Художник. Изображая иллюзию

Здесь Чарльз Одри, не мудрствуя лукаво, приподнял изогнутые брови. После на секунду застыл экклезиастом с драматично античной мимикой на лице, будто свободолюбивой душой незаметно покинул бренное тело, слетал к неким горним советникам, и вскоре вернулся обратно с доброй многообещающей вестью.

– Как я понимаю, вы ознакомили меня лишь с малой частью минувших событий. Скажу вам, что я крайне заинтересован вышеизложенным делом. Но конечно же, всё намного проще, чем вы полагаете, хотя и спасибо вам, что всё изложили без лишнего пафоса. – в ответ юноша чуть кивнул острым подбородком, а детектив продолжил говорить, но уже о более тонких материях романтизма. – Влюбленное воображение рисует трагические сюжеты, однако, смею вас уверить, мой бесстрастный ум будет вам исключительно полезен, особенно в насущном столь поспешно созревшем двуликом вопросе. Ведь мое байроновское сердце давно не покорялось свободолюбивому чувству влюбленности. Минули с летами мои безудержные порывы губительных страстей юношеских безумств. Посему история похищенной Эммы видится мне трагикомедией. Я охотно соглашаюсь распутать спутанную паутину сего таинственного дела о бедной пропавшей девушке. Лишь по одной важной причине. – вертикально выставив указательный палец уточнил детектив. – Только потому, что вы самозабвенно любите ее. И потому заслуживаете скорую помощь, ведь вы настойчиво пылки и опасливо любознательны. Без меня вы наверняка погибнете от разгоряченного отчаяния. – ровным тоном декламировал Чарльз Одри.

– Я найду преступника, чего бы мне это ни стоило! – выпалил Эрнест.

– И определенно скоропалительно погибнете. В связи с последней вашей репликой, истинно уверяюсь в том скоропостижном исходе. – тут детектив раскрыл несколько карт своих выигрышных мыслей. – Уважаемый Эрнест. Вами искусно играют, жестоко манипулируют, вас умышленно подталкивают к медленному самоубийству, вернее к самовозгоранию, тем самым освобождая злодея от ваших надоедливых притязаний. Но поблагодарим ведающее Провидение, которое ниспослало ваши страхи лично ко мне в руки. Все ваши дневные кошмары я с радостью и отзывчивостью развею.

– Значит я не ослышался, и вы хотите помочь мне. – изрядно воодушевился юноша. – Вы первый человек, встреченный на моем трудном пути, со столь благородными намерениями и бескорыстными целями. Однако вы попались мне умышленно, я где-то читал о вас, но теперь это уже не имеет особого значения, главное это то, что вы ринулись мне на выручку. – Эрнест протянул свою правую руку для братского рукопожатия и произнес. – Благодарю вас от всего сердца.

– Это вы ко мне заявились, не забывайте об этом. – немного отстранился детектив от излишнего братолюбия.

– Конечно. Но скажите, каким образом мы скрепим наш договор, где мне подписаться? – молвил юноша вопрошая.

В ответ Чарльз Одри сардонически ухмыльнулся.

– Договор заключен. Ведь вы помыслили и произнесли мысли вслух, а всякое сказанное слово имеет весомое значение и значительный вес, и мы будем отвечать за каждый звук, изреченный нашими устами, Например, ваша любовь к леди Эмме. Вы не огласили ей свои нежные чувства, не выстроили высокие планы, не признались ей в любви, хотя внутри себя горячо любите ее. Посему мысль, чувство, эмоция – уже именуют вывод. Мысленная клятва – это непреложный обет, ибо мысль не уничтожить, не предать забвению, не скрыть, ее не забыть. Посему размышляя будьте осторожны и предусмотрительны. – туманно улыбаясь говорил кладовщик.

Юноша сконфуженно заерзал на стуле. Проницательность бывшего детектива бодрила его неистовый дух, вселяя крохотную надежду в этот омут удрученной разлуки с любимой, в тот темный лог серых переживаний. Словно посреди внушительного страха потери близкого человека возник путеводный маяк. Помимо прочего, кажется, сегодня он заполучил верного друга, который всегда готов подставить перед опасностью свое крепкое плечо, защитить своим неприступным телом от всяческих обидчиков.

– Вы словно читаете мои мысли. Я ни разу не говорил о любви, но вы…

– Чарльз Одри, впредь зовите меня только так. – перебил его детектив.

– Безусловно. – одобрительно согласился Эрнест. – Меня пугает вся эта загадочная история, я, видимо не спал уже несколько дней.

– Вот чем именно чем, вы, Эрнест, займетесь после того как покинете мои скромные владения. Предадитесь крепкому сну, вздремнете, часок другой. Фазы покоя эйфории никому еще не помешали. А затем мы начнем неотлагательно распутывать накопившиеся гордиевы узлы, но исключительно вместе, прошу, заметьте, что без вас цепочка круга действующих лиц не сузится, и главное звено, естественно, леди Эмма, которая, я вас заклинательным суждением уверяю – жива. Но в каких обстоятельствах прибывает на данный момент, это я вам пока сказать не могу. – со всей непоколебимой честностью говорил детектив.

– Но каковы ваши созревшие соображения по этому поводу? – юноша немного надавил на собеседника.

– Их великое множество. Даже слишком много во мне неизбежных предположений. – ответил тот, а затем претенциозно продолжил. – Во-первых, непосредственно необходимо разобраться с хитроумной личностью преступника. Предположу, что вы иногда думаете о том, что ваша девушка якобы сама подшутила над вами, над таким доверчивым юношей, но эта мысль ложна в самом своем корне. Определенно, между вами вклинилось чужеродное существо, появилось некое третье лицо, которое явно не желает вашего с любящей Эммой венценосного воссоединения. Может быть, одна ревностная особа, некая незнакомка, давно безумно влюблена в вас и таким коварным образом она убрала с дороги мешающую ей соперницу. Или дерзновенный джентльмен, воспылавший сумасбродной страстью к Эмме, совершил безумство ради бесславного имени своих необузданных чувств. Верны ли мои предположения? Я с определенной точностью высказаться не смею. Однако похититель оставил множество многообещающих улик против самого себя, он подкинул их намеренно, не боясь быть узнанным. Злоумышленник не страшится демонстрировать свою изобретательную нестандартную душу и ее стоическое мышление, всячески подчеркивая свою ярко выраженную индивидуальность (оно же простое беспричинное возвеличивание). Что ж, мы все имеем на это право. Но лишать другого человека свободы нам не велит совесть, и тому противоречат светские законы. Свободы ограничены, это правда, однако подло туже затягивать системные ошейники на наших итак распухших шеях. Нет, не подумайте лишнего. В этом преступлении нет бесчеловечного насилия. Здесь лишь непомерно красуется, четко вырисовывается глобальное воображение, временами больное, если судить, апеллируя узостью моего мышления. Мы с вами в дальнейшем попробуем думать как преступник, просчитывая его следующие решающие ходы.

– Поясните, пожалуйста, в подробностях. – юноша внимательно слушал детектива, хотя глаза его начали предательски слипаться.

– Предметы муляжи. – пояснил детектив. – Краска, цветок, и многое другое есть не что иное, как отвлекающий маневр. Дабы вы бесполезно тратили душевные и физические силы на не столь важные вещи. Да, безусловно, они имеют характерный подтекст в раскрытии этой тайны, однако, смею заметить, на вас они давят смертоносной обреченностью. Увлекаясь несуществующими иллюминациями, вы не видите главного. – детектив чуть повысил хрипловатый голос. – Итак, вот мои первые соображения. Краска – предмет редкий и не каждый человек использует ее часто в быту или на работе. На ум приходят художники, маляры и прочие работники, занимающиеся раскрашиванием чего-либо, либо дилетанты с творческими нереализованными амбициями. Краска на полу в точности походила на свежую пролитую кровь, значит, простой рабочий не смог бы смешать краску подобным сознательным образом, так по обыкновению реставраторы покрывают поверхности готовыми смесями. Из чего следует, что нам противостоит человек понимающий, по опыту разбирающийся в живописи. Подбор цвета дело весьма сложное, мне лично неведомое. Только пытливый художник сотворит интересный неповторимый цвет, и только он. Или она, пока что неизвестно. – Чарльз Одри был крайне последователен в своих суждениях. – Далее следует странный обезглавленный цветок, окрашенный той же кровавой краской. И позвольте здесь, я немного измыслю деликатную логику. Срезанный бутон это символ отбирания, лишения, разлуки. Обычно его срезают, чтобы поднести ароматный бутон ближе к чувствительному носу, дабы понюхать, ощутить пряный восточный запах, вкусить вездесущий дух светлого цветного лета. Отсюда следует, что Художник (а впредь мы будем величать преступника именно так) позаимствовал ваше дорогое сокровище ради обладания, отобрал ради познания, может быть для творческого вдохновения, или взаимности любовных переживаний. Тут я со всей уверенностью сказать не могу. – кулаки Эрнеста гневно на секунду сжались, но затем тот снова сонно размяк. – А зловещие капли на нежных лепестках розы лишь подчеркивают неотъемлемую связь между тем первым символом и вторым. Видимо Художник изучил ваши повседневные повадки и жизненные предпочтения. И видимо вдобавок всё очень хорошо спланировал. – Чарльз Одри сделал еще более серьезный вид, чем прежде, делая экспрессионный акцент на последней воодушевляющей реплике. – Непременно, болезненные попытки Художника лишить вас рассудка продолжаться и впредь, но вы, Эрнест, совещайтесь со мной по каждому насущному вопросу, прежде чем предпринимать какие-либо ответные действия. И мы раскроем это дело о Художнике, будьте в том почтенно уверены. Вот совсем скоро я составлю его психологический портрет и лишний раз докажу всему обществу насколько несчастны люди оступившиеся от правды.

На последнем слове Чарльза Одри, ослабленный юноша, сложив усталую голову себе на грудь, тихо задремал. Сквозь тонкую, но прочную паутину снов тот слушал монотонную речь детектива, словно далекий потусторонний разъясняющий голос.

– И вот что отличает падшего маньяка от обычного человека. – заметил Чарльз Одри. – Злодеи не могут подобным обликом преспокойно спать, на время, позабыв обо всех своих невзгодах.

Кладовщик не стал даже пытаться будить Эрнеста, а вместо этого вновь направил свой излишне созерцательный взор туда, за ограду проницаемого окна.

Рисунок второй. Фонтан дедукции

Золотистый драгоценный листок, с темными коралловыми искривленными прожилками медленно вальсируя, спускался вниз. Миниатюрные капельки-дюймовочки зримо напоминающие слезинки, закрапали в прерывистом мелодичном ритме плачевной гармоники, пополняя влагой перенасыщенную почву и омывая пожухлые листья осеней заунывно восторженной поры. Грузно полегшими перьями на прах минувших незабвенных поколений, листва покоилась мирно, но не безмолвно, ибо ее шуршащий шепот звучал отовсюду. Погода по воле Творца раздосадовано хмурилась и натужно причитала.

Засыпая, каждый желает сумрачного долгого покоя, но люди по-прежнему бодрствуют, нескончаемо суетятся, превозмогая непродолжительный сон и затяжную скуку. Вот около молчаливого спящего фонтана, в данное время года, не испускающего резвые струйки воды, выключенного до определенно теплого срока, уютно расположились две смеющиеся дамы, они будто мило беседуют и, сокрывшись под одним ярким цирковым зонтом, ревностно хлопочут речью о своих житейских проблемах. Чарльз Одри наблюдает за ними, анонимно разглядывая и прислушиваясь сквозь прозрачную защиту стекла, однако разобрать что-либо вразумительное в их диалогах ему затруднительно. Никогда он еще не встречал взглядом в своей долгой жизни двух среднестатистических женщин, которые находясь рядом, брезговали бы разговорами, ибо две субъективные дамы и объективное молчание субъекты несовместимые. Бывший детектив размышлял, излучая душой всё новые и новые мысли. Например, такие: “Однажды я работал среди плеяды юных дев. Будучи кротким молодым человеком и нерешительно переживающим любое столкновение с внешним миром, особенно со столь прекрасным как они, я не удостаивал их должного внимания. Не говоря с девушками, я просто сидел рядом с ними, дрожа от страха, смущенно краснея и сконфуженно потея. И при всём этом я знал о них практически всё. Невольно слушая их бесконечные диалоги и монологи, я узнавал подробности их личной жизни, а также казусы их публичной жизни: все эти болячки и укоры на судьбу, планы на будущее и сокровенные желания. Хотя я и оставался немым, мое бездействие имело тот же результат что и действие. Только вот мой эмоциональный фон имел один и тот же невзрачный цвет”. – затем он, напрягши сфокусированные веянья души, продолжил мысль иного плана. – “Значит, обвиняемый нами преступник не является женщиной. Слишком скрытны его чудные влияния. Дама бы не удержалась от раскрытия тайны, показа своего порочного умысла. Нет, определенно нет, здесь всё куда сложней. Это не простое похищение, ведь требования выкупа не поступали, отчего легко предположить, что с леди Эммой не желают расставаться, потому что она для чего-то нужна похитителю. Может быть, ее насильно принудили к рабству, отправили под конвоем в арабские нецивилизованные страны, дабы она стала наложницей любвеобильного тамошнего визиря. Но я не могу припомнить недавние подобные пугающие слухи, даже в желтой прессе не пишут о таких чудовищных злодеяниях. Кто же ты неизвестный нам художник? Ценитель безвременной красоты или коллекционер ускользающих красот?” – Тут Чарльз Одри зашел в непредвиденный мысленный тупик.

Будучи в звании именитого уважаемого сыщика, он успешно провалил последнее дело о точечном помешательстве нескольких горожан и о пропаже одной девочки, которая фантасмагорическим сновидением являлась к нему и просила о помощи, и то безумство вскоре ввергло его в беспамятство. Светлая сторона его жизни претерпела затмение, потому что то нераскрытое преступление полностью его сломало. И тогда, удалившись в казематы пыльных папок, он решил недолговременно переждать неутихающую бурю нервных срывов, дабы поправить запущенное подорванное здоровье и просто собраться с растерянными, словно иглами по полу, мыслями. Однако это новое дело, кажется ему куда как загадочней всех предшествующих дел, в то же время оно выглядит таким предсказуемым. Однако не найдя более доводов в поддержку своей насущной теории, он решил составить пока что нечеткий душевный психологический набросок того подозреваемого похитителя. Он начал поочередно формировать конкретные стороны предполагаемой безумной души Художника, не вступая в полемику с назойливыми фактами.

Чарльз Одри стал мыслить таким образом. – “Во-первых: естественная натура Художника творческая, поэтому не лишена мечтательной фантастики, потому столь возвышенно магнетически тяготеет к прекрасному творению, восхищается всем прекрасным, в меру рамок человечной нравственности познает и запечатлевает ту неописуемую красоту. Также он пытается сохранить пленительный образ, стремится запечатлеть блик созидающей красоты, а леди Эмма насколько я полагаю, девушка с ярко выраженной привлекательностью, однозначно зачаровала созерцателя, со всем беспощадным натиском ввергла его в вечное пленение. Впрочем, все девы обладают врожденной завлекающей красотой, и исключения пока что мне не встречались, ибо в каждой заключено нечто недосягаемо высокое тайное произволение, и именно то эфирное утоление юноши, как правило, пытаются осмыслить. Но также насколько цветы имеют разную степень привлекательности, настолько и различен наш вкус, наше восприятие цвета. Кому-то нравятся экзотические диковинные непокорные цветы, кому-то полевые простые скромные, но все они одинаково изящны, духовито источая душистый аромат в пропорциях неизмеримых, они одинаково приводят в трепет чувствительные мужские сердца. А Художник явно олицетворяет потерявшуюся Эмму с белой розой, раз так открыто намекает о главенстве ее красоты над прочими соцветиями, о ее невинности и благочестии. Оставив тот сравнительный символ на обозрение Эрнесту, он предупреждает его или уведомляет его о своих интересах. Поэтому преступник определенно является искусителем. Видимо лишь раз, увидев прекрасную девушку, он воспылал диким желанием обладать ею, возгорелся желанием не делиться ни с кем со столь явственно уникальным творением Творца. Интересно, что думает обо всем этом сама похищенная леди Эмма? Видимо крайне противоречит чужеродному натиску или она обворожена необъяснимым почитанием, либо скорей всего обезоружена непривычным вниманием со стороны такого экстравагантного поклонника? Что ж, это не столь важно. Главное в последующие дни благополучно отыскать золотую клетку, дабы вызволить на волю своевольную пташку, вернуть покойное состояние духа сему молодому человеку Эрнесту, и в конце освободить еще одну страдающую личность от безвольной одержимости. Ведь Художник, как всякий грешник, страдает от собственной безудержной пагубной страсти, хотя та и доставляет тому краткую временную иллюзию удовольствия. Он пытается полновластно изобразить то, что невозможно передать с помощью простейших красок, желает властвовать над той олимпийской музой, которая ему не принадлежит. О сколько теперь у меня дел, но хватит ли у меня сил разгрести их, причем в одиночку?” – на этом неразрешимом вопросе Чарльз Одри оборвал нить своих блуждающих дум, испытав и радостно познав свою бессрочную необходимость, некоторую значимость. Детектив рывком поправил ворот шерстяной кофты, уж слишком тот удушливо сдавливал его морщинистую шею. Далее ему нужно было будить дремлющего Эрнеста, дабы начать сбор новых важных улик, истинных доказательств, если быть предельно точным, и наконец-то разоблачить одного самодовольного выдумщика.

“Я лишь тогда настоящий, когда безмолвствую” – вспомнил свою любимую фразу детектив, взглянув на разнежившегося молодого человека, который тем временем неустанно почивал, свесив отягченную облегчением главу. Когда люди чинно спят, они выглядят спокойными, видимо поэтому благоговейно прикрывают веки умерших, в знак успения этой ушедшей земной жизни, ибо человеческое тело засыпает ради преображения и воссоединения с утраченной душой в великий день Воскресенья из мертвых. Но вот что действительно чудодейственное творится в непроницаемых сновидениях спящих и насколько далеко душа человека отдаляется от тела, нам неведомо, потому задумчивый Чарльз Одри даже не стал заносчиво бесполезно гадать и противостоять сему философскому апологету.

В его душе промелькнула еще одна внезапная мысль – “Родителям приведшим свое чадо в магазин игрушек нужно помнить, что если пытливое дитя увидит занимательное развлечение или пленяющий детский разум цветастый предмет, то та довлеющая потребность на долгое время завладеет маленьким неукротимо неопытным человечком. Тот малец начнет неистово просить купить понравившуюся ему игрушку – скорее, ну же, пока ее не приобрел кто-то другой. Он будет навзрыд плакать и топать неистовыми дрожащими ножками, и разнервничавшиеся родители в эпилоге сей бытовой сцены не вынося более того требовательного детского визга, даруют в конечном денежном счете объект осуществимой скоропостижной мечты избалованному ребенку. Дитя сладостно удовлетворится, определенно, до следующего прихода в магазин. Так может быть, и не нужно было вести его туда, где столько душераздирающих искушений и плотоядных соблазнов? Однако всё же мы являемся в этот земной мир, потому-то чувствуем, желаем представленное многообразие тленных вещей и сердечных чувств на многоярусных витринах жизни. Мы сходим с ума от избытка, либо навсегда отрекаемся от сих богатств ради приближения иного мира, других небесных сокровищ. Будучи надменными реалистами, циничными материалистами или духовными идеалистами, каждодневно тянем своим влажные ручки к недосягаемым светилам, либо к близким огонькам свечей, но таким обыденным, но столь незнакомым. И каждый истинный художник подобен наивному ребенку, он, однажды воззрев на прекрасное создание, не ведает с того благостного мгновения ни освобождающего покоя, ни упоительного сна, ни карманного достатка, ни любви взаимной. Он просто задушевно плачет, но никто не может его успокоить. Он произносит нечленораздельные звуки, и его никто не понимает, его никто не слышит. Он отворяет шедевры образов и картин, но никто их не видит. Он любит, но та любовь немыслимой оказывается для других. Затем обиженный ребенок противостоит правовой системе, играет с доктриной нравственности. Посему мне лично придется вразумить его и отобрать у него украденную им живую игрушку”.

Тут Чарльз Одри перемахнул через стол всем своим полноватым телом и пальцами левой руки дотронулся до плеча посапывающего юноши, от чего тот неряшливо шевельнулся, резко потянулся. Раскрывая туманные глаза, извиняясь, Эрнест произнес.

– Я, кажется, пленился неблаговременным сном, несвоевременно заснул. Простите. Меня сморило не ваше занимательное разъяснение, а моя нервная усталость. Мне даже сны не снятся в последнее время. Или я их попросту забываю.

– У вас и так предостаточно остросюжетных снов наяву. – успокоил его детектив. – Которые нам с этой минуты предстоит раз и навсегда развеять. Пойдемте, я провожу вас до вашего дома.

– Но как же преступление, Эмма, и этот негодяй Художник! Нужно скорее действовать, а не сидеть на месте. – громко протестуя воскликнул воспламеняющийся Эрнест.

– Сегодня вы мне не понадобитесь. Не переживайте понапрасну, а полностью доверьтесь мне. – детектив ободряюще приподнял подбородок, сглотнул, отчего его адамово яблоко чуть сдвинулось. – В дальнейшем я планирую тщательным обыском осмотреть квартиру леди Эммы. Затем хорошенько огляжу цветочный магазинчик, в котором она служила, и может быть, мне посчастливиться обнаружить новые подсказки для взлома сей замысловатой головоломки. Мне предстоит отыскать непредвиденные улики и, в конечном счете, заполучить ответ на главнейший вопрос – где скрывается виновный зверь и его неповинная жертва, где находится злодейское логово, если конечно не она сама придумала всё эти мистические освидетельствования, которые на данный момент также не стоит исключать. В общем, открыв место обитания Художника, мы сломаем его безумный замысел, ведь мастерская для творца не только дом, но и своеобразная творческая кухня, если хотите это своеобразный родильный дом, в коем появляются на свет дети искусства.

Эрнест нисколько не смутился, он с первой минуты их благотворного знакомства, полностью доверился опытному детективу.

– Припрятанный запасной ключик находится в узком проеме между стеной и резным обрамлением двери, только найдя ключ, вы сможете войти в квартиру Эммы. Почему вы так насмешливо смотрите на меня? – уверенно смутился юноша. – Я всего лишь несколько раз бывал в гостях у Эммы, а так как она, когда особо нервничает, бывает растерянно по-девичьи забывчива, предусмотрительно задумала план “б” на случай утери главного ключа. И поведала мне о его местонахождение ради не излишней предосторожности.

– Значит, она в последнее время перед непосредственно самим похищением изрядно нервничала, интуитивно ощущая приближающуюся опасность, может быть, она предчувствовала слежку, столь явную и близкую. – Чарльз Одри слегка одобрительно кивнул. – Благодарю, это крайне полезная информация. Но, запомните раз и навсегда, случай не имеет места в этом или в других мирах. Ибо всё изначально предопределенно, каждая песчинка лежит на своем личном индивидуально отведенном только ей месте, каждая крупица мироздания осмыслена величием и сосчитана в меру своей бесценности, что же говорить о венцах творения, о несравненных людях. Нет, определенно поступать случайно мы не будем, не станем уповать на несуществующий случай, но предадимся мудрому Провидению. Всегда и везде нас ожидает путеводный выбор, подсказчики нам наши чувства, и, конечно же, богоугодная совесть. Отсюда следует, что похищение Эммы неслучайно, оно спланировано и воплощено в жизнь грандиозно, но, увы, трагично.

– Вижу наглядно, что вы Чарльз Одри в этом здраво разбираетесь, значит, я по воле благоприятной судьбы наткнулся на ваше полезное общество. Вот только, к сожалению, я по-прежнему мало что понимаю из преподанных вами слов. – в конце речи юноша широко зевнул, позабыв в знак этического сокрытия физического неудобства прикрыться ладонью.

Детектив в ответ лишь лениво отмахнулся.

– Потому я вправе ошибаться. Если дело по сути своей зиждется простейшими индульгенциями, то нет никакой должной необходимости запудривать его сложными бестолковыми выдумками. – здесь Чарльз Одри взглянул на часы и твердо произнес следующее приказание. – Нам пора. Не хотелось бы тратить незаслуженный обет впустую.

Наскоро тепло одевшись, детектив нахлобучил на свои кудри-раковины небольшую байховую шляпу, изрядно изменившую их привычную закрученную форму и пружинистую гибкость. Отныне его волосы походили на засохшие темные макароны придавленные чем-то увесистым. Также он натянул на широкие плечи каштановое пальто, обулся в видавшие невозможные виды ботинки с загадочно переплетенной шнуровкой, ибо те узоры походили на отражающие сигилы или древние печати. В его глазах играло нестерпимое нетерпение, смешанное с душевным удовлетворением. Он хотел поскорее высвободить свои заглушенные служебные желания сыскного таланта, дабы раскрывая импровизированную тайну, помочь опечаленному человеку и в очередной раз шокировано удивиться тому, насколько бездонна человеческая душа, сколько в ней заковыристых причуд и своенравной тяги к абстрагированию.

Сколько времени минуло с мгновения сотворения Творцом всего сущего на земле и на небе, всего лишь какой-то десяток тысячелетий с сотворения мира? Или миллионы. А мы всё лукаво изощряемся, противостоим своему доброму светлому естеству, пытаемся исправить внутреннее и внешнее бытие, диктуя аморальные кодексы канувших в Лету эпох. Но неужели не созидать мы призваны? Ответ утвердительно непреложен.

Глубже и бездонно погружаясь в созидательные размышления, детектив невольно по привычке затворил входную дверь кабинета, однако не позабыл перед тем выпустить Эрнеста. Уже внизу, сославшись на неотложные дела, Чарльз Одри, остановив сумятицу, сообщил удивленному секретарю о своем неминуемом уходе в компании вот этого молодого человека. Хранилище не пользовалось особым спросом, да и к тому же с давних времен бывшего детектива считали некой устаревшей реликвией, именовали архетипом, или контуженым ветераном, потому спускали все его старческие капризы. В общем ракурсе истории, никто не огорчился о временном бездействии картотеки.

Незамедлительно двинемся дальше, следуя за всплывающими образами в плодовитом лоне воображения, бесшумно зашагаем позади двух пасмурных фигур. Такова нынче чернеющая серость тонов, контрастирующая с монаршим золотом осени, которая притягивает монохромными слияниями всякое не отягченное грезами внимание. Их одинокая прогулка вдоль усеянных позолотой улиц сопровождается разумным молчанием. Даже детектив внешне тишайше безмолвствует, не выражая никакого участия в происходящем променаде. Восставший из закоченелого праха скорби, делая метровые шаги, он расчищает движениями своих ног тротуар от сухих листьев и веток не хуже метлы усердного дворника или ветра игривой осени.

Вблизи следом за детективом чуть соприкасаясь с поверхностью асфальтной земли, волочится молодой человек истощенного вида с бледным с зеленоватым оттенком лицом. Казалось, он вот-вот башенной неуклюжестью покосится, медленно плавно ляжет где-нибудь в укромном уголке, и захрапит еле слышно, чуть дыша, чуть шевелясь, предастся иллюзии забвения, если, конечно, ему не предвидятся нежелательные метаморфозы сопричастного элизиума.

– Чарльз, поговорите со мной, а не то я засну. – попросил Эрнест не сбавляя скорость своего монотонного движения.

Высвободившись из цепких когтей аналитических прений творящихся в неумолчной душе, Чарльз Одри начал рассказ.

– И вправду, нынешняя погода навивает запредельную тоску. – он негромко вздохнул. – Я недавно слышал о том, как некий чудаковатый человек, обладающий немалым количеством свободного времени, задавался вопросом насчет сновидений. Только подумайте, в чем состояла его работа – спать, затем просыпаться и описывать свои ночные и дневные видения в блокноте. Мне кажется, я также на это способен. Его волновало то параллельное пространство, в коем находится душа. Здесь нужно уточнить, что я являюсь сторонником того мнения, что эфирная душа в человеке есть разум, а не телесный мозг, как думают черствые материалисты. Но вы можете со мною не согласиться. И скорее всего так и поступите, к сожалению и вас ввели в заблуждение. Итак, вернемся к сновидениям. Покуда тело расслаблено и практически бездействует, когда внутренние органы замедляются. Но не путайте глубокий сон с беспробудным анабиозом. Так вот, тот ученый человек решает геометрически измерить, составить достоверную карту иной вселенной. И поговаривают, будто ему удалось очертить доступную для всех относительную комнату сна. Записав нечеткие воспоминания спящих людей, в итоге он пришел к некоторому занимательному выводу. Он утверждает, будто реальность настолько условна, что укореняет в нас некоторые рамки дозволенного, неподвластные даже воображению. Например – якобы полет невозможен и во сне трудновато достичь таких невообразимых чудес. Однако я помнится, летал во сне и вполне успешно, никаких затруднительных неудобств при этом я не ощущал или неопределимых преград не испытывал, может быть потому что я, и в реальности верю, что каждый человек умеет летать. Хотя с моим грузным весом сейчас это практически невозможно, но в мечтательной юности казалось, я то и дело парил в прозрачной дымке небес. – здесь детектив усмехнулся, отчего запнулся, вспомнив отрывок из своего прошлого. – Томас Свит однажды поделился со мной одной простой фразой – “Жить без Бога, значит жить в безвыходной пустоте, и таких одиноких людей можно только пожалеть”. И он всегда искренне сожалел обо мне, потому что мне очень трудно меняться в столь поздние лета. Но с Божьей помощью, я верую, невозможное возможно. Вразумление как всякое действенное лекарство, весьма неприятно на вкус. Но чувствую самим бескровным нутром, раны на обезвоженной душе моей постепенно излечиваются. – он пристально воззрился на юношу. – Вы сделались удивленными, познав мою многогранность. Ваш взгляд красноречиво говорит о том. И вы правы, я нетипичный детектив.

– Это мне в вас и нравится, то, что вы веруете в Бога. – Эрнест быстренько придумал новую тему для монолога детектива. – Но верите ли вы в конец света? – спросил он. – Сейчас эта предопределенная стезя как-никак актуальна и востребована в СМИ. Сколько всяческих вредных страхов, рекламы, спекуляций и разоблачений создано за считанные годы, всех не перечислить, и тот разъяренный рой бесчинствует всюду и везде. Невольно не можешь не заметить паническую массовую истерию.