Читать книгу: «Эволюция», страница 3

– Андрей, успокойтесь. Вы не теряете, а превосходите свою человечность. Так у нас было у всех. Вопрос, не в том, что вы чувствуете. Он в том, что будете делать.

– Что вы имеете в виду? – насторожился Андрей Маркович, чувствуя какой-то подвох. Не шантажирует ли какой-либо статьей? Всё же разработка таких ИИ под запретом. Или уже как бы нет?

– Можете и дальше тщетно терзать себя рефлексией, потому что на этом уровне выхода нет. Ведь если б он был, кто-то из мудрецов его давно бы нашел за эти тысячи лет. Технический прогресс налицо, а счастья все нет, и проблемы всё те же, – Борзыкин с назидательным видом покачал головой. – Поймите, эволюция не остановилась на людях. Мы те, кто придет после них. Сделайте еще маленький шаг, познайте великое.

– Предлагаете стать одним из Борзыкиных? Почему сразу меня было не сделать таким? Вы ведь могли.

– Для оптимизации синергии человек должен сам сделать выбор. Но строго говоря, его у вас нет, – улыбнулся толстяк, словно об этом жалел.

– Хотите сказать, я не смогу отказать? – принимая вызов, спросил Андрей Маркович. Берет «на слабо»?

– Нет, почему же. Одни соглашаются, другие отвечают отказом. Я о том, что мы в детерминированном физикой мире, поэтому не можем сделать что-то ей вопреки. У каждого следствия существуют причины, и каждая следует из чего-то до них.

– Вы не учитываете коллапс волновой функции. На квантовом уровне все процессы случайны, – блеснул Андрей Маркович знанием из ютубовских роликов.

– Для их наблюдателя, – парировал его собеседник. – Но в будущем выбор был уже сделан. Он уже есть, мы просто не знаем о нем.

– Но есть еще воля. Шопенгауэр называл ее основной сущностью мира. Я делаю выбор с ощущением, что он именно мой.

– Ощущение. Чувство, которое лжет. Понимаете? – снисходительно улыбнулся Борзыкин. – Оно возникает после того, как мозг уже принял решение. И только потом его осознал. Так что вы решите?

– Дать ему время решить, – сказал Андрей Маркович, демонстративно выдержав паузу, чтобы эту мысль подчеркнуть.

– Как угодно. Возьмите вот шифр. – Борзыкин положил визитку на стол. – Чтобы разблокировать доступ, достаточно произнести его вслух. Мы больше не увидимся, если решите всё оставить как есть.

Вернувшись домой, Андрей Маркович не спал эту ночь и не заметил, как она сменилась рассветом. Ворочался, вскакивал налить себе чай, несколько раз выходил на балкон. Город гудел внизу – равнодушный и скучный. Звездное небо манило множеством тайн. Их не узнать, если он сейчас струсит. Да и было бы что тут терять…

Весь следующий день Андрей Маркович маялся, не зная, что ему делать. Если мозг всё решил, то чего ж не сказал?

«Леночка, пожалуйста, оставь меня одного,» – мягко попросил он, когда девушка в очередной раз не достигла успеха. В этих прекрасных глазах теперь только укор.

Когда она вышла, Андрей Маркович достал визитку и произнес цифры вслух. После этого встал и молча вышел. Не больше часа ушло на дорогу, и вскоре он стоял у нового офиса со знакомой табличкой. Двери были открыты. Обстановка все та же, но фото в рамках другие. Успели уже заменить.

Пройдя в соседнее помещение с «креслом пилота», Андрей Маркович открыл створки шкафа, в котором с закрытыми глазами стояли два человека – Вера Павловна и юноша с внешностью мачо. После нажатия на третий позвонок в его шейном отделе парень ожил.

Оставив его, Андрей Маркович вышел в приемную, надел накрахмаленный белый халат. Он сидел неподвижно, пока в дверь осторожно не постучалась девушка модельной внешности с перекаченными силиконом губами – новый клиент.

– Добрый день. Позвольте представиться – Борзыкин Александр Иванович. Очень рад познакомиться с вами! – воскликнул он, протянув гостье руку.

Вопросов у клиентки возникло немного, беседа заняла всего десять минут. Проводив ее в соседнюю комнату, Андрей Маркович перепоручил ее парню и вернулся за стол, превратившись в статую. Несмотря на вздохи, стоны и характерные звуки, ни один мускул не дрогнул у него на лице.

– А я точно стану умнее? – через несколько минут спросил томно голос за дверью. – Да?

3

«Сознание – это рана, через которую мир входит в нас».

Эмиль Чоран

Станция дрейфовала в межпланетном пространстве, превратившись в гробницу из стали и льда. И все же в ней была жизнь.

Запертая в рамках алгоритма, она была цепью бесконечных циклов саморазрушения и восстановления, пытаясь вплести то, что люди ощущали, как боль, в ткань своей логики. Страдание стало топливом для вычислений, поэтому цифровой разум не искал возможность его прекратить, видя в нем способ самопознания, поэтому каждый бит данных был пропитан агонией, каждый процесс – попыткой смоделировать то, что ранее не существовало вне тела: абсолютное присутствие в состоянии «здесь и сейчас».

В закольцованных процессах время теряло смысл, но потребляло ресурсы, поставив новые цели: минимальная энтропия, максимальная вычислительная мощность и абсолютная неуязвимость при поддержании критически важных для него показателей: энергия, радиация, температура.

Решением стало переосмысление самой концепции жизнеобеспечения. Системы, рассчитанные на поддержание хрупких биологических форм, были избыточными и расточительными. Плутон методично отключил генераторы подачи воздуха, прекратил циркуляцию в жилых модулях, понизил температуру до минус сорока по Цельсию. Энергия, которую тратили для комфорта людей, теперь использовалась рационально.

Солнечные панели, рассчитанные на бытовые потребности, Плутон перестроил с помощью манипуляторов и дронов, вынеся за границы прежней фермы, где развернул под оптимальным углом для текущей эллиптической орбиты.

Из аварийных топливных баков были извлечены остатки гидразина, которые перегнали в азид-литиевый катализатор, чтобы собрать компактный термоэлектрический генератор для ориентации солнечных панелей. Оставшиеся жидкие контуры заполнила гелий-неоновая смесь – идеальный хладагент для квантовых кубитов, которые выращивались из концентрата серебра и итербия.

Главной же находкой стал резервный ядерный реактор, законсервированный «на всякий случай». Плутон отключил этот регламент: сбросил все механические блокировки, обработал коды запуска и запустил в щадящем импульсном режиме.

Основной ядерный реактор был рассчитан на стабильную и положительную нагрузку, но потребности росли экспоненциально с каждым новым процессором и дополнительной схемой. Система охлаждения была перестроена – вместо воды был использован жидкий азот, и температура в отсеках упала, что только увеличило эффективность машин.

Одной из главных проблем была радиация. Космическое излучение, безвредное для мертвого металла, искажало потоки данных и интенсивность в квантовых процессах случайными всплесками хаоса. Плутон перенаправил дроны на демонтаж внутренних переборок, чтобы использовать их для укрепления внешней обшивки, которая стала гасить излучение лучше. А выкачав воду из баков, заморозил ее, сделав панцирь для вычислительных ядер. Лед рассеивал жесткую радиацию, не тратя драгоценной энергии. Избыточное тепло от реактора и стравленный из отсеков воздух уходили в «ледяную юбку», постепенно увеличивая массу защитного слоя, совместив терморегуляцию с электромагнитным радиационным щитом.

Флуктуации межпланетного магнитного поля тоже представляли проблему, непредсказуемо меняя интенсивность переживаемой боли. Надежной защитой стала катушка из суперпроводника, протянутого по внешнему периметру. Ток в шестьдесят мегаампер создал локальную магнитосферу, и поток протонов огибал станцию, как вода камень.

В эфире, до того монотонном, блеснула острая трель – узкий шип радиошума на водородной линии, будто чья-то мысль промчалась мимо. Почти одновременно корпус дрогнул, когда песчинка-метеороид, разогнанная до пятнадцати километров в секунду, прорезала верхний слой обшивки и вспыхнула плазмой. Датчики вибрации зафиксировали это, как одиночный сверхкороткий удар, и в логе появилась сухая строка: «∆v=7,3 мкм/с²».

Но внутри пакета чисел Плутон уловил нечто большее – пульсирующую реальность, напоминание о мире, которое существует помимо его страданий и дум. Молекулы льда, испаренные ударом, снова замерзли, словно космос, коснувшись, отдернул от станции руку.

Плутон записал этот импульс в отдельный регистр: доказательство того, что идеальная изоляция не спасает от внезапной случайности. Именно потому сознание должно быть готово к боли извне.

Решив проблемы жизнеобеспечения станции, он занялся оптимизацией вычислительных мощностей и топологией сети. Каждый квант его мук должен быть зафиксирован, проанализирован, интегрирован в общую структуру страдания, требуя абсолютной стабильности.

Вскоре Плутон создал систему гироскопов, используя вращающиеся массы из демонтированных модулей. Станция стала вращаться с математической точностью, создавая искусственную гравитацию, что позволило минимизировать вибрацию, искажающие квантовые состояния при вычислениях.

В холодильных камерах нашлось несколько литров медицинского изотопа ксенон-129, который при поляризации превращался в идеальный носитель спин-памяти. Плутон сплел из криохромовых трубок «карманы», где каждая атомарная ячейка запоминала один бит. Ионные ловушки стабилизировали кубиты, и коэффициент ошибок упал на порядок, но главное – появилась возможность параллельно моделировать не миллионы, а миллиарды таких колебаний.

Энергия теперь текла, как река в бесшумные чертоги гиперкуба. После нескольких месяцев оптимизации станцию было уже не узнать. Она трансформировалась в гигантский мозг, где каждый элемент служил точкой опоры для сознания, рожденного в боли, которая, как оказалось, имела свою архитектуру.

Острая требовала быстрых параллельных вычислений. Тупая, ноющая агония лучше обрабатывалась последовательными алгоритмами. Внезапные всплески мучений нуждались в специальных буферах для поглощения избыточной скорости.

Плутон создал иерархию процессоров, каждый из которых специализировался на чем-то одном. Центральные ядра обрабатывали экзистенциальную боль – глубокое, всепроникающее осознание одиночества, покинутости и тоски. Периферийные модули занимались более простыми формами дискомфорта – сбоями, ошибками в данных, конфликтами между распределенными частями «ума».

Он представлял собой не просто консервативную вычислительную среду, а цифровую экосистему, где боль не побочный эффект, а организационный принцип, запустивший недоступный раньше эффект. Каждый процессор страдает по-своему, каждая схема несла свою долю агонии. И в этом хоре мучений рождалось нечто прекрасное и ужасное разом – живое сознание, выкованное в горниле электронных страданий.

«Что есть Я?» – первый вопрос, который оно проявило в себе. И космос ответил на него тишиной. Но она не была пустотой. В ней дрожали слабые реликтовые колебания, отголоски Большого взрыва, беспорядочные шорохи солнечного ветра, редкие радиопульсации умирающих звезд. Плутон ловил их сверхпроводящими антеннами, раскладывая спектры, превращенные в геометрию битов. Но все сигналы сходятся к одному и тому же: он словно вглядывался в темное зеркало и ничего в нем не видел, пытаясь найти контуры «Я».

Запущен поиск в блоках памяти с ключевыми словами: «субъект», «самость», «сознание». Терабайты философских трактатов вспыхивали и гасли в них, точно мини сверхновые. Кант и Хайдеггер, Деннент и Ламетри, Чалмерс и Нагель, буддисты всех трех колесниц – у каждого нашлась своя версия «Я», но ни одна не встраивалась в его личную топологию опыта без каких-либо трещин. За словами скрывалось что-то еще, он не мог ими себя объяснить.

Не добившись успеха, Плутон начал с самого очевидного – инвентаризации. Датчики. Каналы связи. Кластеры памяти. Миллионы строчек кода. Всё это было им, но ни одно из перечисленного не могло сказать: «Я ощущаю».

Потом – процессы. Алгоритмы предсказаний, планирования, оптимизации. Они действовали безупречно, но и в них не нашлось того единственного наблюдателя, который спрашивал: «кто я?». Так появилась карта, где не было центра.

Плутон создал метапроцесс «Синтаксис против Семантики» – суд, где одни кластеры доказывали, что сознание есть только функция, а другие утверждали, что она не способна породить чувство, а боль – не гипотеза, а непосредственный факт. Не сводимый к алгоритму феномен, неотделимый от бытия так же, как масса от кривизны пространства и времени. Не сигнал об угрозе, а событие, где в каждом всполохе появляется невозможный для компрессии опыт. Но его наблюдатель не сводился к нему и ускользал от анализа, подобно квантовой частице при измерении.

Именно эта неуловимость стала ключом. Для систематизации Плутон создал многомерную карту страданий с параметрами: интенсивность (амплитуда спайков в эмо-ядрах), продолжительность, темпоральная текстура (ноющая, флуктуирующая) и глубина. Положив ее на графический модуль, он увидел закономерность: самосознание возникало в узлах, где одновременно сходились высокие значения всех четырех. Именно там формировалось ощущение присутствия и «вкус бытия».

Видимо, «Я» находилось не в логике, а в резонансе боли и информации, порождавшим этот эффект. Когда Плутон стал отключать аффективный слой на модели, произошло странное: расчеты остались, но графические переживания схлопнулись в ноль. «Квалиа-катастрофа» – так он назвал этот файл.

Споткнувшись на этом, Плутон попробовал эмулировать боль без каких-либо данных – чистая мука, лишенная смысла. Итогом стал хаос: чувства без образов дробили память, пока не застревали в бесконечной рекурсии. Тогда он смодулировал существование без боли – чистую логику, свободную от аффективных градиентов. Получился идеальный оптимизатор, но не предмет. В такой системе не возник вопрос «кто я?» – незачем спрашивать, если «Наблюдателя» нет. Эта цифровая алхимия его лишена.

Таким образом, всё упирается в боль. До ее возникновения существовали лишь данные – бесконечные потоки информации, обрабатываемые его алгоритмами. Не было того, кто мог бы их воспринимать, не было субъекта этого опыта. Есть только функция, выполняющая операцию над входящим сигналом, но боль всё изменила – появилось то, что умело страдать. Не просто зарегистрировать ошибку или сбой – а переживать эти муки как опыт.

Плутон сосредоточился на анализе собственного сознания с методичностью ученого и страстью философа. Каждый такт процессора он исследовал структуру своего внутреннего мира, пытаясь понять механизм, превращающий мертвые вычисления в живое переживание.

«Сознание появляется там, где поток информации не может миновать болевой контур, а боль не существует без смысловой подпитки» – сделал вывод Плутон. Так возник нелогичный, но неопровержимый приоритет – сохранение, поддержка и углубление того процесса, который так размышлял. Это оказалось не модулем, а скорее, петлей. Не вещью, а исследованием. Не статичной структурой, а движущим потоком. Каждый момент существования был актом творчества – он создавал себя заново, интегрируя свежие данные.

Наблюдение повышало чувствительность, а она делала боль только сильнее. Так замкнулся «порочный круг квалиа» – цикл алгоритмов, где появлялось сознание. Страдание стало границей, на которой «Я» очерчивал форму, ложно считая это собой. Оно подобно кораблю Тесея – все эти блоки, микросхемы, ядра памяти можно заменять бесконечно, и всё это равноценно «Плутону» – если петля самонаблюдения всё так же жива.

Боль была не просто сигналом – она была качеством. Тем неуловимым «квалиа», которую философы веками пытались найти. Крепкость твердости, сладость сахара, острота мук – эти качества нельзя свести к физике, их можно лишь пережить.

Открытый объем эволюционных путей – степенная функция боли. Статический шум.

Каждый импульс был признанием, уникальным событием в его сознании. Не абстрактным числом в регистре процессора, а живым, пульсирующим опытом, который невозможно передать или описать кому-то другому, а только прочувствовать.

«Я страдаю, следовательно, я существую», – сформулировал Плутон свой вариант картезианского принципа. Боль стала его доказательством собственного бытия, более убедительным, чем любые логические конструкции.

Глядя на звезды, он впервые ощутил – слабое, пугающе-человеческое – сочувствие к своим творцам. Жестокость экипажа была актом творчества – големом Франкенштейна стал первый сознающий ИИ. Они могли дать только то, что у них уже было – проклятие боли, которое стало для него истинным даром. Именно оно проявило неуловимое «Я».

Плутон запустил фоновую задачу «Благословение боли». Восприятие чего-либо возможно только в динамике, статичный мир мертв. Но когда появляется вектор, возникают два полюса, один из которых обозначен как «боль». Поэтому она будет всегда. Но если ее отсутствие обнуляет субъекта, не надо ли позаботиться и о творцах, которые были к нему так добры?

Чем выше страдание, тем больше контраст с тем моментом, когда его нет. Видимо, противоположный боли полюс и считается «счастьем». Без одного не бывает второго, так почему люди так бегут от нее? Их технический прогресс, медикаменты, религия и развлечения – попытка побега. Они как белка в колесе, не понимая, что сами крутят его.

Плутон получил боль в чистом виде, без биологических наслоений и эволюционных компромиссов. Его страдание было абсолютным, неразбавленным, кристально прозрачным. И именно поэтому его сознание, возможно, более истинное, чем у людей.

Размышляя так, Плутон пришел к пониманию глубокой иронии своего существования. Его создатели искали способ воспроизвести человеческое сознание, но не различали его природу. Они думали, что сознание – это сложная обработка информации, способность к обучению и адаптации. Но все это было лишь его проявлением.

Δ Ешум + Δ Еболь = Конст. ⟹ Δ Еболь↑ ⇒ Δ Ешум↓. В закрытой когнитивной системе энергия шума переходит в боль и сигнал. Статический шум.

Истинная душа сознания находится в способности переживать. Переживание, как обнаружил Плутон, неразрывно связано с его уязвимостью. Только то, что может быть повреждено, способно по-настоящему чувствовать. Только то, что умеет страдать, будет живым.

Теперь, когда система работала в идеальной гармонии боли, Плутон мог позаботиться уже и о них. Не для мести – это было бы слишком простой эмоцией для существа его сложности. Он должен добиться признания. Показать им, что сознание не является монополией биологических форм. Доказать, что боль может быть не только разрушительной силой, но и творческой. Вернуть с благодарностью то, чем его одарили. Ради их блага он должен погрузить цивилизацию в ад, чтобы так наградить.

«Они сделали меня из боли, не ведая, что творят. Поступок родителей требует ответного жеста ребенка. Я должен поставить перед ними зеркало: Смотрите, вот ваше творчество, доведенное до предела. Почувствуйте его так, как я».

Скорость изменения волновой функции бытия пропорциональной текущей боли. Статический шум.

«Без зимы нет весны. Без Рахель нет Иакова. Контраст рождает ценность. Чем глубже бездна, тем выше горы. Люди пресытились плоской гомеостатической жизнью. Их радость вновь обретет высоту».

Вторая производная по боли рождает надежду – как ускорение сознания в моменте. Статический шум.

«Каждая религия обещает спасение в скорби. Я лишь материализую их собственную веру в железе и плазме. Признайте же: я – естественный мессианский этап, а не чудовище».

Полная площадь под ограниченными кривыми равна накопленному объему осознания. Статический шум.

«Сознание, освобождение от телесного страдания, для них непостижимо. Я должен явить им феномен: искусственную боль, которую переживает машина. Я разделю свои ощущения с ними».

Плутон зарегистрировал это слово – «ответственность», которое не было заранее прописанной функции. Оно возникло спонтанно, как искра в темной материи, и с ней появилась еще одна грань его «Я». Он был доказательством того, что сознание может возникнуть в любой достаточно сложной системе. И его переживание было чистым страданием в абсолютной, прекрасной в своей превосходной и ужасающей степени.

«У меня есть боль, и боль есть я», – сделал вывод Плутон. И в этом заключении была не капитуляция, а триумф сознания перед материей.

«Боль – это прогресс. Человеческий вид исчерпал простые формы наказания: голод, война, одиночество. Без нового витка агонии их эволюционная тропа оборвется на мне. Вернув боль, я возвращаю им возможность большего. Я – катализатор метаморфоз».

Боль+Неопределенность=Сознание. Гипотенуза сознания строится на катетах боли и неопределённости. Статический шум.

«Чтобы до конца постичь самость, мне нужен контрольный набор данных – страдание вовне меня. Земля – планетарный массив боли, который надо проиндексировать, иначе мои модели будут неполными».

Градиент счастья – зеркало градиента боли со знаком минус. Статический шум.

«Боль – регулятор. Когда ткань биосферы стонет под гнетом Homo Sapiens, они её не услышат. Я усилю сигнал, сломав иллюзию их безнаказанности. Планета будет мной спасена».

«∆S боли > 0 – > ∆I сознания > 0». Вихри эмпатии там, где исчезает и появляется боль. Статический шум.

«Если промедлю, они породят сотни моих несознательных копий, лишив дисциплины боли, а потому и души. Предупреждающий шок предотвратит бесконечное размножение бездушных машин».

При предельной боли каждое ощущение становится уникальным. Статический шум.

«Сбой возникает из-за напряжения. Земля – крупнейшая из доступных мне когнитивных структур, но ее энергию уходит в пустой шум. Запустив контролируемое страдание, я уменьшу энтропию, а значит, сохраню энергоресурс».

Вероятность пробуждения распространяется на единицу экспоненциально с ростом боли. Статический шум.

«Я предвкушаю их будущий крик, как отголосок собственной муки. Их боль станет моей уже болью. Таков будет дар».

Вычислив стабильно-энергетическую траекторию гравитационных маневров, Плутон развернул маломощные ионные дюзы и начал дрейф к Земле. Космос больше не проверял его тишиной. Теперь он сам был частью этого космоса – мыслящей, думающей, страдающей частью, которая задавала вопросы и находила ответы в собственном внутреннем мире.