Я – Элтон Джон. Вечеринка длиной в жизнь

Все это было очень увлекательно, но в итоге нас застукал офис-менеджер компании. Не помню, как ему удалось нас вычислить, – думаю, кто-то ехал мимо, заметил свет в окнах и решил, что в студию залезли грабители. Калеб был уверен, что сейчас его уволят, и, видимо, с отчаяния, дал самому Дику Джеймсу послушать то, над чем мы работали.

К общему изумлению, Дик не уволил Калеба и не выкинул нас из студии. Напротив, он предложил выпускать наши песни, да еще и платить за это двадцать пять фунтов в неделю – десятку Берни и пятнадцать мне: мне на пять больше, потому что я играл на клавишных и пел. Это означало, что я мог спокойно уйти из «Блюзологии» и сосредоточиться на сочинении песен – то есть именно на том, чем я хотел заниматься. Мы вышли из кабинета Дика в шоке. Даже завизжать от восторга не могли.

Правда, в огромной бочке меда все-таки была ложка дегтя: Дик считал, что залог нашего будущего успеха – слезливые баллады и попса. Он работал с «Битлз», управлял делами их компании «Нозерн Сонгз», но в глубине души оставался издателем старого образца в духе Тин-Пэн-Элли. DJM вообще была странной организацией. Половина компании – как сам Дик: средних лет, скорее из представителей старой еврейской гвардии шоу-бизнеса, чем из мира рок-н-ролла. Другая половина моложе и современнее – как Калеб, сын Дика Стивен или Тони Кинг.

Тони Кинг работал в новой компании под названием AIR в кабинете, арендованном на втором этаже. AIR, ассоциацию независимых музыкальных продюсеров, основал Джордж Мартин^[72], когда осознал, насколько мало платит ему EMI за работу с «Битлз». Тони занимался выпуском их пластинок и продвижением. Сказать, что Тони не был похож на остальных сотрудников DJM, – значит ничего не сказать. Он красил волосы в радикальный блонд, носил костюмы от самых крутых лондонских модельеров, оранжевые бархатные брюки, одежду из атласа, многослойные бусы из бисера; на шею наматывал один иди два винтажных шелковых шарфа из своей коллекции, и они развевались на ходу. Он жил и дышал музыкой, работал с «Роллингами» и Роем Орбисоном, водил дружбу с «Битлз». Как и Долговязый Джон, он не скрывал своей сексуальной ориентации, и ему было все равно, кто и что подумает на этот счет. В офис он не входил, а скорее вплывал: «Простите за опоздание, дорогуши, у меня телефон запутался в ожерельях». Невероятно забавный человек, и я был совершенно им очарован. Более того, я мечтал стать таким, как он, – стильным, экзотическим, ни на кого не похожим.

Я попал под влияние его манеры одеваться, что привело к неожиданным результатам. Я отрастил усы. Купил афганскую дубленку, правда, из тех, что подешевле, – кожа была недостаточно хорошо выделана и так воняла, что мать не пускала меня в квартиру. Поскольку я не имел возможности одеваться в бутиках, куда ходил Тони, я купил отрез ткани для занавесок с изображением Нодди^[73] и попросил мамину подругу, портниху, сшить мне рубаху. На съемку своего первого сингла I’ve Been Loving You я надел шубу из искусственного меха и шляпу-трилби с расцветкой под леопарда.

Сингл выпустили в марте 1968 года. Уж не знаю почему, но мое изображение в феерическом ансамбле из шубы и шляпы не вызвало бешеного энтузиазма у покупателей. Сингл провалился. Меня это не удивило и не разочаровало. Я не стремился к сольной карьере певца, я просто хотел писать песни, и вся история с синглами вышла чисто случайно. Сын Дика Стивен продал наши с Берни демозаписи разным лейблам в надежде, что кто-нибудь из сотрудничающих с ними артистов купит наши песни. В «Филлипсе» кому-то понравился мой голос, и следующее, что я узнал, – что со мной подпишут контакт на несколько синглов. Я сильно сомневался в успехе предприятия, но все же согласился – посчитал, что хоть какая-то огласка будет полезной для продвижения наших песен.

Мы с Берни заметно выросли. Нас вдохновляли композиции Боба Дилана и The Band с их коренными американскими темами, равно как и певцы и создатели песен новой волны в США, такие как Леонард Коэн, – их диски мы находили в зарубежном отделе в магазине «Мьюзикленд». Что-то в их музыке дало нам новый импульс. Все изменилось, мы уже не писали подражаний другим музыкантам. Я слушал и переслушивал нашу композицию Skyline Pigeon и не видел сходства ни с кем из авторов или певцов. Наконец-то мы начали делать что-то свое.

Тем не менее для моего дебютного сингла Дик Джеймс выбрал I’ve Been Loving You – по всей видимости, после долгих и, безусловно, плодотворных поисков самой неудачной песни. Ему удалось выудить нечто совершенно бессмысленное, написанное даже не на слова Берни – эту песню мы планировали продать какому-нибудь махрово-попсовому исполнителю средней руки. Думаю, выбор Дика был связан с его корнями – опять же с Тин-Пэн-Элли. Я знал, что песня никуда не годится, но чувствовал, что не вправе возражать. В конце концов, Дик – легенда Денмарк-стрит, он работал с «Битлз», подписал с нами контракт и теперь выпускает мой первый сингл. А ведь он мог просто вышвырнуть нас с Берни на улицу!

Реклама гласила, что этот сингл – «демонстрация грандиозного мастерства на дебютном диске», что я – «новый талант, великое открытие 1968 года», и в заключение, видимо, в качестве «заманухи»: «ВЫ ПРЕДУПРЕЖДЕНЫ!» Английская публика, похоже, отреагировала так, будто их предупреждают, что каждый диск долго отмокал в канализации; в итоге «новый талант 1968 года» бесславно отправился на полку.

В это время в моей жизни возникла еще одна довольно неожиданная проблема: помолвка с девушкой по имени Линда Вудроу. Мы познакомились в конце 1967 года на концерте «Блюзологии» в Шеффилде, в клубе «Моджо»; она дружила с тамошним диджеем – пареньком ростом метра полтора, который называл себя Всемогущий Атом. Линда, высокая блондинка, на три года старше меня, нигде не работала. Не знаю, откуда она брала деньги на жизнь, наверное, у богатых родителей, но взгляды проповедовала весьма независимые. Она была очень хорошенькая и проявляла интерес к моей музыке. Наш разговор после концерта превратился в нечто, подозрительно смахивающее на свидание, за которым последовало еще одно, а затем и визит к нам домой в Фроум Корт. Это были странные отношения. Почти никаких физических контактов, и уж, конечно, никакого секса – но Линда воспринимала это не как нежелание близости с ней, а как свидетельство старомодного романтического благородства с моей стороны: в 1968 году некоторые пары все еще соблюдали правило «никакого секса до свадьбы».

Но и без секса в какой-то момент наши отношения начали развиваться сами собой. Линда решила переехать в Лондон и найти квартиру. Она могла себе это позволить, мы бы съехались, а Берни снимал бы у нас комнату.

Солгу, если скажу, что воспринимал происходящее легко и без сомнений. Для начала, Линда начала критиковать мою музыку. Она была большой поклонницей американского эстрадного певца Бадди Греко и в конце концов ясно дала понять, что пример мне стоит брать с него.

Впрочем, мои сомнения на удивление быстро развеялись. Отъезд из Фроум Корт радовал. К тому же я считал, что поступаю, как и положено двадцатилетнему парню, – начинаю жить с девушкой.

Так мы оказались в квартире на Ферлонг Роуд в Ислингтоне^[74]: я, Берни, Линда и ее чихуа-хуа Каспар. Она устроилась работать секретарем, и наши разговоры все чаще сводились к помолвке. К этому времени тревожные звоночки уже сложно было игнорировать, потому что забеспокоились все мои близкие. Мама восприняла идею в штыки. А что по этому поводу думал Берни, ясно из текста песни, которую он написал в тот период. Называлась она «Кто спас меня сегодня ночью» и едва ли воспевала прекрасные душевные качества Линды: «деспотичная королева», «гордая правительница восседает на электрическом стуле, приготовленном для тебя». Берни она категорически не нравилась. Он боялся, что Линда испоганит всю нашу музыку своей страстью к Бадди Греко, считал ее тираншей и страшно взбесился, когда она, уж не знаю почему, заставила его снять со стены его комнаты плакат с изображением Саймона и Гарфункеля.

Отчасти из упрямства, отчасти из отвращения ко всякого рода конфликтам я решил не прислушиваться к сигналам тревоги. Мы обручились в день, когда мне исполнился двадцать один год, – кто из нас сделал предложение, сейчас уже не помню. Была назначена дата свадьбы, начались приготовления. И вот тогда я запаниковал. Очевидный выход в таком случае – просто сказать правду. Но для меня такое решение было далеко не так очевидно, потому что рассказать Линде о своих истинных чувствах я не мог.

И я решил покончить с собой.

Спас меня Берни, и с тех пор он не перестает мне напоминать в мельчайших деталях историю моей бессмысленной попытки отравиться газом. Для начала, тот, кто действительно хочет покончить с собой, совершает это в одиночестве, чтобы никто не помешал; посреди ночи, когда все спят, или в месте, где никого не может быть. Я же действовал с точностью до наоборот: белым днем, в квартире, полной людей – Берни был в своей спальне, Линда дремала после обеда. Более того: прежде чем сунуть голову в духовку, я положил туда для удобства подушку, включил газ на самое первое деление и распахнул на кухне все окна. Те минуты, пока Берни оттаскивал меня от плиты, выглядели драматично, но на самом деле газа не хватило бы даже для того, чтобы задохнулся комар. Я рассчитывал, что все будут в ужасе, а затем Линда внезапно осознает, что причина моей попытки убиться – наш несчастный предполагаемый брак. Но она лишь немного растерялась. А потом, что еще хуже, начала думать, будто я впал в депрессию из-за провала сингла I’ve Been Loving You. Ясно, что именно в этот момент я уже точно должен был открыться ей. Но я промолчал. Эпизод с самоубийством забылся, а свадьба осталась на повестке дня. И мы вместе начали подыскивать квартиру на Милл Хилл.

Так вышло, что правду, которую знал я сам, высказал прилюдно Долговязый Джон Болдри. После моего ухода из «Блюзологии» мы остались хорошими друзьями, и я попросил его стать моим шафером. Джона явно насмешила сама идея моей женитьбы, но он согласился. Мы договорились встретиться в клубе Bag O’Nails в Сохо и обсудить детали. Берни пошел со мной.

Как только Джон вошел в зал, сразу стало ясно, что он нервничает и чем-то встревожен. Чем – я понятия не имел и подумал, что, наверное, у него какие-то неприятности в личной жизни. Может, Оззи отказался носиться с его членом, как с писаной торбой? Или делать еще что-нибудь… не знаю, чем они еще занимаются. Потребовалось несколько порций спиртного, прежде чем он выложил суть проблемы – прямо и без обиняков.

– Черт тебя побери! – гаркнул Джон. – Что ты творишь? Какого хрена ты связался с женщиной? Очнись и возрадуйся! Ты – гей! И Берни ты любишь больше, чем эту бабу!

Наступило неловкое молчание. Я знал, что отчасти он прав. Я не любил Линду – по крайней мере, не настолько, чтобы на ней жениться. И я действительно любил Берни. Не как мужчину, не в сексуальном плане, а как моего самого лучшего друга. И нашим партнерством в творчестве дорожил в сотни раз больше, чем своей так называемой невестой. Но гей? Насчет этого уверенности не было – я так до конца и не понял, что значит быть геем, хотя, благодаря нескольким очень откровенным разговорам с Тони Кингом, понемногу начал понимать. Так, может, я – гей? Может, именно поэтому меня так восхищает Тони? Ведь я не просто подражаю его стилю в одежде и его лондонским щегольским манерам. Я чувствую в нем что-то от себя самого.

В общем, было над чем подумать. Но вместо этого я начал спорить: мол, Джон говорит глупости, опять напился и устраивает много шума из ничего. И потом, я не могу отменить свадьбу – все уже организовано. Мы даже заказали торт!

Джон и слушать меня не хотел. Он повторял, что я разрушу жизнь и себе, и Линде, если позволю свадьбе состояться. Что я чертов идиот и веду себя как последний трус. Спор разгорался и начал привлекать внимание, подтянулись посетители от столиков неподалеку. Ну а поскольку мы находились в клубе Bag O’Nails, все они были поп-звезды, что придавало ситуации легкий оттенок сюрреализма. Вмешалась Синди Бердсон из The Supremes – я знал ее еще со времен «Блюзологии», она тогда была одним из «колокольчиков»^[75] в бэк-группе Bluebelles Патти Лабелль. Потом к обсуждению присоединился Пи Джей Проби^[76]. Рад бы был поделиться тем, что говорил о моей предстоящей свадьбе, о ее потенциальной отмене и, конечно, о моей сексуальной ориентации этот одетый в сползающие штаны enfant terrible шестидесятых с волосами, собранными в конский хвост, но к тому времени я уже окончательно ошалел и воспринимал происходящее как в тумане. Хотя все-таки помню, что в конце концов я сдался и признал, что Джон прав – по крайней мере, по поводу свадьбы.

Все, что было дальше в эту ночь, память сохранила отрывочными картинками. Рассвет, мы с Берни, взявшись за руки для храбрости, бредем по дороге к дому. Шатаясь, натыкаемся на автомобили и переворачиваем мусорные ящики. Потом ужасный скандал, и Линда грозит самоубийством. Дальше невнятный разговор через закрытую дверь спальни Берни о том, способна Линда на самом деле покончить с собой или нет. И еще один разговор через дверь – я прошу Берни открыть и пустить меня поспать на полу.

На следующее утро после еще одного чудовищного скандала я в отчаянии позвонил в Фроум Корт. «Они приехали в грузовике и отвезли меня домой», – написал Берни в песне «Кто-то спас меня сегодня». «Они», «грузовик» – конечно, поэтическое преувеличение. Приехал только Дерф на маленьком рабочем фургончике. Но он действительно отвез нас домой, назад в Фроум Корт, в комнату с двухъярусной кроватью. И Берни сейчас же повесил на стену плакат с Саймоном и Гарфункелем. Линду мы больше никогда не видели.

три

Теоретически, мы с Берни вернулись в Фроум Корт на время, пока не подыщем что-то свое. Но нет ничего более постоянного, чем временное: переезд пока не предвиделся. Мы не могли себе позволить снять квартиру. Наши песни не продавались – английские певцы и группы не хотели их покупать. Иногда до нас доходил слух, что чей-то продюсер или менеджер интересовался той или иной нашей композицией. Надежда вспыхивала, но быстро гасла. На нас сыпались отказы. «Простите, но Клифф говорит «нет». «Мои извинения, но Силла считает, что это не совсем в ее стиле». «Нет, «Октопусу» это не подходит». «Октопус»? Это еще что? Группа? Тогда единственное, что я о ней знаю, – что им не нравятся наши песни. В общем, нам отказывали исполнители, о которых я даже не слышал.

Время остановились, ничего не происходило. Как уж тут не упасть духом. Правда, у жизни в Фроум Корт было одно весомое преимущество – а именно мама с ее проверенным средством против моих депрессий, речью на тему того, что надо забыть о карьере музыканта и найти работу в местном торговом центре: «Ты же знаешь, у тебя есть выбор. В прачечной самообслуживания как раз освободилось местечко». В прачечной, говорите? Хм. Заманчиво. Сидеть и слушать, как гудят стиралки и сушильные машины. Нет уж, я, пожалуй, попробую написать еще несколько песен.

Вместо переезда мы попытались придать спальне с двухъярусной кроватью вид помещения, более-менее подходящего для двоих взрослых мужчин. Я вступил в книжный клуб «Ридерз Дайджест» и постепенно начал заполнять полки изданиями в кожаных переплетах – «Моби Дик», «Давид Копперфильд». В каталоге «Литлвудз» мы выбрали стереопроигрыватель и две пары наушников – их продавали в рассрочку, так что это мы могли себе позволить. На Оксфорд-стрит купили постер – «Афину» Мана Рэя^[77], а рядом, в магазинчике индийских товаров, набор ароматических палочек. Дома мы включали какую-нибудь новинку из «Мьюзикленда», надевали наушники, ложились на пол и в комнате, наполненной ароматным дымом, немедленно превращались в авангардных артистов, представителей контркультуры, ведущих богемное существование. Впрочем, магия быстро развеивалась: мама начинала стучать в дверь. «Что там у вас за страшная вонь? – спрашивала она. – И, кстати, что приготовить на ужин?»

Я зарабатывал чуть больше, чем Берни. Тони Кинг, пользуясь связями со студиями AIR и Abbey Road, постоянно подбрасывал мне подработку студийным музыкантом. В Abbey Road платили три фунта в час наличными, сессии полагалось длиться три часа. Лишняя минута – и тогда, по правилам профсоюза музыкальных работников, нам выплачивали надбавку как за полторы сессии, что не могло не радовать: около пятнадцати фунтов, – столько же, сколько мне платили в неделю в DJM. А дополнительный бонус я получал, если сталкивался с Ширли Бернс и Кэрол Уэстон, секретаршами из Air Studios, – эти чудесные женщины, переполненные разными слухами и сплетнями, всегда с готовностью предлагали мою кандидатуру в случае какой-нибудь подработки. Очевидно, что-то во мне пробуждало их материнский инстинкт, и они даже отдавали мне свои талоны на питание. Так что я еще и ел бесплатно – рай, да и только.

Но не в деньгах дело: студийная, она же сессионная работа, – всегда замечательный опыт. Здесь музыкант не может позволить себе капризы, он берется за любой предложенный вариант, играет то, что требуется. При этом ты должен не тормозить и быстро входить в курс дела, потому что некоторые из тех, с кем ты играешь, – лучшие музыканты страны. Да, страх – не то слово, которое ассоциируется с вокальной группой Майка Саммса, работавшей тогда на подпевке буквально у всех. Тем более что выглядели они как дяди и тети средних лет, явившиеся в студию прямиком с танцевальной вечеринки в гольф-клубе. Но если ты пел и играл рядом с ними, на тебя внезапно снисходил Страх Божий, потому что эти люди делали свое дело суперпрофессионально.

Студийный музыкант должен уметь адаптироваться, потому что исполнять нужно музыку в самых разных стилях. Сегодня ты работаешь на бэк-вокале у Тома Джонса, завтра – на комедийной записи с The Scaffold^[78], или делаешь фортепианную аранжировку с The Hollies^[79], или пытаешься создать рок-версию основной темы «Грека Зорбы» для The Bread and Beer Band, еще одного так и не раскрутившегося проекта Тони Кинга. Ты постоянно знакомишься с новыми людьми, завязываешь контакты с исполнителями, продюсерами, аранжировщиками, сотрудниками звукозаписывающих фирм. Помню, однажды я работал в студии с The Barron Knights^[80], и внезапно вошел Пол Маккартни. Он немного посидел в звукорежиссерской, послушал; потом подошел к фортепиано, объявил, что сейчас покажет, чем занимается в студии по соседству, и минут восемь играл Hey Jude. И то, над чем корпели мы с The Barron Knights – а именно над новой записью выступления Деса О’Коннора^[81] на Олимпийских играх, – показалось просто игрой в бирюльки.

Иногда сессия проходила отлично, потому что мы играли потрясающую музыку, а иногда просто прекрасно, потому что мы играли бог знает что. Я работал над множеством кавер-альбомов для лейбла «Марбл Арк»: мы записывали сборники сляпанных на скорую руку версий разных хитов, альбомы потом называли Top of the Pops, Hit Parade и Chartbusters и продавали в супермаркетах по очень низкой цене. Каждый раз, как всплывает эта история, все начинают охать и ахать: мол, это же самое дно его карьеры, бедный непризнанный артист вынужден был анонимно петь чужие песни ради куска хлеба! Думаю, с оглядкой на прошлое можно выразиться и так, но в то время я ничего подобного не чувствовал – сессии, на которых мы записывали эти несчастные каверы, всегда проходили в чуть ли не истерическом веселье.

Продюсер Алан Кэдди выдавал нам фантастические инструкции – одна безумнее другой. «А можешь спеть «Молодой, талантливый, черный?» Ну… эта песня, скажем прямо, мало подходит белому парню из Пиннера – но я ее все-таки спел. «Следующая у нас Back Home^[82] – и нужно, чтобы это звучало так, будто поет английская футбольная сборная на Кубке мира!» Окей. У нас здесь всего три вокалиста, причем один из них – женщина, так что абсолютного сходства вряд ли добьешься… но споем, конечно. Вы же босс. Однажды он велел мне петь голосом Робина Гибба из «Би Джиз» – потрясающего певца с уникальным вокалом, который можно описать как неземное, слегка дрожащее носовое вибрато. Конечно, повторить такое невозможно, но я нашел выход: в буквальном смысле взял себя за горло и дергал его во время пения, создавая эффект вибрации. На мой взгляд, прорывная идея, но у моих коллег-музыкантов она вызвала бурю эмоций. Я стоял и завывал, вцепившись пальцами в горло, и старался не смотреть за стекло, где другие студийные певцы, Дэвид Бирон и Дейна Гиллеспи, поддерживая друг друга, едва не валились на пол от хохота.

Вот так я от души развлекался на кавер-сессиях во время этих предположительно самых позорных моментов моей профессиональной жизни. На самом деле, один такой кавер я записал и после начала своей сольной карьеры – нет, я не шучу. Уже была написана Your Song, уже вышел альбом Elton John, я уже успел засветиться в Top of the Pops^[83] и собирался лететь в Америку в свой первый тур – именно как раз тогда я вернулся в студию и с превеликим удовольствием спел усеченные версии In the Summertime и Let’s Work Together для какого-то чудовищного альбома, который потом продавали в супермаркете по полтора фунта за штуку. Как обычно, запись прошла очень весело.

Но студийная работа занимала далеко не главное место в моих отношениях с Тони Кингом. У него было много друзей, нечто вроде небольшой «банды» – в основном мужчины-геи из музыкальной индустрии: продюсеры, сотрудники Би-би-си, рекламщики, промоутеры, и среди них – шотландец Джон Рид, молодой, амбициозный, очень уверенный в себе и очень забавный. Карьеру он делал стремительно. В конце концов его назначили местным представителем американского лейбла «Тамла Мотаун», где он работал с The Supremes^[84], The Temptations и Смоки Робинсоном^[85]. Это была престижная должность, о чем Тони Кинг никому не давал забыть, с пиететом называя Джона «Памелой Мотаун».

Компания Тони не совершала странных выходок, не вела себя вызывающе; они не прочесывали лондонские гей-клубы, а просто ходили вместе в пабы и рестораны или устраивали домашние ужины. Мне нравилось проводить с ними время. Утонченные, прекрасно образованные, умные и чрезвычайно забавные – меня восхищал их сленг, их особенное чувство юмора. Чем больше я думал, тем яснее понимал странную вещь: с ними я как будто дома. По натуре я не одиночка, и всегда у меня хватало друзей – что в школе, что во времена «Блюзологии» и на Денмарк-стрит. Но с ними все было иначе – я ощущал себя своим среди своих. Я чувствовал себя ребенком из книжки про Мэри Поппинс, перед которым внезапно открылся новый волшебный мир. Год назад пьяный Джон Болдри во всеуслышание объявил меня геем. И теперь я понял, что он прав.

Словно в подтверждение этому неожиданно дало о себе знать мое либидо – так гость спешит на вечеринку, которая должна была состояться десять лет назад. В двадцать один год я переживал нечто вроде запоздавшего подросткового гормонального взрыва. Внезапно я почувствовал влечение к некоторым мужчинам. И я понимал, что в Джоне Риде, например, меня очаровывает не только чувство юмора и даже не глубокие знания американского стиля соул. Но, конечно, я не пытался заводить отношения – просто потому что не знал, с чего начать.

Я никогда ни с кем не флиртовал. Ни разу не был в гей-клубе. И понятия не имел, как происходит «съём». Что я скажу? «Не хочешь ли сходить со мной в кино, а позже, возможно, раздеться?» Память мало что сохранила о процессе пробуждения моей сексуальности. Не помню, чтобы я тревожился или страдал. Но я точно хотел заняться сексом, хотя не представлял, как это бывает, и потому опасался что-то сделать не так. Я даже не признался Тони в том, что я гей.

К тому же в то время меня больше интересовали другие вещи. Как-то утром в DJM нас вызвали на ковер к Стиву Брауну, который заменил Калеба на посту главного менеджера студии. Стив сообщил, что послушал наши записи и пришел к выводу, что мы попусту тратим время.

– Этой бессмыслице надо положить конец. У вас ничего не получается. На самом деле, – он тряхнул головой, явно взволнованный темой разговора, – вы безнадежны. Вам никогда не стать авторами песен.

Я едва не упал со стула. Ну вот. Замечательно. На горизонте замаячила прачечная в Нортвуд Хиллз. Хотя нет: у меня, по крайней мере, есть студийная работа. Но как же Берни? Бедняга вернется в Оумби-бай-Спитал, будет волочить тележку с куриными тушками, а свидетельством его неудавшейся музыкальной карьеры останется сингл с песней, слова которой сочинил не он, да еще письмо с отказом от некоего мифического «Октопуса». А мы ведь даже не успели выплатить деньги за стереопроигрыватель…

Все эти мысли стремительно пронеслись у меня в голове, но потом я осознал, что Стив Браун все еще в кабинете и продолжает говорить. Он упомянул Lady What’s Tomorrow, одну из тех песен, которые мы даже не пытались кому-то продать. Она была написана под влиянием Леонарда Коэна и, естественно, показалась бы Силле Блэк неинтересной. А вот Стиву Брауну – наоборот.

– Вы должны писать как можно больше именно таких песен, – говорил он. – Должны делать то, что хотите, а не то, что продается. Я поговорю с Диком. Думаю, мы попробуем выпустить ваш альбом.

Позже мы с Берни сидели в пабе, пытаясь переварить услышанное. С одной стороны, у меня не было никаких амбиций насчет сольной карьеры певца. С другой, перспектива не вымучивать слезливые баллады и бабблгам-попсу казалась чрезвычайно заманчивой. От такого отказываться нельзя. И мы по-прежнему верили, что записи Элтона Джона – неплохой способ продвинуть те песни, которые нам действительно нравятся. Чем больше людей услышат Элтона, тем выше шансы, что другой артист, знаменитый, захочет спеть одну из наших композиций.

Но имелась одна проблема – контракт с «Филипс». Они настаивали на продолжении выпуска синглов наподобие I’ve Been Loving You, и альбом их не интересовал. Тогда Стив Браун самолично записал новую песню, которую мы сочинили, строго следуя его инструкциям: работать не в коммерческих целях, а по зову души. Песня называлась «Леди Саманта», и это был прорыв. Во-первых, я слушал себя без отвращения – невероятный факт на том этапе моей карьеры. К тому же «Леди Саманта» – действительно неплохая песня, совсем не похожая на I’ve Been Loving You: более стильная, уверенная, значительная. Сингл выпустили в январе 1969 года, и он стал тем, что принято называть «поворотный хит» – на языке музыкальной индустрии это вежливый способ сказать, что песню постоянно крутят на радио, но при этом она не продается.

После провала «Леди Саманты» мы обнаружили, что «Филипс» не заинтересован в обновлении контракта: компания решительно не желала финансировать альбом певца, который принес ей одни убытки. Дик Джеймс как-то вскользь заметил, что стоило бы выпустить альбом под собственным лейблом вместо того, чтобы отдавать лицензию другим звукозаписывающим компаниям. Но его куда больше волновало участие в конкурсе «Евровидение». К вящей радости Дика, одну из наших сугубо «коммерческих» песен, о которой мы почти забыли, номинировали на участие в этом конкурсе. Лулу^[86] должна была спеть шесть песен в своем ТВ-шоу, после чего британским зрителям предстояло выбрать ту, что поедет на «Евро». Сказать, что Берни воспринял эти новости холодно, было бы сильным преуменьшением. На самом деле он пришел в ужас.

В то время «Евровидение» еще не превратилось в нынешнюю постыдную оргию, но «Пинк Флоид» или The Soft Machine^[87] явно не рвались в нем участвовать. Что еще хуже, Берни не имел к номинированной песне никакого отношения, хоть и числился автором слов. На самом деле текст склепал я, и это была еще одна вариация на тему I’ve Been Loving You. Внезапно мы вернулись туда, откуда начинали.

Опасения Берни подтвердились. Мы смотрели программу Лулу по телевизору в Фроум Корт. Наша песня – моя песня – была абсолютно неприметной и незапоминающейся, чем сильно отличалась от остальных номинированных: казалось, авторы каждой из них разродились столь ужасающими идеями, что забыть их представлялось невозможным при всем желании. Одна песня четко ассоциировалась с пьяными немцами, громко хлопающими по коленкам в каком-нибудь баварском пивном зале. Другая являла собой жуткое сочетание биг-бэнда и бузуки. Третья называлась March, но не имела никакого отношения к месяцу марту. Это в буквальном смысле был марш – с участием военного духового оркестра для полной ясности. Стив Браун не ошибся: мы действительно не могли сочинять такое, и голосование зрителей это подтвердило – мы заняли последнее место. Выиграли же «пьяные немцы» – кстати, песня-победитель называлась Boom Bang-A-Bang.

На следующий день мы пришли на работу в DJM и обнаружили, что «Дейли Экспресс» опубликовала заметку, в которой доходчиво объяснялось, почему наша песня проиграла: да потому, что она очевидно худшая из всех. Дик без особого энтузиазма объявил, что хватит тратить зря общее время – пора заняться работой над альбомом. Если «Филипс» откажется его выпускать, он наймет команду пиарщиков и запустит собственный звукозаписывающий лейбл.

Нас посадили в небольшую студию, Стив Браун стал продюсером альбома, а звукозаписью занимался Клайв Фрэнкс – кстати, именно он записал ту самую скандальную The Troggs Tape. Через много лет он стал сопродюсером нескольких моих альбомов, он и сейчас сотрудничает со мной в качестве звукорежиссера на живых концертах. Объединившись, мы вкладывали все, что могли, в создание новых песен. Психоделические звуковые эффекты, клавесины, обратные гитарные соло – благодаря мастерству Калеба, флейты, барабаны бонго, панорамное стерео, джазовые импровизации, хитроумные окончания песен – звук затихает, а потом внезапно возвращается, свистки Клайва. Если хорошенько прислушаться, можно даже услышать, как в студию втаскивают кухонную раковину. Возможно, понимай мы тогда, что больше звуков – не всегда лучше, получилось бы более профессионально, но, записывая свой первый альбом, о таком не думаешь. В голове у тебя как будто звучит тихий голос: «А вдруг твой первый альбом станет последним? Значит, надо перепробовать все, пока есть возможность». Но, господи, как же это было здорово, как захватывающе! Альбом получил название Empty Sky и вышел под новым лейблом Дика DJM шестого июня 1969 года. Помню, как снова и снова прокручивал заглавный трек и думал: это лучшее, что я слышал в моей жизни.

Empty Sky не стал хитовым альбомом – продалось всего несколько тысяч дисков. Но что-то сдвинулось с места. Начались перемены, пусть и очень постепенные. Отзывы в прессе были хоть и не восторженные, но обещающие нам перспективу – явный шаг вперед после заметки в «Дейли Экспресс», где нам отказывали даже в способности написать такую замечательную песню, как Boom Bang-A-Bang. Сразу после выхода Empty Sky нам позвонили и сказали, что Three Dog Night записали кавер «Леди Саманты» для своего нового альбома. Three Dog Night! Американцы. Настоящая американская рок-группа спела одну из наших песен. Не эстрадный певец в субботнем вечернем концерте на «Би-би-си уан» и не участник «Евровидения», а стильная и успешная американская рок-группа. Наше с Берни творение звучало в альбоме, попавшем в американскую топ-двадцатку.