Читать книгу: «Две Луны и Земля», страница 5

Неизбежность

Когда мне исполнилось шесть лет, слово «школа» впервые прозвучало на кухне, за закрытой дверью, применительно ко мне. Меня это страшно встревожило. Это означало перемены.

Но на следующий день и потом тоже ничего не произошло, и я немного успокоилась. Бабушкина голова была занята не только мной, но и другими немаловажными вещами.

У бабушки в то время появилась новая страсть – криминальная хроника. Она шла по всем каналам, и бабушка так подгадывала, чтобы смотреть ее весь день без перерыва, ничего не упуская.

«Расчленил, сварил, закопал», – как мантру повторяла бабушка.

– Воот, Жанна, – трясла она пальцем у мамы перед носом, – бегай-бегай вечерами темными дворами, на днях Валю с нашего этажа в нашем же лифте чуть не изнасиловали, а ты мать доводишь.

– Бабушка, а что такое изнасиловали? – интересовалась я.

– Ну, избили, – увиливала бабушка.

– А что значит «чуть не изнасиловали»? – не отставала я.

Я чувствовала, что за этим «чуть» что-то кроется.

Бабушка страшно взбесилась, поняв, что я загнала ее в угол.

– Лена, еж твою мать, спроси, эту корову, твою маму. Почему бабушка, инвалид второй группы должна перед тобой отчитываться?

Бабушка не хотела брать на себя ответственность за рассказ ребенку про ЭТО. Но в перестроечном мире, в окружении фильмов, сериалов и криминальной хроники, которую мы смотрели все свободное время, утаить эту информацию не представлялось возможным. К тому же впереди маячила школа и свирепый, жестокий мир взрослых.

Бабушка сдалась быстро и, как могла, рассказала мне все.

Особый акцент бабушка сделала на возможность нежелательной беременности, дабы рассказ не получился просто развлекательным.

«Наебешь ебеночка, – сказала бабушка, – и все, кончилась жизнь. Будешь под юбку заглядывать – залетела, не залетела. А потом тащить на себе этот неблагодарный крест, колорадского жука. Запомни, Лена, нельзя становиться подстилкой. Ебырю что? Отряхнулся и пошел, а ебеночек тебе остался. Вот, так вот».

В общем, суть половых отношений бабушка мне объяснила. Видимо, поэтому, я росла крайне не романтичной дамой. И сразу знала, что от меня нужно мальчикам, даже если им было шесть лет.

Про отношения папы и мамы в целом мне тоже все стало ясно. Сделали они ЭТО один раз. Появилась я. А потом, не спросив у бабушки разрешения, три года спустя сделали ЭТО второй раз. Но на тот момент, мне уже исполнилось два года, и бабушка четко сказала: «Нет, еще одного такого ебеночка я не выдержу! Вы меня спрашивали, когда в кровать ложились? Нет! Вот и расхлебывайте!» Пришлось маме идти делать аборт на очень позднем сроке. Ответственность за это возложили целиком и полностью на меня, потому что я с моим нестоящим зайцем довела уже к двум своим годам всех в доме до такого состояния, что у последующих детей не было ни одного шанса появиться на свет в этой семье. В итоге, участь двух мальчиков-близнецов (у них даже был виден пол) решилась единогласно. А бабушка в очередной раз получила наглядное подтверждение в том, что: «Хуюшка – не игрушка, много не наиграешься». Она и так повторяла это маме, судя по всему, всю жизнь, по несколько раз в день, а тут пришлось удвоить и даже утроить дозу этой информации. Чтоб дошло наконец.

Аборт маме сделали неудачно, и она угодила в больницу. Зато в этой больнице она научилась делать из капельниц разные игрушки. Она привезла домой двух рыбок и одного крокодильчика. Такие игрушки я видела во многих домах. Наверное, в каждом доме за этими игрушками стояла своя история.

Теперь они появились и у нас.

По-мимо разговора про ЭТО бабушке пришлось провести со мной до школы еще один малоприятный разговор.

«Мы – евреи, – сказала она торжественно и трагически в один не самый прекрасный день. – Понятно?»

– И папа?

– И папа!

– А мама?

– И мама.

– А – я?

– А кем можешь быть ты? Ты, естественно, тоже! – отрезала бабушка безапелляционно.

По ее тону я поняла, что ничего хорошего в этом нет.

– В войну евреев сжигали фашисты, – забила бабушка гвоздь в крышку гроба. – Сейчас нас никто не сжигает. Пока (!) не сжигает, и на том спасибо!

– Я не хочу! – закричала я и заплакала.

– А кто ж хочет? Никто не хочет. Никто не выбирает, кем родиться!

– Что нам делать, бабушка? – спросила я немного позже.

–

Когда окончательно смирилась со своим незавидным положением. Я имела ввиду многое: «Как с этим жить? Можно ли и должны ли мы как-то отомстить фашистам за восьмилетнего Мишу, бабушкиного племянника? (Теперь-то мне стало понятнее, что именно с ним случилось).

– Помнить, – сказала бабушка. – Даже если все забудут, помнить.

С того времени мое чувство безопасности, которое и так пребывало в плачевном состоянии, окончательно кануло в лету.

Криминальная хроника, ежедневные убийства, расчленения, грабежи, перестрелка, поножовщина – ладно, к этому я привыкла, я ждала, что в любой момент могут напасть на улице, в подъезде, даже вломиться в квартиру с целью грабежа. Но чтобы сжигать целый народ?! И как жить в таком мире?

Кошмары преследовали меня, сколько я себя помнила, обостренные приемом таблеток от аллергии, они принимали какие-то чудовищные формы. Мне снилось удушье, огромный камень наваливался мне на грудь, снился конец света, страшные океанские волны накрывали города, снились рушащиеся здания, война, окопы, земля засыпает заживо солдат после взрыва снаряда, снились пытки непереносимой жестокости, пытали меня, пытала я, мне снились реки крови, оторванные части тела в земле и пыли, снились чудовища, скрывающиеся днем в зеркале, а ночью, выходящие наружу.

От страха я не могла заснуть, я пряталась под одеяло и задерживала дыхание. Пыталась почувствовать каково это – умереть. Смерти я боялась больше всего. Своей смерти, смерти родителей, бабушки. Эти мысли особенно преследовали меня перед сном, но порой и днем тоже активизировались.

Поэтому, мне так понравились современные фильмы. Там было также страшно, как у меня в голове.

О своих страхах я, естественно, никому не рассказывала. Они казались мне очередными симптомами моего безумия. Страх угодить в психушку тоже не дремал и не предполагал откровенности.

После разговора про ЭТО и национального вопроса, бабушка посчитала, что морально к школе, с ее помощью, я полностью подготовилась.

Теперь оставалось самое сложное – сделать медкарту.

Бабушка начала заранее водить меня в поликлинику, собирать разные справки. Я боялась и надеялась одновременно. Боялась, что любой из врачей забракует меня, и школа для меня окажется закрыта, я стану инвалидом, неучем и сумасшедшей уже совсем по-настоящему. И надеялась я на это же одновременно.

Особенно я боялась невролога. Бабушка сказала, что именно он переадресует меня к психиатру, а там, уже ясно что: смирительная рубашка, психушка и все мои ужасы становятся реальностью.

Но мы все проходили и проходили врачей одного за другим, и никто не выносил окончательный приговор.

Только ортопед сказал укоризненно: «Сима Борисовна, да у ребенка отсутствуют мышцы как таковые. Сколиоз у ребенка и плоскостопие. А также кифоз и лордоз, позвоночник вообще не поддерживается мышцами. И паховая грыжа у девочки, потому, что пресса нет. А дальше школа. Как за партой сидеть будет?»

Я замерла. Вот оно! Сейчас меня положат в больницу, заточат в корсет на всю жизнь, как Фриду Кало (я уже все в подробностях знала про эту художницу). Я смертельно больна!

– А я говорила, – торжественно подытожила бабушка, – это – инвалид! При таких родах, как могло быть по-другому? И к тому же, это очень поздний ребенок, папа – пенсионер! Вот вы говорите, что мышц нет, а она вообще не ходит, я ее на коляске катала до пяти лет, вот этими вот больными руками!

И бабушка, гордо закусив губу и вздернув волевой подбородок, отвернулась к поликлиничному окну с чахлой геранью. В такие минуты она была похожа на героя, которого наградили главным орденом государства посмертно, а он взирает на все сверху.

– Ну какой же это инвалид, Сима Борисовна? Просто нужно ЛФК. И обязательно спорт. Такой, чтоб мышцы крепли и позвоночник растягивался.

И тут он сказал сакраментальное: «Вот, хореография, например! То, что надо. И на ЛФК запишитесь, это у нас в поликлинике. И зарядку, конечно, каждый день. Вот, срисуйте с плаката упражнения, будете делать. Будешь, Лена?» «А что? – подумала я, – Есть выбор? В корсете – в больницу или зарядка?»

Зарядку утром каждый день делал папа под насмешки и порицание бабушки. Бабушка, естественно, не верила в чудодейственную силу физкультуры. Зарядка происходила в гостиной, именно в это время бабушка выявляла желание подмести ковры или протереть сервант и, конечно, папа всегда мешал. Мама, не желая отставать, тоже располагалась на ковре и делала все упражнения вслед за папой. Так как они занимались зарядкой очень ранним утром перед выходом на работу, а я вставала поздно, бабушке не удавалось отвести душу как следует. В одном семья была единогласна, мой сон стоило поберечь. Поэтому, бабушка шипела на минимальной громкости. И отрывалась только по выходным.

А теперь, получается, к кривлянью на полу (как называла это бабушка) предполагалось присоединиться и мне. Бабушка тяжело вздохнула. Новая напасть.

Семья решила к школе привести меня в божеский вид.

Особенно рьяно за дело взялся папа. Он вообще любил делать из меня человека при каждом удобном случае. Оплеухи летели как перелетные птицы в августе. Человека папа хотел воспитывать не абы какого, а именно с большой буквы. Потому что, без деланья человеком, по словам папы, я была: «Пока что, так, просто заготовка».

Для того, чтобы как следует взяться за мое здоровье, семье пришлось пойти на временное перемирие.

Приняли решение делать ежедневно:

1) утром – комплекс упражнений – на бабушке – по будням, на папе – по выходным.

2) перед сном – массаж – на папе.

3) бассейн – по четвергам – на бабушке.

Бассейн назывался «Морженок». Я плавала там с досочкой, бабушка меня сушила и везла обратно, на метро и домой. Ездить приходилось аж на Васильевский Остров. Через весь город. Бабушке все это давалось особенно тяжело, не потому, что на ней оказалось больше всего обязанностей, а еще и потому, что в спорт она не верила, а всех спортсменов считала дураками и бездельниками. Особенно тех, кто дома кривляется на коврике, (даже не спортсмен, а туда же). Но ради моего светлого будущего, она пошла и на это.

Еще мы с бабушкой стали много ходить пешком, красную сидячую коляску, с которой я так подружилась, наконец-то кому-то отдали. В очередях на получение продуктов по талонам бабушке стало не так легко доказывать всем, что я ребенок-инвалид и прорываться вперед. Но самостоятельная ходьба того стоила.

Я старалась не думать о школе, но она уже входила в мою жизнь, как предстоящая неизбежность.

Настоящий крокодил

Одним из симптомов моего безумия был страх перед мужским полом. В свете маячившей в недалеком будущем школы эта фобия пугала моих родителей больше всего остального.

Началось все с того, что когда папа вернулся домой после двухлетнего отсутствия на испытаниях сверх-секретной подлодки, я его не узнала. В целом, это было не удивительно, я не рассмотрела его как следует в роддоме, когда он задавал всем вопросы о моей гематоме, а потом, после пары бессонных ночей, папа был срочно вызван в командировку, из которой он вернулся только через два года.

Вернувшись, папа схватил меня на руки, я зашлась от крика. Незнакомый бородатый мужчина, несмотря на мой крик, не выпустил меня из рук. А мама и бабушка, стоявшие рядом, не бросились мне на помощь.

С тех пор, когда я видела существо мужского пола любого возраста, если мне казалось, что расстояние между нами критическое, я начинала истошно кричать.

Летом перед школой ситуация вдруг изменилась, в моем пространстве оказался шестилетний мальчик Вовочка, и я почему-то не испугалась.

Его папа дядя Миша стал в то лето новым шеф-поваром в нашем лагере «Ласточка». У нас с Вовочкой сразу нашлось много общего. Вовочка, как и я, не вписывался в свою семью. Его старшая сестра Ксюша была подарком судьбы, а Вовочка, для баланса, – наказанием. Вечно он ходил чумазый, потрепанный, такой же кудрявый, как Ксюша, но у нее кудряшки лежали идеальными локонами, как у куколки, а у Вовочки на голове красовалось воронье гнездо, в котором вечно болтались пылинки, соринки, иголки от елей и прочие лишние предметы.

– Вова, выбей нос! – надрывалась Вовочкина мама, тетя Люся.

Нос у Вовочки всегда был не выбит.

Также тетя Люся время от времени высаживала его писать, лет до восьми, а может и дольше, объясняя это тем, что он сам никогда не вспомнит и наделает в штаны, о чем тоже непременно забудет сказать, или вовсе не заметит.

– Я не хочу писать, – сопротивлялся Вовочка, – но тётя Люся уже расстегивала ему ширинку.

А говорил: «Не хочу», – победно подытоживала она, отмечая результат, – куда ты понесся? А штаны застегнуть?

Видимо, в следствии этих постоянных манипуляций вокруг писанья, Вовочкиным единственным серьезным и устойчивым интересом являлось все, что касалось туалета, и все, что находилось ниже пояса. На эту тему мы с ним очень быстро сошлись, и пока на прогулке наши мамы с Ксюшей, мило беседуя, шли впереди, мы тащились сзади и обсуждали всякие гадости.

Благодаря тому, что я не испугалась Вовочку, у наших семей появилась возможность для самой настоящей дружбы.

Тут имелся еще один любопытный любовный аспект. Дядя Миша, папа Вовочки, мужчина лет сорока, почему-то объявил, что влюблен в мою бабушку. Он каждый день писал ей записки, в которых, для анонимности, подписывался: «Твой Рафаэль-Олег». (Рафаэль, ладно. Но, Олег?) И ставил эти записки на ее стол в бухгалтерию на всеобщее обозрение, иногда с букетиком цветов с клумбы, что беззащитно располагалась прямо напротив ее окна.

«Еж твою мать, Миша, курам на смех, Рафаэль, еж твою», – журила его бабушка.

Мы сразу сделали вывод, ухаживания Миши-Рафаэля-Олега бабушка встретила не в штыки, а значит, симпатия взаимная. Тетя Люся тоже приняла эту любовную линию благосклонно, как и вообще все в жизни. Злые языки судачили, что Люся всегда спала в одной кровати с Вовочкой и Ксюшей, а дядя Миша спал в этой же кровати, но отделенный от жены двумя детьми. История умалчивала, на самом ли деле им так не хватало места в квартире, что детям не поставили отдельные кровати, или Люся сознательно отгородилась от мужа детьми, но факт оставался фактом: помимо моей бабушки, дядя Миша стал интересоваться молодым поваром Петей, латышом по национальности. Для Петра в этой дружбе тоже присутствовал свой резон, Миша, как говаривали все те же злые языки, подкармливал его котлетами. А сам Петя, хоть и тоже работал поваром, котлеты не таскал, не так его воспитали.

Однажды мать этого Петра, тоже приличная, как и сын, женщина, даже обратилась к моей бабушке с просьбой проконтролировать ситуацию, которая, якобы, дошла до ее ушей.

Бабушка как фурия налетела на дядю Мишу.

– Лавелас херов, – орала она, – стыд, позор, Петька – повар, мужик, тьфу ты, срам какой, при живой жене и двоих детях!

– Симуша, любовь моя, я люблю только тебя, – клялся дядя Миша.

Мы с Вовочкой во время этого разговора прятались за дверью и запоминали новые матерные слова. Запоминать в тот раз пришлось много.

Помимо увлечения матерными словами, мы любили рисовать на обратной стороне бабушкиных накладных особых маленьких человечков. Мы придумывали для них фантастические приключения. Наши человечки летали в космос, грабили банки, праздновали пышные свадьбы и ходили на кораблях вокруг света. Каждый лист посвящался отдельной истории, которая всегда, с моей подачи, заканчивалась трагически. Корабли тонули, грабителей ловила полиция, космонавтов изгоняли инопланетяне, на свадьбу врывались бандиты и похищали невесту.

Бабушка давала нам красные, зеленые и черные ручки для рисования. И освобождала кусок своего стола, такого большого, что мы помещались даже вместе с бабушкой.

Когда Вовочка видел, что я у бабушки, он садился на скамейку-качель перед верандой и ждал, когда я его позову.

И однажды, я решила проверить, если его не позвать, зайдет ли он сам. Вовочка качался часа два, а я рисовала одна и краем глаза поглядывала за ним. Наконец, он встал и грустно ушел.

Во взрослой жизни эта история повторялась с завидной регулярностью. Я словно сидела в бабушкиной веранде и смотрела сквозь окно на Вовочек, и так хотелось, чтоб они зашли сами, но они бесконечно долго ждали приглашения и, не дождавшись, понуро уходили.

С учетом того, что мой страх перед мальчиками и мужчинами вроде как отступил, родители отважились на новый рискованный шаг, заодно можно было проверить, не является ли Вовочка просто исключением из правила.

Тем же летом к нам в Сосновое приехали дальние бабушкины родственники из Минска с мальчиком, моим ровесником. Все напряженно ждали, как я отреагирую. Я не зашлась в крике, и все вздохнули с облегчением, но это, тем не менее, не отменяло другой факт, мальчик мне сразу очень не понравился.

А особенно моя антипатия достигла пика, когда он позарился на единственную чахлую веточку укропа, которую мы с великим трудом взрастили на злополучной грядке. «Можно мне мукропа?» – навязчиво требовал мальчик, пока взрослые не скормили ему эту веточку. Я затаила страшную обиду и начала мстить. Кроме того, что я попрятала все его вещи и сквозь зубы всякий раз говорила ему гадости, я требовала не брать его на прогулку, прямо-таки ультимативно: «Или я, или он!» Родители жалели, что преждевременно подумали, что я излечилась, бабушка крутила у виска и разводила руками: «Таки я же вам говорила, поздний ребенок, тяжелые роды, на больных руках тащу крест, харкая кровью».

На прогулку мы пошли, в итоге, все вместе. Я, родители, гости-родители и любитель мукропа. В честь приезда гостей меня нарядили в чистое и новое, единственную нарядную красную юбку на резинке из нормальной ткани, которую мне сшила мама и белую футболку без пятен и заштопанных дыр. Для Соснового 86 года наряд выглядел роскошно. В каждом дворе на меня показывали пальцем и говорили: «Какая красивая девочка». Хорошо бабушка с нами не пошла, она сошла бы с ума от высокой вероятности сглаза. Попробуй каждому объяснить, что это ребенок-инвалид. Я сияла, не часто можно было получить такую порцию внимания. Мальчик-мукроп внимательно наблюдал за моим успехом и в конце прогулки выдал, видимо, из зависти: «Какая у Лены обманчивая внешность, снаружи девочка как девочка, а заглянешь в душу – настоящий крокодил». Папа рукоплескал. Еще никому не удавалось так точно описать мою двойственную природу.

С тех пор папа часто цитировал этого мальчика, повторяя: «А заглянешь в душу – настоящий крокодил», и качал головой, смакуя тонкое наблюдение снова и снова.

Когда мальчик-мукроп уехал, я с облегчением побежала вверх в гору, по лагерной аллее со скульптурами пионеров, на встречу Вовочке. Вовочка тоже бежал ко мне, его штаны были как всегда расстегнуты, за ним неслась тетя Люся, с криком: «А штаны застегнуть?» Бабушка, наблюдая за всем этим, уперев руки в бока, качала головой и думала, что может еще и обойдется, может получится у меня учиться в обычной школе, может не все потеряно.

Раз все-таки я бегу на встречу Вовочке, а он – на встречу мне.

Другой человек

Моя жизнь, шесть лет стоявшая на одном месте, продолжала набирать обороты.

Первое событие

У меня выпали передние верхние и нижние зубы.

«Заткни дыры соломой, – посоветовал папа, – а то ветер будет свистеть».

Тема молочных зубов оказалась ему, по трагическому стечению обстоятельств, очень близка.

Дело в том, что мой папа был дитём блокадного Ленинграда. Блокада пришлась на его семь-одиннадцать лет. По причине голода у папы не поменялись передние молочные зубы. А уже после снятия блокады начали меняться остальные, но передние так и остались на всю жизнь молочными.

Мне шутка про зубы не понравилась.

«А ты заклей лысину соломой, – сказала я. И добавила на всякий случай, (вдруг он не понял мою мысль) – мои-то зубы вырастут, а вот твои волосы…»

Папе тоже почему-то не понравилась моя шутка, выглядело даже так, как будто он обиделся. Хотя и первый начал.

Второе событие

Меня остригли. Мама самолично сделала мне каре. До этого у меня были серенькие, пушистенькие кудряшки разной длины. Но после стрижки волосы почему-то резко потемнели до каштанового цвета, и кудряшки пропали. Я не узнавала себя в зеркале. Каре помимо всего прочего, как назло, не лежало как надо. Одна его сторона загибалась внутрь, а вторая – наружу.

И третье событие. Самое удивительное

Вдруг, откуда ни возьмись, у меня объявился американский дедушка в довесок с американской бабушкой.

В 1986 году стало ясно, что за общение с иностранцами не отправят в лагеря, не лишат титула комсомольца и даже не пропесочат на партсобрании. Вот тут и всплыла очередная семейная тайна.

Оказывается мамин отец Рома был ей не настоящим отцом. А настоящий отец Яков бросил бабушку с семи-месячной мамой и исчез.

Бабушка наняла няню для мамы и вернулась на работу в столовую при заводе. Через шесть лет она вышла замуж за Рому. И Рома воспитывал маму как свою единственную дочку.

Мама ничего не подозревала, шли годы. Когда маме исполнилось восемнадцать лет, объявился, как в мексиканских сериалах, настоящий отец.

Бабушка разрешила дочери общаться с Яковом.

И все снова зажили обычной жизнью. Новоиспеченный отец с женой Норой жили в Москве, мама останавливалась у них, когда ездила по институтским делам. Как только стало возможно, Яков со своей большой семьей эмигрировали в Америку. Какое-то время от них не было вестей.

Общение возобновилось летом 1986 года.

Мне пришло письмо. Первое в моей жизни. Да еще и из Америки.

Помимо письма мне передали настоящие кроссовки, белоснежные, сказочно красивые, набитые трусами. С первого взгляда я поняла, что это – больше, чем просто обувь, это – олицетворение мечты, причем той, на которую я никогда еще не отваживалась. Даже трусы, (кто бы мог подумать?), что простые трусы способны вызвать во мне такие чувства, белые, в голубую полоску, я не могла их выпустить из рук весь вечер.

Это письмо, на невиданной ранее бумаге с узорами, трусы и кроссовки стали, безусловно, самым прекрасным, что я до сих пор видела. Они прибыли с другой планеты, и я сразу поняла, что эта планета подходит мне больше моей.

Письмо было подписано: «Дедушка Яков и бабушка Нора».

Так я сделалась счастливым обладателем не только дедушки (дедушек до этого у меня не наблюдалось, папиного папу убили на войне, мамин отчим Рома тоже умер до моего рождения), но и бабушки из Америки. Я чувствовала какую-то тайну в том, что к дедушке прилагалась бабушка Нора. При упоминании этой Норы бабушка кривила губы: «Нора! Сушеная вобла!»

Это письмо и дальнейшие письма и посылки передавал младший брат дедушки Якова – Боря. Боря, единственный из всех братьев (а их было девять), жил в Ленинграде и проявлял к нам родственные чувства.

Ответ на письмо стимулировал в нашей семье длительные прения. Во-первых, я не умела писать, а отвечать требовалось от моего имени, иначе вдруг новые родственники обидятся. Во-вторых, правила приличия диктовали поблагодарить за кроссовки и расписать, как они идеально подошли к моему гардеробу, дескать я и мечтать не могла (что являлось чистой правдой). Но, как тогда дать понять, что они оказались малы? И мы все же надеемся на такие же, но побольше, так как теперь, когда я уже вкусила радость обладания этой чудо-обувью, моя жизнь без них уже не может быть прежней.

Бабушка положила конец толерантным стенаниям: «Мильке и Вовке дома и квартиры, а Лене – кроссовки! Спасибо им в жопу за это! Пиши, что малы и пусть шлет новые, нормального размера, будь они прокляты», – сказала бабушка.

Мама послушно обвела на бумажке свою ступню, и к следующему письму, которое доверили писать ей же от моего имени, она как бы невзначай приложила этот след, вырезанный из бумаги. И про то, как кроссовки отлично подошли – ни слова. Зато много слов о том, как я рада появлению дедушки и бабушки. Дедушка понял намек, и следующие кроссовки, которые он прислал, были уже ровно тридцать седьмого размера. Мама оказалась пророчески права с размером ноги, больше тридцать седьмого размера моя нога так и не выросла, и новые кроссовки я доносила уже до окончания института.

Все эти перемены, которые начали происходить в моей очень стабильной и неизменной до этого жизни, словно раскачивали меня и для дальнейших, еще более глобальных изменений. Я незаметно становилась кем-то другим.

И этот другой человек готов был вступить в совершенно новую жизнь, а если и не готов, его об этом все равно никто не спрашивал.