Читать книгу: «Мюссера. Сборник рассказов», страница 3

Шрифт:

Мои большие деревья

Абхазия времён детства городской девочки – не только автономный ребёнок сталинской семьи народов, но и вавилонское средоточие национальностей, настоящий слоёный пирог из сёл и городов, удивительное по содержанию и живости впечатлений соединение.

У пирога сложная начинка и хрустящие края. В нижней части царят горизонтальные связи и смешиваются семьи и традиции, верх венчает партийная пирамида. Она шелестит шёпотом и слухами, жёстко иерархична и снизу доверху пронизана многоступенчатыми лестницами, совсем как в сюрреалистическом мире Моритца Эшера, где всё идёт по раз и навсегда установленному кем-то невидимым порядку и нет выхода никуда и ниоткуда.

Абхазский пирог – ещё и несколько центров-вишенок, отличающихся друг от друга настолько, насколько могут отличаться галактики в Великой Пустоте Большого Космоса. То есть всем: формой, содержанием, масштабами и метафизическими расстояниями смыслов.

Как и их космические тёзки, абхазские «галактики» похожи структурно, но на деле очень разные, и три из них оставили след в душе городской девочки навсегда.

Первая, конечно же, «галактика» Гудаута.

Гудаута центростремительна, вроде раковины с узким гулким выходом, и полна неразборчивой архитектоники, отчего вибрирует на низких частотах гудящим однообразным звуком. Ещё она зациклена на себе, поэтому с трудом и нежеланием вбирает новое и ещё трудней расстаётся со старым, поклоняется священной кузне и уже успела отравиться первыми в позднем советском времени всходами наркотрафиков.

Галактика вторая – Очамчира.

Очамчира в противовес Гудауте центробежная. С рукавами-вихрями и мингрельско-абхазско-турецко-греческо-армянской разноголосицей, она соревнуется сама с собой и в пышности похоронных процессий, и в изобильной вкусности столов, и в громадье каменных домов местных богачей: все известны наперечёт, и все почётные гости – что на свадьбах, что на похоронах. Это скорей даже не соревнование, а настоящая гонка – в красоте жилищ и нарядов и в строгой регламентации выходов в город, на мероприятия или на пахнущую соснами набережную, откуда в сильные шторма на целый квартал вглубь города заглядывает гуляющее в те годы на привольных просторах море.

Есть и другие «галактики», помельче: Ткварчели (Ткварчал), Гагра, Пицунда, Гали (Гал). Возможно, они не столь колоритны, зато каждая обладает набором индивидуальных качеств и заслуживает отдельного разговора. Тихого и степенного, в долгом бдении над сменяющими друг друга чашками ароматного кофе.

Самая крупная из абхазских галактик, как в целом, так и по степени глубины оставленного в сердце городской девочки следа, это конечно же, столица республики, порт, место демонстраций и смотров, концертов и спортивных состязаний. В Сухуме (тогда ещё Сухуми) всё не просто так, там всё со значением: в шаге от моря бассейн с морской водой, ракушка ресторана встроена в развалины средневековой крепости, а по набережной денно и нощно дефилируют группами и семейными парами представители разношёрстной сухумской публики. Встают к причалу дразнящие воображение круизные лайнеры. В закутках главного в городе проспекта Мира и во многих других, малозаметных, но известных всему городу местечках правят подпольным миром местной ювелирной экономики колоритные персонажи и знатоки – Борода (Абрамов), Мошка (Мошиашвили), Вано (Сангулия) и Сергей (Аветисян). Цехами пошива одежды и обуви заправляют Васо Хубелашвили, братья Шаташвили, многие из семьи Ефремашвили и целая когорта сухумских армян. За поставки мяса отвечают Муджа и Хвихви Цулая.

Работает и мелкий частный бизнес. Крепкие матерчатые пакеты с надписью «Сухуми» и изображением обитающих в Сухумском питомнике обезьян учёного Лапина, тапочки, бигуди, значки, чеканка и в особенности бижутерия из мельхиора и латуни, со стилизованными под полудрагоценные камни перламутровыми вставками и искусственной бирюзой – всё это производится в многочисленных сухумских подворотнях, полуподвальных помещениях и цехах без вывесок, с домашнего вида геранью на узких подоконниках застеклённых фасадов.

Со всего советского юга, и не только, едут в Сухуми за этим невиданным товаром граждане и гражданки. Городскую девочку удивляет их страсть к продукции сухумских подпольщиков, ведь ей как раз она совсем не нравится. Кажется беспомощной и бедной. Ещё удивляют женщины из многочисленных экскурсий. В них нет расслабленности местных, они скоры и напряжены, к тому же они не бреют ног и, как подозревает городская девочка, подмышек тоже, зато любят мелкую химическую завивку и голубые сухие тени.

Ещё удивительней смотрятся сопровождающие крепконогих небритых женщин мужчины. В носках и босоножках советского производства, бедных и тоже некрасивых штанах и куцых куртках, зато с женскими сумочками или пакетами в руках, которые они в подавляющем большинстве носят за своими решительными дамами.

Городская девочка физически чувствует исходящую от них инаковость, и ей это странно. Вроде одна страна, а какая фундаментальная разница.

Вокруг республиканской подпольной империи в изобилии вьются блатные, цветные, воры в законе, авторитеты и прочая разношёрстная публика.

Среди многоцветья имён и судеб городская девочка запомнила лишь авторитета Дуру Хурцилава, и то скорее всего потому, что ей запомнилось его имя.

– Дуру? Как можно назвать человека таким именем? – удивляется она, не знакомая пока ещё с языково-географической природой возникновения многих имён.

О Дуру в Сухуми ходят легенды, ведь он очень дерзкий и даже носит с собой пистолет.

Ещё в галактике Сухуми обитает много «спекулянтов».

Спекулянт – очень серьёзная профессия, и она не считается в городе позорной, как того требует пропаганда. Напротив, спекулянты – люди известные, их уважают, к ним прислушиваются, у них одеваются жёны партийных работников.

Филиал блатного и подпольного бизнес-мира всего советского юга, галактика Сухуми одновременно и средоточие светлых умов и неожиданных прозрений. Прошитая идеально ровными улицами – все строго к морю, заблудиться невозможно, утопающая в зелени, полная дореволюционной архитектурной архаики, взрывная и переливающаяся через край, она притягивает к себе остальные галактики, как магнит.

Льнут к галактике Сухуми не только они, но и множество одиночных залётных звёздочек извне. Галактика принимает их с щедростью избалованной вниманием и подношениями царицы. Равнодушно-приветливая, она охотно раскрывает объятья, но готова оттолкнуть тех, кто не вливается в её внутренний ритм, не слышит его либо не желает слышать.

– Хотите – идите ко мне, не хотите – я и без вас спокойно проживу, – говорит она и отворачивается к полуденному солнцу.

Спрессовывается в единое неразрывное целое космический масштаб абхазских галактик и в итоге фокусируется в одной точке – в Очамчире. В типичном доме тех лет. Наполовину каменном, наполовину деревянном и с двумя внешними лестницами – парадной каменной и подсобной из дерева.

Каменная парадная лестница – наружная и ведёт на второй этаж, к выкрашенной голубой краской застеклённой веранде. Это и есть вход в дом, где живёт семья Лео Тужба и Мани Квачахия – дедушки и бабушки городской девочки со стороны мамы Эвелины.

Детей у дедушки Лео и бабушки Мани четверо. Старший сын, Шота, человек, близкий к искусству, как в прямом, организационном его смысле, так и по степени жизненной и душевной вовлечённости в него; Вахтанг – военный врач и красавец; и две дочери, Ирина и Эвелина, избравшие нелёгкую учительскую профессию. Шота с семьёй живёт по обычаям тех времён вместе с родителями. Вахтанг служит военным хирургом в рядах Советской армии, и наезжает сам и привозит семью в гости к родителям изредка. Сёстры хоть и находят семейное счастье в противоположной от Очамчирской галактики Гудауте, но вместе с семьями живут и работают в Сухуми и еженедельно вместе с детьми ездят на электричке в Очамчиру, чтобы навестить отцовский дом.

Возможно, поэтому городская девочка успевает застать и свою прабабушку, Салме Тарба, «Деду», как называют её в доме Лео и Мани Тужба.

Купеческая дочь, после гибели в далёком восемнадцатом году мужа, урядника Самурзаканского уезда, меньшевика и кавалера различных наград Алексея Квачахия, Деда живёт в семье единственной дочери и зятя, помогает растить детей, сажает огород, готовит еду, стирает, убирает и носит воду из глубокого колодца, расположенного тут же, во дворе. От помощи она отказывается. Говорит, что труд помогает ей забыть прошлое.

После революционных потрясений Деда отдала зятю сохранившуюся часть своего приданого – горсть золотых царских червонцев – со словами, что ей они не нужны, а вот ему могут понадобиться.

– Моя тёща была настоящей женщиной, – назидательно поднимает палец вверх дедушка Лео, вспоминая о ней. – Сейчас таких не встретишь.

В памяти хранится пара-тройка обрывочных эпизодов, связанных с Дедой.

Сухопарая женщина с мелкими чертами лица, ровной осанкой и аккуратным носом медленно идёт по двору с кастрюлей в руках. На женщине длинное платье из ситчика и передник, голова покрыта завязанной на затылке косынкой, по спине вьются две длинные косы: Деда так и не состригла волосы.

Деда лежит в комнате на втором этаже, и ей делают укол в руку. Рука худая и беспомощная, и городскую девочку поражает спокойствие, с которым Деда позволяет медсестре колоть себя, когда положено громко плакать и сопротивляться.

И ещё одно воспоминание.

В небольшом уютном зале стоит гроб, вокруг толпятся плачущие женщины в чёрном, нельзя бегать и громко разговаривать. Оказывается, Деды больше нет, а на диване по старинному обычаю разложены её вещи: платья, кофты, обувь.

Городская девочка боится вещей и отказывается заходить в зал. Кто-то берёт её за руку и подводит поближе к дивану. Слышится голос. Возможно, это голос мамы Эвелины.

– Эля, не бойся. Это всего лишь вещи. Потрогай.

Но городская девочка отказывается трогать. Ей кажется, что вещи Деды живые и дышат, и ей страшно.

Каки в других города республики, в Сухуми собираются вечерами в узком пенале двора. Они играют в нарды. Как правило, это мужчины и они спускаются во двор в полосатых пижамах и белых майках по моде тех лет. Промывает под дворовым краном кукурузную крупу в котелке соседка Жужуна, мать троих сестёр, Наны, Нато и Ирмы, и по совместительству сослуживица папы Аслана.

Большинство соседей из грузинской (мингрельской) глубинки, поэтому, когда в их семьях случаются свадьбы или похороны, они выезжают далеко за пределы республики – туда, где испокон веку обитали их предки.

Местные обычаи потихоньку проникают в них и оттачиваются с каждым годом всё больше. Это и обязательный променад по набережной, и пешие походы в Келасурский лес, и поездки-пикники на полное природных красот форелевое хозяйство на Чёрной речке.

После одного такого пикника сядет в автобус голосовавший на дороге выпивший парень с блестящими ногтями – немыслимым по тем временам зрелищем – и заявит притихшей городской девочке, что она красивая.

– Что значит «красивая»?! – возмутится городская девочка и сбежит вперёд, где сидят на жёстких, обитых коленкором сиденьях уставшие и довольные поездкой родители.

– Папа, папа!

– Что, Элькин?

– Там дядька сказал, что я красивая!

– А что, разве неправда?

– Ну, папа-а!

– Хе-хе.

Ещё не стал общенациональным напитком чёрный кофе, и все пьют чай и газировку с сиропом, а помимо обязательных на многочисленных мероприятиях и в быту домашнего вина и чачи, многие, в том числе и папа Аслан, любят иногда опрокинуть бутылочку-другую пива Сухумского пивзавода: в стандартной стеклянной таре, с железной гофрированной крышкой и легко отрывающейся бумажной наклейкой с надписями на двух, а к концу шестидесятых, уже и на трёх языках: русском, грузинском и абхазском.

Кофе пьют лишь в домах недавно вернувшихся из казахстанской ссылки греков и местных армян. Терпкий и горьковатый, остальным он кажется странным и, вне сомнения, неоправданным увлечением.

Но кофе коварен и терпелив. Он знает – его звёздный час впереди. В итоге так и случится, и кофе сегодня предлагают в Абхазии везде. И на архаических сельских подворьях, и в медленно оживающей Гудауте, и в прекрасном полупустом Ткварчале, и в далёком Гал, и в пёстрой, к сожалению, утратившей магию дореволюционного очарования Гагре, и такой же пёстрой и ожидающей своего звёздного часа Пицунде.

И конечно в стремительно теряющем из-за хаотической застройки своё возвышенное величие Новом Афоне.

В Сухуме и вовсе царят культовые места распития кофейного напитка. И это не только Брехаловка. И даже не только Пингвин…

Визиты городской девочки в Очамчиру не длительны по времени, как летние каникулы в сонном царстве Гудауты, но полны буйной прелести краткосрочного пребывания – шумные, крикливые, смешливые, с драками, ссорами и играми в компании двоюродных сестёр и соседских детей, одной командой, в едином порыве и постоянной страсти взаимного общения. Правда, играть можно не везде. Например, нельзя играть во дворе у почтенной старушки, живущей как назло прямо по соседству: хлопает хлипкая калитка в задней части двора – и городская девочка уже на её территории.

Обладательницу византийского имени Феодосия, переименованного соседями на простецкий манер в Федосью, отличают оставшаяся со времён дореволюционной молодости осанка, точёные черты лица и не утратившие свежести красок голубые глаза с красивым разрезом. В деревянном доме Федосьи царят полумрак и прохлада, там почти бедно и очень чисто, а об ушедшем великолепии давних времён напоминает лишь красующаяся на тумбочке во всем блеске антикварной подлинности фарфоровая кукла – осколок прежней жизни хозяйки, обладательницы собственного выезда, мужа-обожателя и поездок на воды тягучими зимними месяцами.

Пока мама ведёт душевные соседские разговоры с Федосьей, городская девочка обследует дом и в полутёмной из-за закрытых ставен спальне обнаруживает на прикроватной тумбочке ту самую, оставшуюся от великолепия прежних времён, дореволюционную куклу.

Кукла немедленно покоряет городскую девочку неземной красотой наряда и шляпкой в сиреневых кружевных тонах. Следом просыпается вполне предсказуемое желание забрать фарфоровое чудо с собой. Как назло кукла предназначается в наследство тбилисским внучкам хозяйки, и скандал, учинённый охваченной пароксизмом желания городской девочкой, ничего не даёт, и мама Эвелина с извинениями уволакивает её, бьющуюся в истерике, из полумрака прохладных комнат обратно, в дедушкин дом.

В качестве утешительного приза остаются лишь фруктовые карамельки в сморщенных руках Федосьи во время последующих визитов и просмотр её семейного альбома с запечатлённым на твёрдых, как камень, снимках тонким профилем, пышноволосым венцом причёски и французскими кружевами на стройной шее.

Она мало рассказывала о былом великолепии, но твёрдые, как камень, фотографии красноречивее слов.

Какой красивый кружевной зонтик держит над головой изящная рука в тонкой перчатке.

Интересно, остался ли он ещё у тёти Федосьи?

Нет?

Ах, как жаль.

И почему она усмехается?

Какое красивое у неё лицо. Оно, конечно, очень морщинистое. И всё равно – какое красивое!

По приезду в Очамчиру мама Эвелина традиционно наносит соседям ритуальные визиты вежливости. Визиты проходят строго по ранжиру: сначала к тем, чьи дома прямо за забором – семье Чолокуа и той же Федосье. Затем соседям напротив – в семьи Вейс-Оглы и Булискерия. Обязателен и родственный визит в большую семью Тарба, проживающую на параллельной улице.

Городская девочка ещё совсем мала, когда знакомится с детьми из семьи Тарба – Саидой, Джамилой и Лолитой, и они шумно играют в тарбовском дворе, а затем и на просторном сумрачном дворе у Вейс-Оглы. Бегают друг за другом, придумывают различные игры. Верховодит ватагой Тина Вейс-Оглы. Она старше всех и строга с остальными, например, устраивает экзамен по арифметике.

Надо быстро сложить в уме цифры и выдать результат.

Лучше всех складывает Саида, следом выдают результат Джамила и Зарема, не отстаёт от них и Натуся, старшая дочь дяди Шоты, затем настаёт черёд Арды, его средней дочери.

Городская девочка складывает цифры самой последней. Все дразнятся, и городской девочке обидно и очень хочется плакать.

Тине становится скучно с мелюзгой, и она уходит в дом. Тут же придумывает новую игру Саида, высыхают сами собой слёзы, и возобновляется прежняя дружба. Из приземистого деревянного дома Вейс-Оглы слышно, как смеётся тётя Надя, мама Тины, говорит на турецком со своей свекровью Зекией, припечатывает крепким словцом сына Руслана.

Городской девочке запомнились «цыть п…ц» и «голубые яйца». А жаль. В речах тёти Нади было столько колорита…

Тина, Тина, хорошая, славная, с серо-голубыми глазами и светлыми волосами. Уже повзрослевшую, будут спасать тебя от страшной болезни, но не спасут, потому что не было спасения от таких болезней в те годы, да и сейчас нет. А из перечисленных почти никого не осталось в Очамчире. Кто уехал, кто ушёл навсегда. Опустела галактика Очамчира, ветшают её чудесные деревянные дома, дышит вновь обретённым привольем необузданное местное море, ждёт появления новой жизни на длинной, обсаженной соснами набережной.

Дедушкин дом – ещё тот, прежний, не снесённый в угоду гулкой бетонной громаде новой постройки, – полон канувших в небытие чудес в виде цветастого восточного ковра, закрывающего собой и часть стены, и турецкую тахту в зале, люстры с зелёным стеклом и шелестящим хрусталём тонких подвесок, разнообразной медной утвари и массивной бабушкиной кровати, запомнившейся высокими боковыми стенками, на которые трудно взбираться.

Мощноствольная, пышноцветущая глициния обвивает ведущую на второй этаж каменную лестницу и дарит по весне охваченное благоуханием свечение конусообразных светильников-соцветий. Кажется, она жива до сих пор, эта свидетельница ушедших времён. А может, и нет. Память любит играть в причудливые игры с сознанием, подчас оставляя его в дураках.

Помимо антикварных чудес, дедушкин дом полон дефицитных по тем временам книг и разнообразной музыки. Полнота собрания объяснима. Старший сын дедушки, Шота, с детства ценит всё, что касается искусства.

Звучат на патефоне записанные на толстых и тяжёлых чёрных пластинках хрипящие голоса итальянских теноров.

Ridi, Pagliaccio, sul tuo amore infranto.

Ridi del duol…

Позже патефон заменит проигрыватель, появится в доме и первый в Очамчире телевизор, а самостоятельно овладевший хитростями пианино дядя Шота качественно и до самозабвения в любое свободное время будет играть джаз.

Изящество и лёгкость его импровизаций оживают в памяти без малейшего принуждения. Тающие на излёте пассажа звуки, характерное движение кистей, голос с хрипотцой и смеющиеся глаза.

– О! Смотрите, кто к нам пожаловал! Моя гениальная племянница!

Случается городской девочке пожить в очамчирском доме и одной, без уехавших к сочинской тётушке Норе кузин Натуси и Арды. Народившийся же пару лет назад кузен Лёка в силу своего малолетства городской девочкой не замечаем вовсе.

Женщины семьи – жена дяди Шоты, тётя Жуна и бабушка Маня, конечно же, рискуют, когда берутся присматривать за скучающей в одиночестве городской девочкой, хотя времена, когда городская девочка шалила так сильно, что её приходилось пугать страшными карами, давно прошли.

Как же было непросто терпеть шалости городской девочки! Вспоминается бегство после очередной разбитой вазы под ближайший стол и несущиеся в ответ на замечание оттуда, из-под глубин стола, хлёсткие, искажённые по малолетству фразы.

– Тётя Джуна! Ты злая и нехорошая жэнщына! Я тебя не боюсь!

И ответное возмущение в голосе тёти Жуны, обращённое к бабушке Мане.

– Мама, почему пугаете мной? Она же не будет меня любить!

– А кем пугать? – слышатся полные оправдания фразы бабушки Мани. – Она же только тебя ещё слушается чуть-чуть!

Вот идёт поиск очередной куклы, что прячут от неё, любительницы отрывать несчастным руки и головы, на верхней полке шкафа. Чтобы достать куклу, приходится выстроить пирамиду из стульев и табуреток и попутно не забыть разбить красивое чёрное стекло, украшающее столешницу крытого лаком трюмо. И всё для того, чтобы тут же вдавить несчастной глаза вовнутрь. Чисто из любопытства. Что там, в её голове?

Да, без сомнений, скучающая, хоть и подросшая городская девочка представляет собой угрозу, но бабушка Маня и тётя Жуна уверены в себе.

– Мы справимся с ней, Эвелина, – уверенно заявляет тётя Жуна и берёт притихшую городскую девочку за руку. – Поехали, Эля. Ты же будешь слушаться?

– Мгм.

Откуда в очамчирском доме появились дефицитные по прихоти стагнирующей советской экономики апельсины, уже не помнится. Два больших бумажных пакета с пятью килограммами оранжевых плодов почти торжественно помещены тётей Жуной в холодильник. Апельсины предназначены для похода в больницу с целью навестить болеющего и, судя по всему, страшно важного родственника, и тётя Жуна и бабушка Маня вдвоём устанавливают шуршащие бумажные инсталляции на специально освобождённую холодильную полку.

– Пусть пока здесь постоят, – говорит тётя Жуна. – Днём отпрошусь с работы и заберу их в больницу.

Городская девочка, недавно отпраздновавшая своё девятилетие, как раз заканчивает чтение «Последнего из могикан». Она до краёв переполнена переживаниями за судьбу прекрасной Коры и надеждами – о, святая наивность, – что аристократичная героиня Фенимора Купера выйдет замуж за Ункаса, сына Чингачгука, бывшего по совместительству тем самым последним из могикан, о котором Фенимор Купер написал целый роман.

Переполненность переживаниями и надеждами изматывает душевные силы городской девочки, и, чтобы совсем не зачахнуть, она периодически сбегает по внутренней лестнице второго этажа вниз, чтобы схватить на кухне что-нибудь съестное и, улёгшись на сверкающую лакированными по тогдашней моде спинками кровать и задрав обутые в туфли ноги вверх, к стене – ей так удобней лежать – продолжает чтение.

Ещё не появились в пришедшем на смену старому новом доме редкие по тем временам немецкие книжные полки, поэтому книги из богатой библиотеки дяди Шоты громоздятся в углу одной из комнат высокими, плотно пригнанными друг к другу столбцами. Городская девочка выбирает ту, что кажется интересной, затем подолгу рассматривает остальные, чтобы сравнить их с выбранной ранее, и быстро бежит в свою комнату – первая дверь направо от входа на второй этаж. Чего только не было в тех, громоздившихся в углу столбцах!

Романы Толстого и Достоевского, Гоголь, Чехов, очень много Пушкина, недавно изданный Есенин, шеститомник Фенимора Купера, Майн Рид, Даниэль Дефо – последний в полном, неадаптированном издании. Городскую девочку поражает иллюстрация к эпизоду, где Гулливер тушит пожар в императорском дворце лилипутов, изливая на него содержимое собственного мочевого пузыря привычным мужским способом, как известно, оскорбившим императрицу лилипутов до глубины души.

Золя, Флобер, учебник по судебной медицине с хоррором изученных вдоль и поперёк картинок, хороший американский парень Джек Лондон и не менее хорошие Марк Твен, Ильф и Петров, Шолохов и Иванов.

Островский-драматург и Островский – Павка Корчагин, Сент-Экзюпери, Ильф и Петров, Катаев и многие-многие другие.

Есть даже запрещённый в те времена Леонид Андреев, с тонким абрисом недобитой белой кости на одном из заглавных листов. И великое множество книг по театральному искусству, истории балета и кино, среди них – любимые городской девочкой «Звёзды немого кино» Головского.

Дуглас Фэрбенкс и Мэри Пикфорд, режиссёр Дэвид Гриффит и Чарли Чаплин, Глория Свенсон и Рудольфо Валентино, Алла Назимова и Бетт Дейвис, Лилиан Гиш и Бастер Китон. Пышность голливудских вилл, декоративность поз, влюблённость автора в собственный текст, его восторг перед волшебством экрана – несомненно, это была другая, полная загадок Вселенная.

В очередной визит на кухню совершенно случайно, исключительно из любопытства, городская девочка заглядывает в холодильник с бумажными пакетами и вдруг ловит себя на том, что испытывает дикое желание попробовать хотя бы один из аккуратно сложенных внутри апельсинов. Без сомнений, желание попробовать апельсин – искушение для неё, а ведь именно с искушениями городская девочка обещала маме Эвелине вести самую беспощадную борьбу и очень старается исполнить обещанное. За время пребывания в очамчирском доме она ни разу не съела все имеющиеся в доме конфеты, не присвоила снесённое курицей с заднего дворика утреннее яйцо для любимого гоголь-моголя, не отрезала края с круглого высокого хлеба, предоставив остальным доедать остальное, и даже не ковыряла с помощью ножа сливочное масло так, чтобы на нём образовывалась изъеденная кратерами лунная поверхность.

Ещё она чистит зубы по вечерам и бежит домой сразу, как слышит, что её зовут.

Йех-х!

Городская девочка достала из бумажной инсталляции один апельсин. А потом ещё один.

И ещё.

И пришла в себя, когда в обоих пакетах не осталось ничего. То есть совсем-совсем ничего. Ни единого апельсина.

Городская девочка глядела на топорщащиеся и абсолютно пустые пакеты и испытывала ужасающие чувства. Придётся признаться, что это она съела все апельсины. И её сразу спросят, куда она дела шкорки.

– Куда ты дела шкорки?

– Бросила их за шкаф.

– За шкаф? Какой шкаф?

– Который в моей комнате.

– За этот огромный двухстворчатый тяжеленный шкаф?

– Да.

– Этого не может… Так, ладно! И как это тебе удалось?

– Очень просто, на самом деле. Хватаешь шкорки, взбираешься на стул и с силой кидаешь их в дырку между шкафом и стеной. Они все там.

– Все пять килограммов?

– Ну да…

Нет. Нет. Это невозможно…

А что скажет дедушка Лео, когда ровно в семь часов придёт с работы?

– Зачем съел апельсин? – спросит он на своём не очень ладном русском.

– Хотел, – угрюмо ответишь ты.

– Хотел? – поразится он. – Сказал бы мне, я бы достал.

– Я не знал, что их можно достать, – ответишь ты, опуская голову.

– Не знал не значит, что всё съел! – назидательно скажет он, и ты умрёшь от стыда.

Что же делать?

Лучшее решение в подобных случаях – ничего не делать, и городская девочка так и поступает. Она поднимается к себе и как ни в чём не бывало погружается в захватывающие приключения благородных героев Фенимора Купера.

Вскоре снизу слышится шум голосов. Это возвращается с работы тётя Жуна. Возвращается специально, чтобы пойти в больницу и навестить важного родственника.

Посещение в больницах важных заболевших родственников во всех абхазских галактиках по сей день остаётся в числе самых главных ритуалов, подтверждающих не столько факт участия в постигшей родственника беде, хотя и он, конечно, присутствует, сколько статус, которым обозначают себя навещающие по отношению к больному.

Скажем, навещающий важного родственника мужчина, желающий обозначить свою близость к заболевшему, появляется в больнице как можно более часто, может быть, даже каждый день. Свою близость к заболевшему мужчина демонстрирует через активное поведение – ведёт беседы с врачами и медсёстрами, периодически порывается организовать созыв консилиума и подолгу беседует на различные темы с другими навещающими родственниками в больничном сквере или на улице под окнами палаты.

Если заболевшего родственника навещает женщина, то в процессе ежедневных посещений она, как минимум дважды, принесёт «набор навещающей женщины».

Стандартный «Набор навещающей женщины» включает в себя в обязательном порядке сваренную с пылу с жару мамалыгу с четырьмя кусками сыра. Сыры желательно попарно разные – два куска белого и два копчёного. Рядышком с истекающими в горячем чреве мамалыги сырами в идеале должна томиться паста из мяты и творога. Одуряюще пахнет аджикой жареный домашний цыплёнок. Ещё «набор» предусматривает баночку со свежим горячим бульоном, конфеты, фрукты и пару бутылок минеральной воды «Боржоми» (сегодня его заменила «Ауадхара»).

– Открываю холодильник – стоят мои пакеты, – часто рассказывает про приключения городской девочки тётя Жуна на семейных посиделках. – Только пытаюсь взять один из них, чтобы загрузить его в сумку, он вдруг падает. Заглядываю в него – он пустой. Заглядываю во второй – он тоже пустой. Бумага же плотная, взяла форму фрукта и стоит себе, будто полная, вот сразу и не разберёшь. Думаю, наверняка мама перепрятала апельсины в другое место. Зову её. Мама приходит, я и спрашиваю:

– Мама, апельсины хочу забрать, вы куда их положили?

– Я не трогала, – говорит она.

Я, естественно, ей не верю.

– Мама, я спешу, мамалыга остынет, я должна бежать в больницу. Где апельсины?

– Клянусь Вахтангом (бабушка Маня всегда клянётся именем среднего сына по причине его дальнего местонахождения из-за службы), не трогала я твои апельсины.

– А куда они могли деться? – недоумеваю я и начинаю лихорадочно вспоминать, может, это я сама их спрятала, но внезапно забыла куда? И понимаю, что нет, не прятала я их, а точно положила в холодильник и ещё предупредила маму, что они предназначены больному.

Терпеливо начинаю допрос заново.

– Мама, ну может, вы отдали кому-то и не хотите говорить? Я слова не скажу, только не скрывайте от меня.

– Я же Вахтангом поклялась! – возмущается она. – Разве буду тебя обманывать? Ты для больницы принесла, как я могла их тронуть, ты что говоришь?!

– А куда они подевались?! – окончательно теряюсь я.

Пока внизу идёт напряжённый диалог между невесткой и свекровью, городская девочка лежит на своей кровати с книжкой в руках и пребывает в мучительных размышлениях.

Они там внизу разговаривают. И наверняка бабуля оправдывается, а тётя Жуна думает, что она спрятала апельсины. И сейчас тётя Жуна поднимется наверх и спросит, где апельсины.

Что делать?

Городская девочка знает, что никакого наказания за съеденные ею апельсины со стороны тёти Жуны не будет. В больших абхазских и мингрельских семьях не принято наказывать ни близких, ни дальних родственников, и не только за апельсины, но и за гораздо более серьёзные проступки. К тому же тётя Жуна никогда не делает городской девочке никаких замечаний, хотя поводов было хоть отбавляй. А значит, не сделает и сейчас.

Бесплатный фрагмент закончился.