, Надежда воспользовалась паузой – съела кусочек сала и лишь, потом взглянула на Евдокию. Та, вперив глаза в потолок, беззвучно шевелила губами.

– Молитву читаешь что ль, бабк?

– Как его?.. На языке вроде вертится, а вспомнить не могу.

Евдокия, вдруг, резко поднялась с табурета и засеменила в горницу: – Щас, погодь…

Через минуту Евдокия появилась с небольшим снимком в руке.

– Вот! Смотри – там сзади должно быть написано.

На фотографии был запечатлен голопузый крепыш. Надпись на обороте Надежда прочитала вслух: – «Аркаше – полгода»

– Вот же, лихорадка тебя возьми – забыла!.. Правильно – Аркаша —

Аркадий, стало быть…

Вновь посмотрев на лицевую сторону фотографии, Надежда хмыкнула: – Ишь ты, Аркадий какой!.. Это Витькин? От второй?

– Витькин, от второй, – кивнула Евдокия. – Ну, значит Аркадию. Дальше… С приветом к вам…

Надежда прыснула от смеха.

С приветом к вам сестра ваша Евдокия и семья Николая: Клавдия и внук Сергей. Христос Воскрес, значит…

– Ну, ты даешь, бабка! – опешила почтальонка. – Какой «Христос Воскрес»? До Сретения еще глаза вылупишь, а ты!..

Но Евдокия осталась безучастной к ее замечанию.

– Ты пиши Надя, пиши: Поздравляю тебя и всех твоих с Днем Армии, женским днем…

Надежда с улыбкой записывала за ней.

Улыбнулась и Евдокия.

– Смеетесь над нами старыми. А если с другого боку глянуть: кто его знает как все может повернуться. Доведется ли еще когда поздравить. А ну-ка с почтой что. Всякое бывает. А может это письмо как раз к сроку поспеет. Ну, а раньше придет – тоже не беда. Я-то сама письма Манькины раз от разу читаю-перечитываю, хоть и с горем пополам – глаза-то… А хочется порой ее словечки вспомнить. Может и она так…

– Оно конечно. На все Воля Божья, – согласилась Надежда. – Что еще писать?

– Ну, пиши. У нас все хорошо. Картошки не померзли. Есть маленько капусты. В Николаевой семье все по-старому. Аленка приезжала на каникулы. У нее тоже все хорошо… Вот,.. – старуха поправила на коленях фартук, что-то припоминая. – На Крещение померла Нюра Конюхова, ты ее знаешь, та которая в девках родила от Еремея-бригадира дочку. Она-то – дочка на похороны приезжала, пять лет до того не была, а тут объявилась. Привезла всего: колбасы, селедки. Помянули хорошо. Дом продавать дочка не захотела. Сказала, что будет приезжать как на дачу. Дачников у нас теперь хватает. Каждое лето наезжает туча. В городе-то кология, вредно жить.

– Экология, – поправила ее Надежда

– Ну да, – согласилась Евдокия и продолжала: – Надысь к Груне Семенкиной приезжали тоже из города одни, говорят: давай мы твою хату купим, а пока не померла – живи в ней. Не знаю, согласится ли Груня продаться так. Срок дали месяц.

Исписав страницу, Надежда перевернула лист.

– Не устала? – участливо спросила старуха. – Коль устала – отдохни. Да прими еще, не стесняйся, а я пока припомню, что еще написать.

Не заставляя себя уговаривать, Надежда отложила ручку, и налила рюмку.

Выпив и закусив салом, она рассмеялась: – На той неделе умора была! В магазине это дело давали, – Надежда кивнула на бутылку. – Что творилось!.. Мужики с самых Гудовищ на «Кировцах» прикатили. У них там пусто – зона трезвости, образцовый район. У всех морды наглые, все нахрапом взять норовят. Так, наши бабы стеной встали, орут: «пока своих не отоварят – чужим не дадим. Чуть до драки дело не дошло. Вот до чего дожили!..

– Беда с этим вином, – покачала головой Евдокия. – Вон у Патрикеева Ивана, знаешь его, труба зазолилась… Дыму в избе, не продохнешь,… Кому чистить?.. А топить не будешь – замерзнешь. Бабка его тоже еле ходит. Дети вон, где… А так две бутылки давай, если кого нанимать. Спасибо с Нюриных поминок осталось, так за ради Христа у дочки Нюры выпросили…

С минуту старая и молодая молчали, погруженные в свои мысли. Вглянув на ходики Надежда заторопила:

– Давай дальше, теть Дунь, а то времени уж много…

– Ага! – собираясь с мыслями, кивнула Евдокия. – Значит: к

новому году отпустили из тюрьмы племянника Гути Кузиной, я тебе писала. Гутя-то померла летом, а этот племянник еще все к ней приезжал, когда мальчонкой был. Вот теперь вырос. После Армии там, в городе у родителей пил да гулял, и видать на чем-то попался. Из тюрьмы его сюда прислали, вроде как не на пустое место. Поначалу он все по деревне болтался, не работал, к Любе Лаковщиковой домогался. Но Люба дала ему от ворот поворот. Теперь в Костино устроился на работу и принялся к какой-то, с челеграфа, а сам нет-нет и опять под Любиными окнами крутится. Она прямо от него плачет.

Ручка повисла над бумагой.

– Председатель наш…

– Постой! – остановила Евдокию Надежда. – А зовут-то его как?

– Кого председателя? Ты же знаешь. Юрий…

– Да нет. Того, что под Любиными дверьми…

– Под окнами, – уточнила Евдокия. – Так, Лешкой – Алексеем…

– Значит, принялся у телеграфистки, а сам к Любе шастает? мрачно

спросила Надежда.

– Ну да. С челеграфа… Я же и говорю – непутевый,.. – отвечала Евдокия. – Видать такую же себе нашел. Разве хорошая за него пойдет. Тож, видать, прости Господи…

– Так-к! – проговорила с сердцем почтальонка, поднимаясь со своего места. Стянув с себя шаль, прошла к печке. – Вот же гад ползучий!.. Ну, подлец!.. – вернулась она к столу и вылила остатки водки в рюмку – выпила не закусив, и заплакала.

– Господи! Надюшк!.. – поняв, что сказала не то, запричитала Евдокия. – Я-то дура старая, сплетни собираю,… Может это не он… Болтают люди худое…

– Он!.. – твердо сказала Надежда, утирая мокрые щеки рукавом кофты. – Он! То-то я смотрю – все мужики в гараже, а он чуть что – на третьем отделении – у вас!.. Ну ладно, гад!

– Да, это… Того… Если ты чего подумала, то не думай – Люба его к себе не допускала и не допустит. Не такая она,.. – лепетала старуха.

– Черт с ним! – успокоилась почтальонка. – Ты себя, теть Дунь, не виновать. Все равно бы узнала, не от тебя так от других… Просто обидно! Ведь говорил, что по-хорошему все хочет… А я уши развесила. Дура! Думала, Вовке моему отцом будет, а то растет как сорная трава. Я этого подлеца одела, обула, а он… Да что там говорить – горбатого могила исправит. Не переживай, теть Дунь, я уже все…

Евдокия по немому зашамкала ртом.

Взглянув на ходики, Надежда взяла ручку:

– Что там дальше писать?..

За окном опять завьюжило.