Читать книгу: «Стёжки», страница 3

11

Расстояние между телеграфными столбами, как по задачке, пятьдесят метров, до первого бежим, к следующему идем. Тяжело и непривычно.

Нас послали бегать, чтобы сбрасывать вес. Но скорее, чтобы проверить серьезность намерений – тренер был удивлен, увидев нас в клубе, думал, не придем.

Секция гребли оказалась маленьким придатком спортклуба завода. Непонятно, как энтузиасты смогли уговорить профсоюз выделить средства, но им это удалось – на берегу Невки сколотили причал, построили ангар для хранения лодок и приволокли настоящий контейнер, в котором устроили штаб. В этом железном ящике проводились тренерские летучки, здесь пили чай после «воды» и отсиживались во время дождя. Я помню, почему я осталась, – после занудной школы, пропитанной пылью и консерватизмом, здесь пахло свободой и какой-то гигантской перспективой. Удивительные лодки, требующие ума и заботы; настоящие чемпионы мира, разговаривающие с тобой на равных; цели и задачи, кружащие голову, – это был другой мир, куда нам посчастливилось попасть.

Тем временем в школе произошел случай, решивший нашу дальнейшую судьбу. В седьмом классе я возглавляла пионерскую дружину и через вожатую, с которой мы были в приятельских отношениях, имела доступ к закрытой от школьников информации.

К празднику Седьмого ноября в актовом зале состоялся пионерский слет с выносом знамени под барабанный марш. Феля дудел в трубу сбор. Я, как председатель совета дружины, стояла на сцене с микрофоном и вела мероприятие согласно регламенту.

Неожиданно для всех (да я и сама очень сильно удивилась) в разгар линейки я вдруг «взяла слово»: в школе происходят непозволительные вещи! За макулатуру, которую собирают дети, школа получает талоны на дефицитные книги и распределяет среди учителей. Разве не следовало бы мотивировать пионеров и награждать отличившихся? На школу была выделена путевка в Артек³, и завуч по внеклассной работе отправила на Черное море свою внучку, в то время как девочка только закончила второй класс и не успела даже отличиться. Давайте бороться за право совместно решать, кто из дружины заслужил такой награды! И прочие справедливые вещи.

Когда преподаватели оправились от шока, микрофон отключили.

Нас с сестрой вызвали на педсовет и песочили несколько часов подряд. Особенно они давили на необходимость обучения по месту прописки, а мы только что разменяли квартиру и переехали в другой район.

Я смотрела на эти заплесневелые лица и думала: какая тоска! Мы с Никой вышли на воздух и тут же договорились поменять школу.

12

Новая школа молча проглотила инициативу насчет макулатуры, не зная, чего еще ждать от новеньких, а когда выяснилось, что половину учебного года мы проведем на спортивных сборах, с облегчением отпустила. Я не помню имен ни одноклассников, ни учителей, настолько школа перестала быть интересной.

Единственной девочкой, с которой у нас завязалась дружба, была Оля. Ее семья приехала с Украины, мама (мы называли ее тетя Оксана) устроилась дворником и получила служебное жилье в здании школы. Оля была худенькой и ловкой, мы быстро уговорили ее заняться спортом – наш клуб как раз искал рулевую.

Как-то летом мы уехали на месячный сбор в Усть-Нарву.

Мама подарила нам настоящий зеркальный фотоаппарат «Зенит», это была дорогая вещь – сто рублей. Конечно, камеру мы взяли с собой, и в первый же день ее украли. Кто-то из местной шпаны залез в комнату через форточку и стащил самое ценное.

Мы приняли решение купить новый фотоаппарат – маме говорить было нельзя. Не так важно, чего мы боялись больше – расстроить ее или понести наказание, но точно хотели, чтобы она ни о чем не знала.

Начался долгий процесс накопления капитала. Во-первых, приносила хороший доход стеклотара, которую мы собирали на пляже. Во-вторых, мы экономили на еде – кассир в столовой, если сдача была небольшой, выдавала ее деньгами. Например, если на завтрак по талону на шестьдесят копеек брали еды на сорок четыре, то получали сдачу наличными шестнадцать копеек, а если на тридцать, то могли получить талон с запиской об остатке, и в кармане не прибавлялось. Походы в столовую превратились в увлекательную игру с подсчетами.

За два дня до конца смены приехали Олины родители. Они всей семьей отправлялись на отдых и заехали по дороге забрать дочку. У них была бежевая «Волга-21».

Пока мы носили и складывали вещи в багажник, тетя Оксана сидела с сигаретой на скамейке и наблюдала. Потом она отправила мужа в магазин и позвала нас сесть рядом.

– Ну-ка, девки, что бы страшного ни случилось – как на духу, рассказывайте! – сказала женщина, затушив окурок. Ей было около тридцати пяти, стройная, в модных джинсах – они с Олей не только выглядели, но и были подружками. Мы ее обожали за искрометный юмор и заразительную легкость.

Пришлось признаться про кражу и про собранные семьдесят шесть рублей. До новой камеры как до луны. Тетя Оксана перевела дух и достала фиолетовую купюру в двадцать пять рублей.

– Пусть это будет самая большая беда в вашей жизни. Уф, напугали! – сказала она.

Сестра раскрыла маме эту историю пять лет назад, а я до сих пор думала, что она ничего не знает. С Олей после окончания школы мы никогда больше не пересекались.

13

Академическая гребля – возрастной вид спорта. Если в плавании в четырнадцать-пятнадцать лет ты ветеран и путь к Олимпу заканчивается, то в гребле в этом возрасте режутся первые зубы.

Важны антропометрические данные – высокий рост, мужской тип телосложения (узкий таз, длинные рычаги – руки, ноги, крепкая спина). Девочек с такими данными зачисляли в спортивный интернат вне конкурса.

Необходимы технический склад ума: лодка и спортсмен – единый механизм, требующий точной настройки. Нужно понимать физику движения в воде, чувствовать ее, не бездарно барабанить веслами, а использовать силу и массу воды, брать ее в союзники. Недаром академическая гребля всегда считалась аристократическим видом спорта, требующим образования и денег.

Последнее ах как немаловажно – лодки стоят целое состояние! Как и кевларовые весла, и вырезанные вручную индивидуальные банки, и легчайшие подножки (бутсы, которые фиксируют ноги спортсмена). А еще катер тренера, бензин, специальные машины для перевозки лодок между городами и странами…

Очень дорогой вид спорта!

В Ленинграде насчитывалось шесть гребных клубов. «Динамо», «Спартак», «Знамя» – самые крупные и богатые. Детей в спортивные интернаты отыскивали по всей стране, забирали вышедших в тираж пловцов и ватерполистов.

Нищий заводской клуб «Приморец» не мог похвастать ни именитым тренерским составом, ни качественным инвентарем – из нескольких лодок имелась лишь пара приличных.

У нас с сестрой отсутствовали необходимые антропометрические данные. И роста не хватало, и широкие бедра по женскому типу стирались о болты в кровь – нам приходилось поднимать полозки выше борта, что нарушало устойчивость лодки. Чего мы вообще пошли в греблю? Откуда хватало смелости бросать вызов и заявляться на старт?

Поначалу тренеры делали ставку на то, что мы близнецы. Истории известны многочисленные случаи звездных пар братьев и сестер в двойках безрульных. В этом типе лодки два гребца, у каждого по одному веслу, и от слаженности действий спортсменов зависит все. Ну, а потом уже и на характер, неожиданно проявившийся у прежде неспортивных девочек. Воля к победе брала верх над всеми недостатками.

Возможно, нас могло бы ждать олимпийское будущее, если бы не случилась беда…

14

Шестнадцать лет, нежный возраст.

Я хотела, чтобы меня пожалели, хотела уткнуться кому-нибудь сопливым носом в жилетку и рассказать про свою несчастную любовь, а они все лупили меня по лицу, по щекам, по голове, пытаясь выбить из нее дурь, кричали и снова колотили. Впрочем, я уже плохо помню.

Сначала Коля с Ваганычем, они случайно попались на пути.

Я чего-то так испугалась, что решила с ними поделиться, хотя парни были мне совсем посторонние, старше на три года и занимались у другого тренера.

Они отхлестали меня по щекам и отвезли в эту ужасную разделочную.

Там кругом была белая кафельная плитка, квадратной формы, как в бане, металлическая мебель покрыта клеенками ржавого цвета. Меня приняли две здоровые тетки в черных резиновых перчатках и фартуках. Они быстренько засунули мне в горло шланг и пустили воду. Они ругались и без всякого сочувствия нарочно делали больнее.

Затем палата, полная дурдома. Сначала все было тихо, каждая больная лежала со своим горем молча. Но потом пришла врач и по очереди принялась всех допрашивать: что случилось, как докатились до жизни такой.

Одна хлебнула уксуса, думала отравиться насмерть, но не ожидала, что получит мгновенный ожог гортани. Сипела про соседку по коммунальной квартире, которая ее довела.

Другая говорила быстро, отрывисто, торопясь и будто заискивая (я вспомнила Любку – она так боялась отцовской порки, что ее просьбы всегда походили на мольбу, она и на колени могла рухнуть, лишь бы ее не били). У этой было что-то похожее, то ли с коллегой, то ли с начальником, какая-то проблема. Противно слушать.

Еще одна с балкона третьего этажа кинулась, чтобы что-то доказать родственникам. Она говорила, комкая слова и захлебываясь: ничего такого делать не хотела, жизнь прекрасна, и не время с ней заканчивать. Словно боялась, что ее теперь не отпустят.

И все остальные со своими смешными историями. Я отвернулась к стенке и накрылась одеялом. Меня знобило. Не хочу ничего рассказывать. Никого мое горе не касается. Через день меня усадили в машину и увезли. Я не знала куда. Оказалось, в ад.

15

В приемном отделении я познакомилась с Ингой. Мы сидели на деревянной лавке и тихонько разговаривали. Ей было четырнадцать, родители работали в Чехословакии, поэтому они жили вдвоем с бабушкой. Мне понравилась девочка, интеллигентная, утонченная. Она рассказала, что попала сюда, потому что летом ее укусил энцефалитный клещ.

В следующий раз мы увиделись лишь через две недели, которые я провела во взрослом отделении (детское было на карантине).

Отличия строгого надзора от усиленного и общего.

Кровати панцирные железные с клеенчатыми матрасами, без белья; вместо тумбочек выдолбленные в толстой стене ниши для минимума личных вещей; отсутствие перегородки с дверью между палатой и общим коридором, наблюдательный пост медперсонала в каждом помещении, ночью – ярко включенное освещение; на окнах решетки. Уборная без перегородок с наблюдательным пунктом; настройку температуры воды в душе осуществляет медперсонал. Строгий распорядок дня, находиться в кроватях в дневное время запрещено. Прием медикаментов под надзором медперсонала с обязательной проверкой полости рта шпателем. Поведение и настроение пациентов тщательно фиксируется в журнале. Встречи с родственниками запрещены. Прогулки в небольшом дворике, окруженном бетонной стеной, полчаса в день ходьба по кругу под наблюдением персонала.

Я научилась существовать в этих правилах – не слышать истерик сумасшедших женщин и полоумных старух, дышать зловонным от испражнений воздухом, не замечать страданий буйных, привязанных ремнями к своим железным кроватям, не плакать и не смеяться, дабы медсестра не занесла в журнал соответствующую запись.

С этим всем я справлялась, кроме одного, – я часами сидела на подоконнике и ждала, когда придут Ваганыч и Коля.

Они приезжали каждый день. Без них бы я не смогла, не выстояла. Они приходили вечером после тренировки, топтались под окном, корча рожи, передавали слова и фразы смешными жестами и гримасами, дурачились, смеялись, потом махали рукой и уходили.

– Что она сидит на подоконнике? – спросила сменная сестра.

– Не знаю, она все время там сидит, – ответила санитарка.

– Давай ее свяжем?

16

Мне повезло – после первой же назначенной инъекции я отключилась. Последнее, что помню: ноги свело судорогой – лишившись внезапно сил, я прилегла на кровать и уже сквозь мглу слышала где-то далеко окрики. Потом белый коридор и свет в конце тоннеля.

Очнувшись, увидела рядом лечащего врача, молодого человека лет тридцати: «Ну, Бетси, ты нас напугала!» Здесь почему-то меня звали Бетой, по второй половине имени. Больше никогда в жизни меня никто так не называл. После этого мне отменили все медикаментозное лечение.

Период взрослого отделения мне запомнился задачей «пассивного существования». Рядом не было ни одного человека, с кем бы я общалась, – кругом одни сумасшедшие. Не знаю, где содержали политических, наверное, отдельно. Полоумные не обращали внимания на ужас происходящего, нормальные же (медперсонал), похоже, считали скотские условия для больных в порядке вещей.

Нас очень плохо кормили. Из белков была только гнилая, почти сырая селедка, овощей и фруктов не давали никогда, основной корм – жидкие каши, пустой суп и кислый хлеб. Сумасшедшие поглощали свои порции с радостью, даже шли за добавкой к бакам с отходами. Очень многим никто никаких передачек не носил.

Как-то стремительно наступила осень.

Наши уезжали на сборы, и Коля с Ваганычем пришли попрощаться.

Не знаю, как бы я дальше без них справлялась с задачей существовать, но в этот момент произошли кардинальные изменения – меня перевели на второй этаж, в детское отделение.

Здесь все было по-другому.

Начался новый, важнейший для меня период, окрашенный яркой, жестокой борьбой за жизнь.

17

Инга сидела, прислонившись к стене, взгляд отсутствовал. Из приоткрытого рта до пола тянулись ниточки слюны.

В детском отделении, куда направлялись несовершеннолетние, больных детей было совсем мало, не больше трети. Остальной контингент составляли подростки, совершившие преступления и находящиеся на обследовании. Среди них выделялись авторитетки, которые специально «гнали беса» (симулировали психическое заболевание – имея предыдущий опыт, сознательно выбирали больницу вместо колонии).

Старшей по отделению была форточница Муха. Несмотря на маленький рост, девица внушала страх холодными цепкими глазами и жестоким характером. Ходили слухи, что ночами она с подружками развлекается и насилует дурочек, которым не посчастливилось перейти им дорогу.

Форточник – вор, который попадал в чужое жилье через форточку. Обычно такую специализацию приобретали воришки маленького роста, так как средний размер форточки всего 35×40 сантиметров.

Это была больше тюрьма, чем больница, медперсонал походил на надзирателей, а курение, воровство, хамство карались принудительной терапией.

На следующее утро весь состав отделения был выстроен в линейку, и старшая медсестра учинила допрос: «Кто украл из холодильника чужую передачу?»

Никто не сознавался. Муха склабилась, но выходить вперед не собиралась. Я видела, как они ели апельсины, и меня возмутило, что у здоровых девок не хватает смелости признать вину. Тем более, было объявлено – если никто не сознается, то наказано будет все отделение, без исключения.

– Почему ты молчишь, это же ты украла! С какой стати должны страдать остальные? – дежавю, я уже стояла на сцене с микрофоном и громко пыталась улучшить мир.

Муха и девки из свиты уставились на меня:

– Ты кто, бля? Ожидай ночью трамвай⁴, переедет!

– Давай. Посмотрим, кто кого, – голос не дрогнул, хотя меня изрядно колотило.

Муху, орущую и кусающуюся, утащили в аминазиновую – чудовищную комнату пыток.

Инсулиновая кома в психиатрии: обнаженного больного привязывают к кровати, фиксируя голову простыней, зажатой между зубами; вводят препарат, в результате наступают жуткие ломки, мучительные судороги, обильный пот. Через некоторое время больной обмякает и впадает в бессознательное состояние.

Все это, что произошло с Мухой, я увидела позже. А пока я приготовилась ждать ее подружек.

18

Всю ночь я лихорадочно прислушивалась к каждому шороху, готовясь биться насмерть. Никто не пришел. Зато утром на завтраке ко мне за стол подсела главная подружка из свиты Мухи – худая, с потрескавшимися губами, похожая на пацана Икота. – Мы тут порешали, а давай ты будешь старшей? Ты сильная, мы тебя зауважали. Муха неизвестно теперь когда вернется, и это… нам же нечего делить? – Как тебя зовут? – спросила я. Я даже взяла шефство над Танькой, пыталась втолковать какие-то прописные истины, которые нужны каждому человеку, помогала писать письма. Делилась с ней передачами. Участвовала в спорах с товарками, разбирая конфликты по справедливости. На меня, в свою очередь, большое влияние оказала лечащий врач, старая Сара Ефимовна. Женщина вызывала меня на беседы и разговаривала, как старший друг. – Знаешь, зачем ты тут находишься? Чтобы запомнить навсегда, что лучше и дороже жизни нет ничего на свете! И жизнь эта – там, – указывала она на оконную клетку. Мне казалось, что ей интересно со мной разговаривать. Мы говорили о книгах, она посоветовала Ирвинга Стоуна – «Жажда жизни», «Муки радости» (позднее, на свободе, я взахлеб перечитала все его романы).

Через неделю меня отпустили. Никакого клейма мне не выписали, на учет не поставили.

Я очень боялась идти домой. Меня страшила реакция семьи, я думала, что меня будут ругать, упрекать в бессердечности или даже смеяться, какую глупость я совершила.

Сейчас я думаю, что большие деньги, которые Сара Ефимовна приняла от мамы в конверте, она отработала полностью – никто, ни дома, ни в школе, ни в спортивном клубе ни разу не заикнулся об этом периоде. Каждый, кто оказался в курсе произошедшего, вел себя так, как будто ничего этого не было в моей жизни.

В гребле закончился сезон, началась общая физическая подготовка, как у всех. В школе меня не трогали. Дома все шло своим чередом. И постепенно я забыла свои намерения сесть и записать истории сумасшедшего дома, свидетелем которых мне довелось стать.

Психиатрическая больница им. Скворцова-Степанова, Фермское шоссе, 36

Устройство в 1870 году особого приюта для неизлечимых помешанных обязано попечениям цесаревича Александра Александровича (будущего царя Александра III), который выделил из собственных средств около 60–70 тысяч рублей, кроме того, жертвовал 20 тысяч рублей на содержание ежегодно.

Автором проекта будущего приюта стал академик архитектуры Иван Васильевич Штром.

Первые деревянные корпуса с мезонинами и церковь были выполнены в «сельском» стиле и украшены изящной резьбой. Благоустроенные павильоны на 110 мест имели домашнюю обстановку.

Представителей дворянского, духовного и купеческого сословий больница принимала на платной основе (около 500 рублей в год).

Благодаря этому, а также пожертвованиям родственников больных, приют расширялся – в конце XIX века появились каменные дома на 350 мест. Некоторые состоятельные пациенты содержались в отдельных домах, например, графы Орловы для больного брата построили небольшой особняк.

В 1904 году были возведены два новых корпуса – женский «Фрейлинский» и мужской «Офицерский» (для офицеров и фрейлин императорского двора) – шедевры северного модерна архитектора Высочайшего двора Григория Люцедарского. Здания были оснащены по последнему слову инженерной мысли: теплый воздух подавался по трубам благодаря вентилятору, на окнах, даже в комнатах для буйных больных, не было решеток – использовалось сверхпрочное корабельное стекло, способное выдержать револьверный выстрел. Из 100 телефонных линий, проведенных в Санкт-Петербурге в 1904 году, две принадлежали «фрейлинскому» корпусу.

После революции все здания на территории приюта были объединены в психиатрическую больницу № 3, которой в 1931 году присвоено имя большевика И. И. Скворцова-Степанова. Памятник попечителю приюта Александру III был снесен, а церковь, переустроенная под склад, в 1950-е годы лишилась кровли и горела.

В наши дни психиатрическая больница продолжает жить и, несмотря на тяжелые ассоциации, связанные с недугом, является одним из самых живописных мест Санкт-Петербурга.

Восстановлен и возобновил службы храм Святого великомученика Пантелеймона, в 2007 году открыт новый памятник Александру III. Правда, на многократные просьбы коллектива вернуть лечебнице историческое название «больницы имени Александра Третьего» власти пока отвечают отказом.

Я застала самые мрачные времена Скворцово-Степаново (так жители города называют больницу) и провела там 21 день в августе и сентябре 1984 года.