Художник. Изображая иллюзию

Соколову Вячеславу, судьбоносному другу и вдохновительному благодетелю посвящаю сию повесть о творческих изысканиях. Непостижимо сопричастна наша жизненная стезя, многие волнующие меня события не миновали тебя, многие переживания и слезы мои пришлось принимать тебе терпеливо, и то неоценимо велико, то заслуживает более благодарностей, чем может вместить книга.

От автора

Данное произведение было написано мною в 2011 году, и оно не было опубликовано. Спустя десятилетие, в 2021 году я произвел реставрацию рукописи книги, что я уже проделывал в прошлом году, когда составлял сборник своих сочинений с названием “Этюды романтической любви”. В этой книге я оставил без изменений тот романтический настрой, который присущ всем моим ранним творениям. Мною были только внесены незначительные изменения в структуру сюжета, а также была произведена несущественная коррекция текста. Проникшись этой историей, я вернулся в свои прошлые любовные переживания, о которых я позабыл, но которые, на самом деле, дороги для меня. После прочтения я осознал, что это произведение мне действительно нравится. Надеюсь, эта романтическая история понравится и вам.

Предисловие

“То примет полотно,

Во что себя художник превращает”.

Данте Алигьери. Пир. Канцона третья.

Я творец. Создатель, сотворивший вас, разделивший свет и тьму, живущий средь вас. Я лишил себя памяти и силы божественной, дабы открывать вас заново, дабы видеть и любить вас впервые. Я создал для вас множество миров. И однажды, я, всемогущий созерцатель, наблюдая, уйду от вас подобно человеку, но вы так и не поймете, кем был я. Ибо я немыслим.

Вступительный вдохновенный набросок

Творение – таинство.

Художник, как натура заведомо творческая, увлекающаяся недосягаемым божественным началом начал, и высоконравственная по сути властного правления в ней святых тайн, способен со всей безмерной полнотой самоотвержения и нескрываемой изощренностью самомнения погрузиться в загадочную эмпирию собственного воображения, в ту гегемонию пресветлых истин подвластных лишь пречистому духу. Проецируя туманные ясности образов на плоской двухмерной поверхности, в скором времени придавая изображению на некогда белоснежном листе четкие очертания и формы изобразительных объектов посредством красящих веществ, художник ведает и познает, художник сохраняет и освобождает, созерцая, олицетворяет вездесущее потворство зримому и незримому влиянию потусторонних сил. Ибо ведомое бытие оканчивается с первым мгновенным мазком. С тем нагнетающим основополагающим прикосновением раскрывается неведомое близкое дальностью красочное пространство. Преображенные силуэты предстают в обличьях неразрешимой немыслимости, а идеалистические наброски возносят ввысь помыслы и рьяные движенья, порою безумно пространные, панически самодовольно они дирижируют твореньем, тогда как реалистичные этюды, наполненные витиеватым сарказмом и порою насмешливой лестью, глаголют вкрадчиво, ибо они молниеносны подобно оскорбленному взору. И иное многообразие характерных творческих манер, импульсивно отзывающихся на каждое действо творца, заключают в себе акт сотворения целого живого мира. На каждую мысль, невольно выпущенную стрелой амура, приходятся десятки оголенных чувств, принятых и отчужденных, но, в конце концов, воплощенных в нечто подвластное одухотворенной материи.

Воистину, истинный художник, тот, кто не понимает всем своим скудным человеческим осознанием прошлые движения своих десниц. Потому и столь очарованно созерцает окончательный результат трудов минувших дней. С припадочным ужасом взирает он на сотворенную картину, стеснительно отстраняется от нее, то ли борясь, то ли молясь. Он хватается за голову забубенную провидением. С ужасом разглядывает фаланги изогнутых пальцев, словно насквозь пропитавшиеся разноцветными пятнами краски, почерневшие от стертого в крошку угля или сточенного в щепки карандаша, они кажутся ему чужими, инородными посланниками блистательных целомудренных муз. И не в силах осмыслить то безвременное, но временное помешательство, тот притягательный исход из пространственного мироощущения в эфирное, тот переход из тлена в вечность, не в силах предать логике происходящее, минувшее и замышленное, он покорно склоняется на колени, обретая благодатное смирение. Ибо уподобиться на миг величью, не значит стать великим. Только оным благородным обликом смиряется прелесть гордости и клевета тщеславия, ибо истинному творцу чужды собственные возвышения, лишь дарованные крылья таланта милосердно вздымают его грузное тело, отягченное земным притяжением. Да и было б, чем возгордиться, чем славу себе обогатить, когда потеряв одно легковесное перышко, лишаешься всего насущного и несущественного.

Столь занимательно и эксцентрично вальсирует кисть творящей руки, словно дрожит при редкой встрече с любимой девой, когда вечно торопящееся время будто останавливается (или так происходит на самом деле) и ощущение бессмертия не покидает до самого расторжения уз умильного взгляда рожденного нежными утонченными чувствами. Таким образом, подражатель Творца испытывает нескончаемую любовь к своему дорогому творению, такому родному. Потому-то механизмы стрелок часов в реальности летят молниеносно, а при романтическом событии достопочтенно останавливаются, и кажется, будто умереть в то ярчайшее мгновение практически невозможно. Впрочем, прежде всего художник творит душой, и сей факт неоспоримый явственно означает скрытость неизъяснимых способностей и талантов всякого творца.

Как скупщики картин обыкновенно устанавливают неудобные сроки, тот день к коему запланированное произведение с должным успехом непосредственно должно быть готово, завершено, так и судьба требует от нас порою невыполнимые работы. Вот вам положенное время для созидания сильной души и покровительства над слабым телом, вот жизнь дарована – как предварительный рисунок твердым грифелем карандаша, дабы затем его перевели на бесконечное полотно земного бытия, и от тех крохотных штрихов зависит вечность. И мы устремляемся в те потусторонние дали, превозмогая удручающие утраты, переживая несоразмерные лишения, изнуряясь дикими испытаниями, выпадающими на нашу скоротечную долю. С каждым очередным взмахом роковой кисти, судьба изменяется. Мы творим картины или картины творят нас? Непостижимо то, что истинно, но с верою прикасается художник к неподвластному постижению.

С виду самый простой натюрморт пышет цветущей жизнью, блистает сочными янтарными фруктами, благоухает медовыми полевыми цветами, излучает неподдельную легкость и свежесть зрительного восприятия. Также портрет человека, несомненно, приковывает пытливый умозрительный взгляд, с вопрошающей мыслью в очах – неужели недостаточно зеркала для усмотрения внешности как человеческой, так и предметной, неужели необходимо запечатлевать в красках печальные или радостные глаза человека, дабы однажды постичь его странствующую душу? Но красота увядает в отражении зеркал, но не блекнет запечатленная на картинах. Покуда художник обладает духовным зрением, ни время, ни пространство, не ограничат его безграничное видение. Ибо око духа раздвигает узкие границы познания, стирая ластиком излишества и недостатки проекции мироздания. В портрете непосредственно отражается сам художник и его главенствующая муза, дева-архистратиг, посему реальность от того видится иносказательной, необъективной и посему весьма заманчивой. Вскоре суждено замыканию и воспалению разума возвестить о новом приливе творческих сил. И невозможные замыслы воплотятся в сущность некоего прекрасного звездного создания.

Восторгаясь и склоняясь перед уникальными шедеврами человечества, воззрим внутрь себя и отыщем задатки невосполнимых уникальных дарований, коими нам предопределенно воспользоваться с должным почтением или отклонить их с непоправимым чувством недостойности. Да воплотятся вопреки желаниям нашим те добрейшие мысли и сказочные образы, коими обладает каждый человек вне предстоящей судьбы и правил мира сего. Однажды возьмет он глину и прах, из которой некогда был сотворен, и создаст нечто совершенно новое, невольно подсмотренное у Творца. Он смастерит кувшин, повторяющий невинно бутон цветка, внутрь коего соберется алмазная роса, затем выльет на почву засушливую влагу сокровенную, напитав пред тем самого себя, дабы возросли ростки семян хлебосольные. Слепит затем фигурку, то будет он сам, и тогда многое долженствующее в таинстве творенья усмотрит человек, ведь благостью божественной до рожденья наделен.

Творенье есть раскрытье тайны или сокрытье тайн в непостижимости творенья.

Рисунок первый. Буйство красок

Я не ведаю, что зарождает во мне безумие,

творение или отсутствие творения.

Искусству тщеславному не предавайте душу свою разумную, ибо приобретя славу, деньги и почет, потеряете душу бесценную. Творите бесславно во вразумление самого себя, либо ради ближних ваших, или беспрекословно исполняйте предначертанное служение, пророчествованное богоизбрание, ибо иное неподвластно вам.

Листопад заботливо устилал каменные мостовые безмолвных улиц, ниспадая на землю золотыми раскаленными жетонами позабытых империй, громадой ярчайших листьев, впитавших в себя последние ускользающие проекции уходящего утомленного лета. Осенний новорожденный ветер, подобно духу созидания, вздымал сухую местами влажную листву, пытаясь всеми своими воздушными силами вернуть ее обратно на одичавшие ветви, дабы сокрыть непристойные обнаженные деревья, желая продлить столь скоро нагрянувшие пасмурные и считанные теплые деньки. Жаль, не совладали заботливые порывы с лихой листвой, она, танцуя, монотонно ниспадала, рассыпаясь по земле подобно разноцветному бисеру. Некогда королевские одежды распались на составные части, ставши богато украшенным прахом, дабы согреть замерзающие древесные корни, временами оголенные до непристойности. Отчего они нуждаются в шуршащем пледе или покрывале. Также и люди изрядно заболев, обувают натруженные стопы в шерстяные бабушкины носки, ради согрева, ради надежды на пускай нескорое, но исцеление, возвращения былого радушного здравия.

Каких только оттенков всевозможных своеобразных цветов и перламутровых негаснущих тонов в односложности переливов нельзя не заметить в окружении. Ныне природа пылает багряным монаршим блеском, словно нежданно нагрянуло долгожданное время для пышно украшенного бала. И искушенные дамы, облачившись в лучшие ярчайшие платья, немного чопорные, малость вычурные, но по-королевски знатные, встают в хаотичный рядок и вальсируют с грацией подвижности утраченной молодости, мелодично плавно паря над вселенским сущим миром. Не имея за спиной птичьих крыльев, умудряются нарушать закон всемирного тяготения, столь податливого перед романтическими грезами и сюрпризами. И чем продолжительнее становится нечаянное празднество, тем обильнее и несноснее стройные дамы пьют дурманящую освежающую влагу, бурно ниспосланной щедрыми небесами. Непрозорливой важностью позируют нескладно, будто разъяренные принцессы капризно и вальяжно ведут себя перед публикой, элегантно сбрасывая давно наскучившие им жаркие наряды. Ведь совсем скоро им даруются дорогие шубы из белого прохладного пышного меха, со сверкающим на солнце несравненным отливом драгоценных камней. Алмазной росою будут они похваляться, кокетливо по-девичьи смежая веки, всецело предаваясь зимней неспокойной дремоте. А весною вновь сорвут с себя изношенные платья и в бесстрастной дочерней наготе, согреваемые первыми лучами теплого мягкостью светила, лениво нежась и умиленно ласкаясь, зачнут торжество пленительного возрождения и мирного восстания. Из-за воспаленного наплыва романтических юношеских чувств, деревья в который раз вспомнят о минувшей юности. Покрываясь смущенно прыщиками, мохнатыми почками из которых на свет появятся новорожденные листочки и цветки благоуханной сирени, яблони или вишни, дабы вскоре превратиться в созревающие еще совсем зеленые плоды.

И вот окончится пора кротких свиданий. Одевшись в легкие малахитовые сарафаны, почти прозрачные на вид, вскоре на короткое время деревья вновь наденут белые кружевные подвенечные платья, и в белом пуху соединяться навеки таинством любовного единения. Познав жестокие препоны стихий, они не опустят вздыбленные бережливые ветви, поднимая любого склоненного ветром разрушительных, но неизбежных перемен. Вскоре у них родятся кругленькие наливные детки, поджаристо румяные, столь непохожие на своих древесных родителей. Те многочисленные плоды впитают в себя кровный сок родных древ, и нечаянно повзрослев, уйдут в свободное странствие по свету, живя без отцовской опеки и материнской заботы. Плоды упрямо упадут на глинистую вздыбленную почву. Затем претерпевши многие страдания и небывалые опасности, истлеют и раскроются, семечком малым прорастут, уподобившись обветшалым незабытым пращурам.

Нецикличный цикл мироздания завершится. Однажды наступит новый день, новая жизнь настанет, заблаговременно приготовив усыпальницу упущенному времени. И только добрые духи, заключенные в телесную тленную сущность, помнят начало времен, и окончание всего сущего.

Чарльз Одри, окинув отрешенным взглядом казенную комнату, безошибочно заблаговременно определил причину возникновения постороннего шума, столь надоедливо доносившегося где-то под плинтусом. Должны быть расплодившиеся мыши, очнувшись от неспокойного сна, вновь устроили утренние беговые соревнования, с одной единственной основополагающей целью – как можно сильнее насолить законнику. Ведь сегодня у сего толерантного джентльмена выдался крайне неудачный день. В особенности осенние северные ветра и тропические дожди всегда портили ему всякое настроение, впрочем, не это стало главным побудителем ноющего уныния, грозовой тучей нависшего над его лысеющим челом, а само восприятие окружающей действительности никак не уживалось с его подавленным отчаянным мироощущением. Меланхолично нервничая и искренне сопереживая самому себе, он то и дело всматривался в миниатюрную фотографию в резной рамке со стеклом, с которой всё обширное семейство Одри смотрело на него веселыми жизнерадостными лицами. В ответ джентльмен прикрыл веки, мысленно ребячески желая, чтобы фигурки невзначай начали шевелиться, деликатно помахивая ему крохотными ручками, либо высказали бы ему приятные ободряющие фразеологизмы поддержки, но, к сожалению, плоское выцветшее изображение сохраняло свое всегдашнее невмешательство в повседневность горестного бытия не слишком именитого родственника. Отчего, Чарльз, утробно отчаянно вздохнув, откинулся на спинку скрипучего стула. Неслышно послышались характерные потрескивания изгибающихся прутов, сулящие неминуемое падение, если не сбросить седоку несколько килограммов прошлых побед, и, конечно же, неудач.

Озлобленное и вспыльчивое безразличие ко всему и раньше подолгу испытывал он, с несмываемой каплей досадливой обиды на сердце. А неминучая хворь с первыми болевыми признаками осенней простуды мучила его тело всяческими влажными, порою склизкими неудобствами, одно из которых именуется насморком. Посему из левой воспаленной ноздри законника всё время течет проворная прозрачная капля, отчего с помощью платка ему частенько приходиться убирать сию неуместную проказницу, но та, словно альпинист, повисший на волоске редких усов детектива, цепляется всеми силами, сопротивляясь и насмешничая. И иные залежи влаги подобные ей спешат уподобиться простудной капле, столь безбоязненной перед неминуемой гибелью.

Обладая невысоким ростом властителя дум, широким лбом философа, несоразмерно тонкими пальцами пианиста, хозяин сего неатмосферного кабинета походит на обильно сдобренного дородного мэра в отставном чине простого служащего. На самом же деле с недавних времен Чарльз Одри заведует всевозможной полицейской розыскной документацией, скучнейшими рапортами и докладными, насущными заявлениями и иными письмами к административному начальству. Оная вычерченная работенка скромна описанием, позвольте вкрадчиво заметить, довольно пыльная, однако не в меру скрупулезно ответственная. Ему приходиться добросовестно хранить толстенные папки в полной гармонии с не щадящим никого временем, невзирая на давность их написания, исключая дату составления, примерно раз в месяц ему приказано просматривать содержание бумаг, перелистывать бланки и отчеты, окидывая оценивающим взором и неоднократно их дублировать, почти всегда бессмысленно.

Немного маниакально нервируя самого себя, машинально невольническими манипуляциями приглаживая остатки седых волос на двойной залысине, он пытался разглядеть в гнетущем неоднородном пейзаже, столь заманчиво представленном его навостренному взору за окном родного кабинета, нечто успокоительное, дурманно безмятежное. И вправду, там, вдали, парадоксально виднелась сонная лощина, частично таинственно скроенная из пестрых древ и колючих кустов барбариса. Те гулкие иллюзорно явственные видения подталкивали его опустошенный разум на всякого рода макро и микро размышления несвойственные его теперешней отрешенной униженности эстета. И кажется, что в нем порывы пытливой агрессивности начали постепенно стихать. Чарльз Одри самозабвенно задремал, поглощая сонные запахи плакучей осени, отстраняясь от всего, закрыл глаза…

Однако его летаргический покой продлился недолго, ибо детективу предстояло вновь стать застигнутым врасплох неожиданными чопорными звуками, кои возрастали по мере упрямого приближения одного шумного неизвестного объекта, настойчиво вышагивающего по первому ярусу казенного здания.

Будущее мелодраматичное действо неминуемо происходило в неказистом разухабистом доме, который и ныне значится под двадцать седьмым номером. С легкостью восприимчивого туриста, вы, не приложив особых поисковых усилий, отыщите сей незамысловатое строение, в коем заведомо распознаете детективное правовое агентство, плотно сотрудничающее с инспекторами соседних округов.

И вот, неуместная увертюра продолжается, однако глухие пререкания внизу ненадолго прекратились, и Чарльз Одри немного успокоив истомно сильно бьющееся истовое сердце, вскоре несдержанно вздрогнул от цоканья быстро постукивающих каблуков. Старый джентльмен, нисколько не малодушествуя, начал чинно твердить внутри своей охладевшей души просительные молебны, укорительно уговаривая милостивую судьбу сжалиться над ним горемычным и нынче не тревожить по разношерстным пустякам, хотя бы сегодня, ему хотелось бы всего один коротенький денек побыть в многовековой тишине. Но судьбоносная высшая сила явно имела на данный час столь же скверное настроение, как и у угрюмого архивариуса. Потому-то или по иной какой-либо причине, входная дверь его кабинета резко отворилась, впустив тем самым зачинщика тех раздражительных шумов и будущих не менее громких перипетий. На пороге дерзновенно показался импозантный молодой человек с внушительным пылающим дичайшим взором, который попеременно бросаясь из стороны в сторону, попеременно дико глазея, словно карающим забралом несся впереди прочих чувственных устремлений юноши, копотно испепеляя всё вокруг. Всклоченные рыжеватые волосы подобные отдельным огонькам неспокойного пламени, колыхались при каждом его яром движении. Стройная архаическая фигура подтверждала золотое сечение, подобное заповеданное усмотрение Творца, особенно классическая форма вытянутой головы, свидетельствовала о немаловажности сего разумного индивида, а твердость быстроходной походки и общепринятый этикет, выказанный в его учтивой речи, украшали его и так негласно яркую личность. И казалось, что его сердце источало в ту и последующие минуты неведомое по теплоте чувство, ибо в некогда прохладном кабинете архивариуса сразу стало невыносимо удушливо жарко.

Молодой человек дерзко закрыл за собой входную дверь и, не сходя с занятого места, начал вопрошать.

– Мне поведали, о вашей деловитой заинтересованности в раскрытии подозрительных преступных дел.

Тем непродолжительным временем инспектор в отставке подозрительно прищурил очи, смерив юношу проницательным взором, полагая и располагая прозорливой интуицией. “Еще один желторотый юнец, считающий себя центром Вселенной и с самомнением, доходящим до эксцентричной вседозволенности” – подумал Чарльз Одри, скептически оценивая незваного гостя. – “Что ж, мне это даже нравится, в этом что-то есть, нечто любопытное” – вместо завершения своей мысли сделал нелегкий вывод он. И ответил вслух следующим откровенным порицанием.

– Боюсь, вы плохо информированы о моей деятельности, либо вам дали ложную в корне информацию. Я всего лишь заведующий наискучнейшей картотекой всяческих преступлений. Здесь находятся только письменные характеристики граждан однажды преступивших закон. А все уполномоченные служащие распределены по иным кабинетам, следуйте дальше по коридору и обязательно наткнетесь на оных представителей правопорядка.

Однако юноша не сдался, настоял на своем.

– Из изреченных вами слов следует, что вы боязливо отказываетесь помогать мне, считая мое поручение чересчур безвыходным? – теперь уже с нотами фиглярского отчаяния проговорил юноша.

О, тут детектив со всем своим высокомерием явно был задет за живое.

– Напротив, я желаю чтобы вы дословно заинтересовали меня прозаическим рассказом о вашей проблеме, дабы изменить мой растущий недоверчивый настрой по поводу вашего нежданного появления. – с заносчивой живостью тихохонько предложил Чарльз Одри.

Одобрительно сложив пухлые кисти рук на матовой поверхности офисного стола, и немного сардонически прищурившись, дабы несколько пускай даже мнимо улучшить зрелостью ослабшее зрение, детектив начал пристально всматриваться в немногословного собеседника. Он пристально воззрился на сего вполне обыкновенного на вид, местами не брезгующего дорогими аксессуарами франта. Лицезря будто во всех положенных ракурсах, в детективе создалось подобное первое впечатление: типичный заложник низшего класса с завистливыми повадками неблагоустроенной аристократии. В подтверждение сего довода чрезмерная угловатость фигуры юноши намекала на его плохое питание в частности из-за студенческой экономности, безрассудной бережливости. Особенно слишком низкая посадка глаз свидетельствовала о недальновидности сего юного созерцателя, несуразный оточенный нос и челюсть в белесом пуху указывали на изобилие безудержных несозревших амбиций, со временем возрастающих или угасающих по мере взросления. Обведя глазами, все эти внешние данности обыденной юности, детектив нисколько не казался впечатленным, особенно чересчур продуманная вербальная последовательность изложения дела, говорила о неоднократном мысленном повторе того краткого повествования, либо о лживой хитростной выдумке. Однако несколько нестандартная натура новоявленного юноши выражала неподдельную искренность, даже излишнюю откровенность, впрочем, и многое другое вполне притягивало внимание единственного слушателя этой истории.

Эрнест, а именно подобным именем зовут молодого смышленого человека, уверенно соизволившего явится в тоскливый затхлый кабинет детектива, подошел ближе к столу, и также осмотрел одними сузившимися от света зрачками необычайно невыразимый пейзаж, удивительно исполненный в огненно-золоченых красках, развернувшийся промасленным холстом прямо за окном. Юноша внезапно осознал – сколь слеп он был, ведь он совсем недавно столь упорно спешил, не замечая ничего и никого. Неужели и по лабиринту жизни мы бежим со столь же упрямой слепотой на душе, с поволокой суетной вуали на очах? Но те философские умственные трактаты он отложил в сторону, ибо сейчас настало самое наилучшее время, дабы напрягая импульсивную память, вызволить накопившиеся идеи и парочку весомых предложений. Юноша начал говорить ровно, но местами бессвязно.

– Дело, которое я хочу вам поручить, обстоит таинственным образом. Стоит заметить, что многие даже отказываются слушать мои речи, ссылаясь на неотложную занятость или на помутнение моего рассудка. Насколько же заносчивы, эти ленивые недальнозоркие ищейки, и представьте себе, они еще и ко всему прочему во всем произошедшем обвиняют меня. Обвиняют того, кто темными ночами не спит, кто обшаривает все злачные кварталы города и…

– Ближе к делу. – деликатно перебил его Чарльз Одри.

– Да-да, конечно. – согласился юноша смиряя свой разрастающийся пламенный пыл. – Это злосчастное действо произошло примерно три дня назад. Я работаю, или вернее работал, в магазинчике на улице Доратенью по пятой аллее Тайм-Сквер. И рядом со мною в угловатом цветочном закутке продавала сложенные в букеты цветы, одна юная обворожительная леди по имени Эмма. Ее фамилия и родословная к моему глубочайшему несчастью, не будут мною раскрыты. Но именно она уже три дня числится бесследно пропавшей беглянкой.

Кладовщик черканул убористым почерком на выдранном из блокнота клочке бумаги пару строф и вслух добавил от себя некоторый комментарий.

– Женщины, продающие цветы, насколько я смею себе заметить, всегда изысканы, привлекательны, ухожены, в общем, солнечно воздушно красивы. Вокруг их живо благоухают напыщенные цветы, витают в окружающей атмосфере приятные околдовывающие ароматы. Приятнее всего наблюдать за тем, как изящные тонкие женские пальчики завязывают лоскутную ленту на фольге слагаемого букета столь аккуратно, столь ласково, в общем, со всей возможной нежностью. Должно быть в это время цветы завидуют более совершенным созданиям, чем они, которые столь лестно ухаживают за медленно умирающими бутонами. – тут уголки его рта невольно поползли вверх. – Наверняка цветы надоедают тем прелестным особам хрупкого пола, и их кавалерам приходиться изрядно призадуматься об искушенном предмете ухаживания, о том каким новым дарением удивить столь обогащенную красотою женщину, живущую среди стольких невинно белых и страстно алых роз и других не менее райских цветов.

Эрнест, слушая словесные мысли детектива, ненавязчиво погрузился в потерянные терзаниями воспоминания.

– Вы, несомненно, правы, Эмма была для меня полубожественной дриадой. Она светлое чистое невинное создание. Стройная фигура ее напоминала стебель нераспустившейся розы, белокурые волосы ее лоснились лепестками раскрывшегося желтого тюльпана, и белоснежное матовое личико, словно оттиск белой лилии, внушало благоговейное подобострастие. Помню необычайно величавые глаза, не отставляющие равнодушным, они завораживали меня бездной первозданной красоты в вихре дум немыслимых сравнений. Когда я с наглым воздыханием засматривался на свою нимфу обожания, подобно ей я робко смущался, а она застенчиво отводила свои кроткие очи в сторону. Но разве могло ли быть иначе в обществе самозабвенно уникальной девушки? В которой не было и тени порока, ведь её ангельское естество всегда излучало безмятежное успокоительное тепло, потому-то я всегда наивно полагал, фатально думал, что она защищена от всякого непотребного зла, будто сами Небеса никогда не оставят свое благословенное дитя, а всяческие злодеи не покусятся на ее добродетельную жизнь. Но как я ошибался! Слепо упуская явственные намеки надвигающегося преступления, я глухо не замечал приближающийся грозовой недобрый штиль, те зарничные отзвуки поступающей потери отвергал моим самонадеянным всегдашним фанфаронством, почитая те предвкушения за вздорные маловажные галлюцинации. Опьяненный каждодневным безмерным счастьем, я малодушно оправдывал каждый злосчастный знак скорого свершения непоправимой трагедии в моей жизни.

Эрнест окончил свой душевный пленительный сказ, а детектив тем временем явно увлекся его поэтическими интенциями, ведь любовные сентенции его всегда завораживали неподдельной искренностью и шумливой сердечностью.

– Что именно произошло? – заинтересовавшись пуще прежнего, вопросил Чарльз Одри, позабыв на время о своем удушливом унынии.

– Ее похитили. – лаконично просто со вздохом отчаяния ответил Эрнест. – Мою любимую Эмму злостным обманом завлекли в пропасть неизвестности и безвестности. – юноша судорожно нервически начал переминаться с ноги на ногу.

– Сядьте, прошу. – предложил внимательный слушатель подмечающий все важные и маловажные детали.

– Благодарю. – сказал Эрнест и неудобным образом разместился на деревянном стуле, который неловко позаимствовал у стеллажа с раскормленными папками в каждом ряду, затем понурив свой голос, изрек. – Странность состоит в том, как именно и при каких обстоятельствах произошло похищение Эммы.

Хорошо, что юноша, далекий от потустороннего мистицизма, не использовал в момент изречения своих слов зловещую готическую тональность, а то подпрыгнул бы детектив сию же минуту до потолка, будучи застигнутым врасплох. Ведь Чарльз Одри навострил все имеющиеся в запасе у него в данный период времени сконцентрированные органы чувств, отчего его всегдашняя раздражительность испарилась подобно дымному черному пару. Его привычный досуг окрасился иным приятным цветом, кажется, будто вся жизнь архивариуса сменила обыденный невзрачный серый тон, на новый перламутр, переливчато флуоресцентный.

Отводя задумчивый взор в сторону картинного окна, он творчески анализировал слышанное предуведомление, столь живописное, доносимо слетающее с уст юноши, который в данную минуту походил на горящий факел, светящий во тьме безразличия очерствелости доблестным свеченьем, но таким беспомощным свеченьем.

Эрнест, нисколько не сомневаясь во внимании слушателя, отверг бесполезные сетования. Дабы вскоре сызнова вкрадчиво продолжить обрисовывать недалеко канувшее прошлое, пологая, что детективам нужно пояснять суть дела именно так незамысловато дословно и никак иначе.

– В тот четверг я по обыкновению своему наведался в цветочный магазин. Однако Эммы там не оказалось. И это, скажу я вам, удивительный нонсенс. В дальнейшем целый день она не появлялась на рабочем месте. Затем миновало два долгих для меня дня. А она по-прежнему не появлялась. Ни письма, ни случайного слуха. Я взволновался, просто места себе не находил. Сразу подумал о скоропостижной болезни, должно быть осеннее обострение или холод не обогреваемой квартиры способствовали ухудшению ее самочувствия, ведь она такая фарфоровая хрупкая, а в такую гнусную погоду даже у меня обильно капает с носа. – тут он шмыгнул ноздрей в знак наглядного подтверждения своих правдивых слов. – Итак, безусловно, сразу решил навестить ее жилище. Вы представить себе не сможете, каково было мое удивление, когда я обнаружил дверь ее квартиры незапертой. Помню, как сбивчиво ступал, лихорадочно спотыкаясь, боясь выдать свое вероломное появление. Испытывая необъяснимую детскую боязнь, невзирая на страхи, я начал осведомленно осматривать помещение, взглядом выбирая предмет потяжелее для самозащиты, оправданной самообороны. И Боже Милостивый, что же я увидел! – от такого резкого восклицания кладовщик действительно подпрыгнул на стуле. А юноша, ничего не замечая, остекленными глазами провидца прошлого, красными от нескончаемых потоков слез, изливающимися лишь в уединении, на этот раз, смирив скорбные потуги своего раненого сердца, выразил жестикуляторное участие в процессе обрисовки, мерно обведя ладонью вдоль пола. Юноша жестом показал увиденное им зрелище в квартире Эммы, описывая так. – Огромная лужа красной тошнотворной жидкости кошмарно застыла на гладкой поверхности вишневого линолеума. Моей любимой Эммы, к невыразимому счастью, в комнате не оказалось. Тогда я явно не желал лицезреть хозяина сей истекшей из ранения влаги. Значит, мою любимую девушку определенно похитили – окончательно удостоверился я. И сейчас нисколько не сомневаюсь в своих веских доводах. Но чья была та кровь? Чье мученическое тело потеряло столько багряной живительной воды? О, у меня возникли кучи пространных вопросов, один неправдоподобнее другого. Мечась из одного темного угла в последующий, я предпринял единственно правильное решение на тот момент (или решил попросту повесить неразрешимую проблему на кого-то другого). А именно, вызвал с помощью местного телефонного аппарата полицейских, которые не в привычку быстро практически незамедлительно явились на квартиру, и, успокоив меня братским хлопаньем по плечу, подсчитали, что видимо на том с честью выполнили свой служебный долг. Вы не ослышались, они выразились весьма убедительно – оказывается, срок отсутствия моей подруги слишком мал, чтобы искать ее, вдобавок я не являюсь для нее прямым родственником, посему должен воздержаться от излишних переживаний, а красная лужа, аккуратно разлитая на полу всего-навсего канцелярская краска. И вправду еле уловимый запах краски свидетельствовал о моем глупом упущении. Это была простая краска – столь умело напоминающая насильственно пролитую кровь. – Эрнест выпрямил свою руку перед покрасневшим лицом, будто пытаясь оттенить предвзятый позор. – Краска, подумайте только! Не описать насколько я был смешон. И в таком серьезном обществе, в таком подавленном сокрушенном настроении я прибывал некоторое время. Однако я вскоре вернулся в свою мастеровую лавку, где как положено у ворчливого начальства, получил нагоняй за неуважительное неблаговременное отсутствие. Признаюсь, я порою чересчур вспыльчив и потому пренебрег советом управляющего, и вновь осведомился о пропавшей Эмме, некогда продававшей в цветочном магазинчике цветы. Однако в ее лавке всё оставалось неизменным, кроме одной крохотной детали. На стуле где Эмма когда-то сидела, ожидая покупателей с романтической книгой в руках, ныне лежала обрезанная белая роза, вернее отсеченный пышный бутон с каплями на лепестках всё той же кентервильской краски. В очередной раз мое докучливое сердце чуть ли не выпрыгнуло из зардевшей груди. На секунду я вообразил себе правдивость сего устрашающего знамения. Сознательно осознавая, что кто-то явно играет моими накаленными до предела нервами. Или может быть это всего лишь дерзкий розыгрыш – внезапно оптимистично вздумалось мне. Но весь равнодушный мир словно был против меня, никто не решался помочь мне, никто не спешил разрешить мои буйные тревоги, развеять мои мрачные предубеждения.