Читать книгу: «Одним утром им всем пришли письма», страница 2

Теперь он понял, окончательно осознал, что чай пытается его погубить. Он сковывал движения, давил на грудную клетку, и всячески препятствовал попыткам добраться до выхода из спальни. Дверь была совсем близко, но, не имея твёрдой почвы под ногами или хотя бы поверхности, от которой можно было оттолкнуться, он беспомощно барахтался и размахивал конечностями, опускаясь глубже и глубже с каждой секундой. Когда последнее лучи тусклого света скрылись за непроглядным чаем, он внезапно для себя осознал то, что долгое время лишь укрепляло его скитания: он не хочет умирать. Не так, не здесь, не сейчас. И дело совсем не в цели и том, что он делает со своим временем – он не хотел погибнуть от своей многомесячной работы, которая дарила ему чувство принадлежности к чему-то высокому. Неужели он сам загнал себя в этот угол?

Нежелание признаться себе в этом придало ему сил. Отмахнувшись от назойливых сомнений, он ловко изогнулся, нащупал оголённой ступнёй холодную поверхность прикроватной тумбочки и оттолкнулся от неё, что есть сил. Всего нескольких секунд над чайными дюнами дали ему возможность разглядеть в полумраке дверной косяк, и, когда тяжесть тела вновь потянула на дно, он рванул вперёд, вытянулся, насколько это было возможно, и ухватился дрожащей ладонью за спасительный борт в виде металлической ручки.

Пол был прохладным на ощупь. Не скрывая удовольствия, он прислонился к нему щекой и, затаив дыхание, смотрел на дверь, которую поспешно закрыл за собой. В коридоре царила тишина и немного густая темнота. Прошло несколько секунд, прежде чем он решил, что выбрался из чёртового плена. Перевернувшись на спину, он закрыл глаза и блаженно улыбнулся: это безумие позади, оно заперто в этой комнате, заточено навсегда. Ничто не заставит его открыть эту дверь. Невзирая на чай, порождённый его работой, он закончит её в здоровом рассудке и согласии с собой, он разберётся в своей амбивалентности, он…

– Мяу?

Нет.

Тишину квартиры прорезали звуки лёгкого царапания: сначала неуверенного, а потом всё более и более настойчивого.

Господи, нет.

Он прислонился лбом к двери и прислушался. Когти нерешительно скребли по лакированному дереву и этот звук возвращал страх и чувство очередного поражения.

– Боже, – тихо выдохнул он. – Боже, мне так жаль, так чертовски жаль.

К моменту, когда слёзы покрыли глаза туманной плёнкой, уверенность прошла, вернув его в состояние запутавшегося, уставшего, одинокого человека. Склонившись над крошечным просветом под дверью, он сперва пытался сдерживать слёзы, но быстро смирился с тем, что это не в его силах.

Оникс остался во власти чая.

***

Прошло почти пятьдесят часов, прежде чем хриплое мяуканье Оникса прекратилось. Сначала он безостановочно царапал дверь, истерично выл и бился о неё (вряд ли глухие удары могли быть следствием чего-то другого), но постепенно силы покидали его. Особенно это было слышно в голосе: некогда мелодичное мурчание за нехваткой воды превратилось в обрывистые, надрывные звуки. К концу вторых суток попытки вырваться из спальни сменились простым непониманием: он больше не ломился на свободу грозным криком, он лишь тихо вопрошал, почему хозяин оставил его.

Два дня и две ночи прошли на холодном полу коридора. В голове эхом отдавался каждый звук, издаваемый по ту сторону двери. Первые два часа он боролся с желанием помочь Ониксу хотя бы пищей, которую можно просунуть в щель под дверью, но, когда там стали появляться первые листья чая, рвущегося на свободу вместе с котом, дыра была тут же залатана плотной тряпкой – и с той секунды он не сдвигался с места. Отлучиться хоть на секунду означало упустить момент наступления, а сейчас, когда враг пролил первую кровь, страх был сильнее, чем когда-либо. В животной паранойе он не мог сомкнуть глаза ни на минуту и лишь безотрывно смотрел на дверной проём.

Когда Оникс притих, время снова потекло быстрее. Он перестал думать о том, как давно сидит под этой дверью. Смерть домашнего питомца вернула квартире былую тишину, нарушаемую лишь собственным дыханием и тихим шелестом по ту сторону баррикад: чай без сомнений рос в количестве. Силуэт двери надёжно отложился в памяти: каждая неровность на лакированной поверхности была осмотрена вдоль и поперёк за неимением ничего другого, на чём можно было сконцентрировать своё внимание. Казалось, что это было идеальным временем для самоанализа и записи рассуждений, но ему никак не удавалось избавиться от картины того, как Оникс пытался спастись – звуков его страданий оказалось достаточно, чтобы воображение дорисовало все те детали, что видел только чай. В результате мысли сплетались в клубок страха, отрешённости и одиночества, наедине с которым он провёл несколько дней на полу коридора своей квартиры.

Неизвестно, как долго бы он находился в этом трансовом состоянии, если бы густую сосредоточенность не нарушил резкий звук. В мрачной неуравновешенности квартиры дверной звонок испугал его: несколько секунд он отчаянно цеплялся за надежду, что это лишь игра его нестабильного разума, но звук повторился раз, два, а после ворвался в тишину с тревожащей настойчивостью.

Туман в голове вмиг стал чуть более прозрачным, поскольку на смену опустошённости пришёл острый страх, что кто-то может стать свидетелем происходящего, а этого нельзя было позволить. Кто бы там ни был, нужно прогнать его, заставить уйти и не тревожить самобытность этого дома. Звонок продолжал нарушать все правила приличия, вламываясь в каждый сантиметр личного пространства, что ещё не был порабощён чаем. Он нагло прерывал любую мыслительную цепочку, отчего цель вернуть тишину оказалась сильнее желания сохранить происходящее в этой квартире в тайне.

Пошатываясь, он попытался подняться на ноги и даже сделал несколько шагов, но несколько дней без пищи и сна дали о себе знать: мир стал крениться перед глазами, и он рухнул обратно на пол, со всего размаху врезавшись локтем в заляпанное зеркало прихожей. Звук разбитого стекла испугал даже больше осколков, распоровших кожу руки – кровь быстро полилась из порезов, будто не желая теперь принадлежать этому телу. К моменту, как ему удалось встать, опираясь на холодные стены, звонок стал просто невыносимым.

Убеждённость в том, что его внешний вид отпугнёт любых незваных гостей, он надавил на ручку и распахнул дверь. Прошло насколько секунд, прежде чем глаза приспособились к яркому свету тамбура, и он увидел, что на пороге стоит человек, лицо которого оказалось куда более знакомым, чем он надеялся. Не более чем в метре от хозяина квартиры стоял его брат.

***

– Я справлюсь.

Отговорить Роба звонить в скорую оказалось сложнее, чем объяснить происходящее: тот почти не задавал вопросов и только в ужасе оглядывал грязную квартиру, хаос которой стал её единственной возможной характеристикой. Несмотря на то, что гостиная сохранила толику уюта, некогда ей присущего, Роберт сюда явно не вписывался: облачённый в чёрные брюки и рубашку, что, казалось, была сшита специально для него, он не подходил этому месту.

– Ты хоть слышишь себя? Взгляни на это, – Роб многозначительно провёл в воздухе рукой, указывая на окурки, смятую одежду и исписанные листки бумаги. – Ты живёшь в помойке и даже не замечаешь этого.

– Если бы я знал, что ты придёшь я бы прибрался, – пробормотал он в ответ, хотя и понимал, что скорее предпочёл не впускать его в дом, чем терпеть разговоры о том, сколько контроля осталось в его жизни. Главное, чтобы Роберт не отправился в спальню, нужно всеми силами держать его здесь. Речь едва складывалась в осмысленные предложения, тело изнывало от усталости, рука, отмытая от осколков и перевязанная бинтами, что брат отрыл в аптечке, продолжала кровоточить, но сильнее всего казалось желание оказаться в тёплой мягкой кровати и не просыпаться месяцами.

– Я звонил, но ты ни разу не поднял трубку. Боже, да ты едва говорить в состоянии.

Он прав, с точки зрения быта настали не лучшие времена, и отрицать это было бы самообманом. Но эта цена, которую стоило заплатить, чтобы достичь чего-то, чему препятствовал социум и вечный порядок.

– Я был занят. Я работал, очень много работал. Но это оправданно, я очень близок к завершению, понимаешь? Я чувствую, как я близок, нужно просто собраться, отступать сейчас никак нельзя.

Роберт не сразу ответил. Он провёл рукой по волосам, помассировал веки и откинулся на спину дивана.

– Послушай, я буду с тобой честен сейчас. Я понятия не имею, о чём ты говоришь, но твоё поведение и твой… – он выдержал паузу, пытаясь подобрать подходящее слово, – образ жизни меня очень пугают. Я не знаю, как давно ты выходил из дома, сколько ты спишь и как питаешься, но вид у тебя паршивый. С этим нужно что-то делать.

– Я не….

– Плевал я на твоё согласие, – Роб перестал оглядывать комнату и взглянул брату прямо в глаза. Во взгляде его не было и тени сомнения. – Может тебе и кажется, будто всё в порядке, но ты явно не в том состоянии, чтобы распоряжаться своей жизнью самостоятельно.

– Да что ты знаешь о моей жизни? – внезапный прилив злости заставил боль отступить. – Сколько мы не виделись? Два года? Три? А сейчас ты заявляешься на порог моего дома и собираешься учить меня чему-то? Ты не имеешь никакого права вести себя так, будто знаешь больше моего.

Казалось, Роберт был удивлён такому уверенному отторжению. Слегка склонив голову, он немного изменился в лице: его черты смягчились, а голос стал мягче:

– Я знаю, что виноват, тебе не нужно напоминать об этом. Мне жаль, что я почти не общался с тобой после свадьбы, но ты и сам закрылся после того, как Томас попал в аварию.

– Не смей произносить его имя.

– Чёрт возьми, – Роберт красноречиво махнул на меня рукой, – разговоры с тобой как прогулка по минному полю. Ты меня извини, конечно, но я не собираюсь одёргивать себя из-за того, что ты готов оскорбляться на каждую мою фразу.

Он не ответил: злость была вторым дыханием, но спустя всего несколько предложений она вновь оставила его без сил. К своему удивлению, он обнаружил, что разговор с Робертом не раздражает его. Разумеется, он всё ещё далёк от понимания, но его прямота чем-то успокаивала, а тот факт, что за весь разговор он упомянул свою семью лишь единожды, вызывал какое-никакое уважение.

– Эвелин познакомила меня со своей подругой, и я тут же вспомнил о тебе. Она тоже обожает чай, философов всяких читает – в общем, вам есть что обсудить. А слышал бы ты, как она разговаривает: ни черта не понятно, но звучит крайне красиво. Мне показалось, что если и есть в этом мире люди, способные повлиять на тебя, то она явно входит в их число.

– С твоей назойливостью я удивлён, что мой телефон ещё не разрывается от её звонков.

Роб слегка покраснел.

– О, она звонила. Просто ты был недоступен.

Грудь немного заныла, когда после реплики Роберта тело пробрал лёгкий приступ смеха. Это было странное чувство, почти забытое. Сколько месяцев прошло с тех пор, когда он в последний раз смеялся? Казалось, это было в другой жизни. Роб был рад видеть, что сумел как-то развеселить брата. Пододвинувшись ближе, он продолжил:

– Я знаю, что ты не впустишь меня в свою жизнь так просто спустя столько лет. Много воды утекло и, буду честен, я едва узнаю тебя теперь. Но если в тебе осталось хоть немного понимания, что я желаю тебе добра, встреться с ней. Один вечер общения с людьми – это всё, о чём я прошу.

– По крайней мере, пока что.

– Что?

– Пока что единственное, о чём ты просишь.

Роб тепло улыбнулся, но не отступил. Склонившись над братом, он терпеливо ждал ответа.

– Ладно, пускай будет по-твоему, – сопротивляться дальше казалось бессмысленным. В конце концов, это не худшая идея, в особенности, если та девушка и правда окажется способной понять важность его трудов.

– Вот и замечательно, – Роберт явно был доволен победой, пусть и небольшой. Удобно развалившись на диване, он прикрыл веки и прислонил голову к спинке. – Теперь можно поболтать и о чём-то менее серьёзном. Где, кстати, Оникс?

***

Место и правда было весьма уютным: белые мягкие диваны, изящные стеклянные столики, удобные стулья с плетёными спинками. Вместо громоздких люстр с потолка свисали лампочки в стиле ретро, на стенах висели изображения знаменитых актёров за чашкой кофе, а на фоне, не прерываясь, играла спокойная, размеренная музыка. Оказаться в таком заведении спустя несколько месяцев жизни в грязной квартире было несколько неудобно, но его спутница быстро вернула ему чувство принадлежности: пока она рассказывала о творчестве Мунка и рассуждала о вкладе Джузеппе Торнаторе в кинематограф, он чувствовал себя в своей тарелке. Внимательно изучив список чаёв в наличии, он остановился на китайском Ганпаудер: терпком, слегка горьковатом зелёном сорте с листьями в виде маленьких чёрных шариков, от которых вода окрашивалась в светло-жёлтый цвет. Когда к их столику принесли чабань с керамическим чайником и двумя кристально-белыми пиалами, он педантично разлил чай и сделал несколько глотков. Родной вкус погрузил его в краткосрочную ностальгию, и он преисполнился веры, что он находится именно там, где он должен быть сейчас: уютное заведение с понимающим человеком, разве не в этом спокойствие? Несколько часов он проведёт здесь, беззаботно философствуя о высоком, а после отправится домой и, воссоединившись с чаем, продолжит работу.

– Тебя что-то беспокоит?

Её вопрос вывел из размышлений и немного встревожил. Неужели даже сейчас он выглядит отстранённым? Конечно, он возвращался к мыслям о себе и саморазвитии снова и снова, но это редко мешало разговорам. Вполне вероятно, что всё дело в его отношениях с социумом: он нарочно отвергал предлагаемые им блага так долго, что сейчас идея продолжить работу была уже не целью, а самым настоящим желанием.

– Позволь спросить кое-что, – начал он. – Сидеть на полу, окружённым стульями, это нонконформизм или осознанный выбор?

Она дерзко откинула прядку волос со лба и, немного пожевав губы, быстро выпалила:

– Это глупость.

Глупость? Выходит, им движет не выбор пути самопознания, а безрассудство? Он опустил взгляд на пиалу, которую обхватил костлявыми пальцами, и заглянул внутрь: в медовой, светлой жидкости плавали крошечные чёрные чаинки: они всплывали и опускались на дно, медленно кружась в янтарном эфире.

– Но что, если… – голос немного дрожал. Он отчаянно пытался вдохнуть глубже, вернуться в состояние спокойствия, но никак не мог оторвать взгляд от тёмных чаинок, тянущих с собой на дно. – Что, если это стремление найти себя через аскетизм?

Несколько секунд тишины, прерываемой только тихой музыкой, показались вечностью.

– Прости, я не уверена, что понимаю…

***

Той ночью он сжёг весь чай.

Четыре девушки, с которыми я тебе изменял

Когда меня переполняет злость, а чувство опустошённости мешает выстроить из обрывков мыслей последовательное и законченное рассуждение, мне нравится возвращаться к Мондриану. Есть что-то невероятно успокаивающее в его творчестве. Помню, как в художественном колледже мой близкий друг рассказал про его гений, и я вдохновился идеей «перезапуска» искусства. В далёком начале 20 века мечты людей об окончании войны неизбежно влияли на художников: Пит Мондриан предложил стереть индивидуализм и, в каком-то смысле, прошлые достижения культурного развития для вычленения из искусства «то общее, что присуще всем вещам». Но тебе это и так прекрасно известно.

Передо мной репродукция произведения «Композиция С (№ III) с красным, жёлтым и синим». Здесь почти не за что зацепить взгляд, не на чем сконцентрировать внимание: несколько прямоугольников, разделённых толстыми чёрными прямыми линиями (та, что ближе к левому углу, кажется, немного тоньше других). Помимо чёрного, здесь ещё четыре контрастирующих цвета: красный, жёлтый, синий и, что важно, белый. Он, к слову, занимает большую часть: шесть прямоугольников из девяти.

Картина идеально уравновешена: глаза и разум привыкают к простоте и медитативности произведения. Никаких полутонов – вместо них чёткие линии, служащие переходом между противоположностями. Мондриану не принципиально, что вы ищете в искусстве: он демонстрирует равноценность цветов и их сбалансированность. Это без труда можно обнаружить во всех его работах: ничто на полотне не нарушает равновесия, в простоте цветов и форм обнаруживается гармония.

Стоит подчеркнуть, что частично это достигается именно тем, что цвета и размер прямоугольников разительно отличаются. Будто тонкую пластину на вершине острия отяжелили критично различными сущностями, но рука создателя была так точна и уверенна, что баланс так и не был нарушен. Это захватывает процессом и успокаивает результатом. Это искусство.

Наверное, в этом причина того, что лишь в подобном равновесии мне удаётся найти спокойствие. «Глаз за глаз» со мной, увы, не сработает. Глупость это, правда ведь. Предать твоё доверие тем, как ты предала моё, кажется детской игрой. Чем это отличается от мести? Тебе, быть может, и нужен был «глаз», а я заберу что-нибудь другое. Плевать я хотел на бесчувственную справедливость, куда больше мне прельщает красочный баланс. И равновесие это не в романтическом единстве с кем-то помимо тебя: я хочу отказаться от цельного образа тебя через поиск других цветов и форм.

Так уж сложилось, что начал я с красного.

Хелен. Красный

Я повстречал Хелен в одном замечательном баре через три квартала от дома, где жили мы с тобой. Не хочу думать, отчего я напился так быстро в тот вечер (хотя ты с лёгкостью бы догадалась), но неоновая вывеска над барной стойкой, мягкая, тягучая музыка, небольшие беседы с барменами – всё создавало чувство уюта и тепла.

Может, дело в алкоголе, а может, я просто не придал большого значения этой встрече сперва, но я не помню, как завязалась моя беседа с Хелен. Теперь уже, зная её неконтролируемое желание знакомиться с новыми людьми, я могу предположить, с чего всё могло начаться. Легко представить, как она встревает в наше с барменом обсуждение последних музыкальных концертов, куда нас затягивали обстоятельства, или делает лестный комментарий о цвете моих глаз – но сложно быть уверенным в том, почему мы вообще познакомились в тот вечер. Я был не слишком настроен на разговоры, но она излучала какую-то совершенно фантастическую энергию: любая, даже самая тяжёлая для обсуждения тема приобретала новые краски в беседе с ней. Было легко и свободно говорить об обстановке заведения, цепляться за речевые ошибки в словах друг друга, спорить о значении текстов поп-артистов и смеяться с глупых историй.

Ты знаешь о моём скептицизме в отношении религии, хиромантии, экстрасенсов и прочего, но тебе стоит лишь раз услышать, как Хелен рассказывает про астрологию, чтобы позволить себе на секунду закрыть глаза на всю псевдонаучность гороскопов и отдаться этой беседе сполна. Клянусь тебе, я не имею ни малейшего представления, как она это делает, но обсуждать с кем-то непостоянство Близнецов или упорство Козерогов никогда не казалось чем-то настолько привлекательным.

Ты знала, что пчёлы неспособны воспринимать красный цвет? Разумеется, это не так сильно мешает их общему цветовому восприятию, однако при поиске цветов, они куда больше ведомы электрическими сигналами, исходящими от цветов. Я, словно пчела, ощущал эту лёгкую вибрацию при каждой последующей встрече.

Мы встретились снова в следующую пятницу. И ещё раз через неделю. И снова. Каждая наша вылазка в бар проходила по одному сценарию: я покупал ей напитки, а она отплачивала приятнейшими разговорами и заказывала мне такси, когда я был уже не в состоянии. Ни разу я не ощутил неловкой паузы или недосказанности в этих встречах: она готова была поведать мне историю крещения её сестры, сложности коммуникации с бывшим и то, как отчаянно она пытается бросить курить. Когда она видела, что вино становится во главу принятия моих решений, то подталкивала меня к глупостям, вроде танца на барной стойке или воровству дорожного знака. Всё казалось таким лёгким и свободным, что меня совсем не смутило то, что в один из вечеров она поведала мне, что вскорости уедет в Ланкастер к брату. Наши встречи продолжались не более нескольких месяцев, но, пока у меня была возможность написать ей с предложением приехать через час и быть уверенным, что она всегда будет за, знание о возможности побега наполняло чувственностью, радостью и красотой.

Так я повстречал человека, с которым мне было говорить легче, чем с тобой.

Лора. Синий

Встреча с Хелен встряхнула меня поразительным чувством свободы. Теперь, когда я знал, как я хочу, нужно было понять, что я хочу. Ты на протяжении многих лет была мне островом спокойствия, теперь же, когда возвращение домой, к тебе, грозило токсичными перепалками и гнетущим молчанием, я устремился к поиску другого пристанища.

Искать человека, с которым ты мог бы болтать впустую, не так сложно, но где искать того, кто привнесёт толику спокойствия в твоё существование? Я стал обзванивать старых подруг и неделю за неделей вытаскивать их на чашечку кофе – вот только воспоминания о колледже и первых выставках пусть и приносили с собой тёплые чувства, но неизбежно шли в связке с тяжёлым.

Я не терял надежды. Со временем у меня вошло в привычку готовиться к этим встречам: я планировал темы для обсуждения и размышлял об историях, что мог бы рассказать, но это не слишком шло на пользу: пусть мне и удалось научиться избегать неловких пауз, беседы превратились в нечто почти фальшивое из-за необходимости раз за разом повторять события последних пяти лет. В конечном счёте мне удалось наладить общение с одной из старых подруг, но, так уж сложилось, что прежде чем я осознал, в какой цвет она смогла бы окрасить полотно, я повстречал Лору.

Тем утром Мэгги написала мне, что не сможет прийти, однако я был уже на полпути к кофейне и возвращаться домой так скоро казалось поражением. Немного поболтав с бариста, я взял себе ежевичный раф, выбрался на террасу и принял решение провести ближайший час за сборником Бодлера. К моменту, когда я принялся за «Великаншу», я ощутил на себе чей-то заинтересованный взгляд и оторвался от книги.

За соседним столиком на чёрном плетёном стуле сидела приятная девушка с короткой стрижкой и тёплой улыбкой. Заметив, что я перехватил её взгляд, она на мгновение задумалась, прикрыла веки, будто кот, нежащийся в солнечных лучах, и вопросила:

– Не подскажете, что идёт после шести?

Я прикрыл книгу и приподнял брови:

– Простите?

Она распахнула свои большие зелёные глаза и улыбнулась ещё шире:

– Цифра. Какая цифра идёт после шести?

Я засмеялся.

– Смею предположить, что семь?

Она слегка подалась вперёд и прошептала:

– Вы совершенно правы!

Мне тяжело вспомнить, чья это была идея, но первая же наша встреча закончилась возникновением традиции. Каждую неделю мы выбирали свободный вечер, встречались в одной из малочисленных кофеен, где подают ежевичный раф, и молча читали. Каждый брал любую книгу и затихал с момента первого хруста обложки до вежливого «мы уже закрываемся». Господи, тебе не передать, как сильно я любил эти встречи. Мне было глубоко плевать, что я почти не знаю эту девушку: даже имя её узнал почти спустя месяц – но что бы не происходило в моей жизни, как бы я ни был измотан или подавлен, молчаливые встречи с Лорой наполняли меня и вдохновляли.

Понимаешь, что я имел в виду, когда сказал, что плевать хотел на секс и измены в этом акте уравновешивания? Эта милая, необычайно светлая и живая девушка давала мне куда больше простого физического удовлетворения. Своими яркими жестами и добротой она снимала тяжесть с моего сердца и дарила спокойствие. Стабильность и организованность наших встреч пробудила во мне чувство долга: я послушно молчал, пока мы читали, а при расставании с нетерпением ждал следующей встречи. В этом было что-то почти магическое и едва осязаемое. Возможно, от этого чувства волшебства столкновение с реальностью оказалось для меня столь внезапным.

Не буду долго распинаться про то, как всё закончилось. Скажу только, что к моменту, когда мы решили поговорить, обнаружились разительные несоответствия в интересах, ценностях и чувствах. Я много месяцев восторгался нашим знакомством, а потом обнаружил, что она лишь цитировала замечательный испанский фильм.

Так я повстречал человека, с которым мне было молчать спокойнее, чем с тобой.

Сара. Жёлтый

Наше расставание с Лорой пусть и оборвало череду умиротворённых вечеров, но послужило почвой для интересных мыслей. Возможно ли, что нашей преградой стало не разногласие, а неумение его преодолеть? Споры и дискуссии могут порождать бодрость и развитие, но лишь в том случае, когда линия аргументов не отклоняется от первоначальной задачи. Всегда необходимо помнить, что послужило причиной ссоры и какова твоя цель в этом диалоге. Никакого перехода на личности и пустого повторения доводов: идеальный спор к чему-то приводит и лишает смысла возвращение к обсуждаемой проблеме. К тому же, я не мог вспомнить последний раз, когда наша с тобой ссора не была пустой тратой времени. Это всегда крики, оскорбления, лишние эмоции – будто способ выместить скопившуюся в себе грязь. К счастью, я знал человека, с которым такого не возникнет.

Быть может ты помнишь, что после окончания колледжа я ещё какое-то время надеялся обрести признание в изобразительном искусстве. Многочисленные выставки не раз принимали мои работы, но никогда не способствовали возникновению дискуссий. Случаи, когда человек останавливался напротив моих картин и внимательно анализировал результат кропотливой работы, был скорее исключением среди людей бегло проводившим взглядами по очередному экспонату, не удостоив вниманием крошечную табличку с моим именем.

По этой причине статья, пусть и направленная на уязвление моего самолюбия, развеселила меня. Уже тогда, четыре года назад, я отыскал контакты ехидной журналистки и вступил с ней в перепалку о предназначении искусства и моём вкладе в него. Казалось необычайно глупым её неутолимое желание уделять время на ведение блога, где она раз за разом принижала чей-то талант и ругала художников, писателей и скульпторов за отсутствие мастерства и цели. С другой стороны, не менее глупым стало моё решение написать ей спустя четыре года и предложить впервые встретиться.

Моим первым инстинктом было рассказать ей всю ситуацию, но я быстро отмёл эту идею. Прочитав несколько постов в её блоге, я осознал, что лучше не надеяться на понимание с её стороны и объяснил моё желание встретиться стремлением «вернуться в искусство» и «исправить ошибки прошлых работ». По тому, как агрессивно и уверенно она оборачивала свои мысли в текст, я заключил, что такое обращение может польстить ей и, как ни странно, оказался прав: мы встретились уже через три дня после моего сообщения.

В тот день, как и во все последующие, она выглядела строго и отстранённо: собранные в хвост волосы, очки в тонкой металлической оправе, белая блузка и чёрная юбка-карандаш до колен. Она оказалась абсолютно непримечательной журналисткой со скучными интересами, острым взглядом и смешными повадками. Когда она пила кофе, на белой кружке оставались следы её яркой помады; когда она заказывала блюда французской кухни, то пыталась озвучивать позиции меню с отвратным подобием акцента; когда она ела десерт, то кашляла от шоколадной стружки. Даже улыбка её казалась чрезмерно театральной. Во французском языке есть такое выражение, как «жёлтый смех», обозначающее неискреннее, искусственное хихиканье. Ей очень подходило.

Не могу представить между нами никакого общения помимо того, что сложилось. Не знаю, откуда бралось столько тем для споров, но мы ругались, злились, возмущённо всплескивали руками и, признаться честно, местами ненавидели друг друга. Но как же хороша она была в спорах! Я раз за разом находил себя в тупике, что заставляло и негодовать, и восхищаться её умением убеждать оппонентов в самых безумных мнениях. Казалось, что она нарочно нерасторопно жонглирует аргументами, лениво начиная, входя во вкус к середине дискуссии и почти смеясь от победы в конце.

Мне были отвратительны её взгляды, образ и ценности, но манера речи притягивала и порабощала. Непривычный для меня в общении сарказм стал регулярным инструментом в попытках оскорбить её или хотя бы задеть. Вот только нескончаемые споры мне однажды надоели: одним вечером ругня слишком затянулось, в ботинке неудобно кололся крохотный камешек, а облепиховый чай агрессивно обжигал язык. Распрощавшись в тот день, я ей больше не писал.

Так я повстречал человека, с которым мне было спорить радостнее, чем с тобой.

Дженнифер. Белый

В череде еженедельных встреч со старыми знакомыми, оборвавшуюся из-за появления Лоры в моей жизни, я написал Дженнифер (полагаю, что ты с ней не сталкивалась). Мы познакомились во времена моей учёбы в колледже благодаря общей компании и несколько лет близко общались, пока смерть Томаса не разобщила всех нас. Дженнифер встречалась с ним, когда Томас покончил с собой, а потому мне было весьма волнительно писать ей с предложением увидеться: я не только не мог определиться, стоит ли затрагивать эту тему, но и переживал насчёт возможной тяжести, вызванной разговорами о прошлом. К моему удивлению, встреча прошла куда более спокойно, чем я того ожидал. Оказалось, что Джен почти не изменила своим вкусам за прошедшие годы: она сохранила глубокую любовь и почтение к классической литературе, ванильным молочным коктейлям и рождественским праздникам. Понимание существующего табу несколько успокоило меня и придало вечеру лёгкость, но за несколько часов я так и не нашёл за что зацепиться. Кажется, мы оба понимали, что избегаем важной темы, ключевого звена нашей прошедшей дружбы и вынужденно пытаемся подбирать слова и избирательно придаваться воспоминаниям, чтобы не задеть друг друга. В тот момент я не думал, что из этих разговоров сможет что-то вырасти, но переходить негласную грань казалось немыслимой дерзостью. Вполне вероятно, что на этом всё могло бы закончиться, если бы не день, когда она попросила забрать её из больницы.

Надеюсь, ты можешь понять моё волнение, когда я получил сообщение с этой просьбой. Я тут же набрал ей, но Дженнифер отказалась вдаваться в детали – лишь поблагодарила за беспокойство и сообщила адрес больницы и время, когда мне стоило заехать за ней. Уже позже, в машине, я узнал, что произошло. Тот факт, что я написал ей с предложением встретиться за несколько недель до того, как она порезала вены, оказался просто случайностью – не причиной, но случайность эта выросла во что-то неизмеримо важное для нас обоих. Я уговорил Дженнифер отправиться домой в тот вечер, убедив её девушку, Ханну, дать ей немного времени. По волнению Джен я догадался, что ею овладевал стыд перед друзьями и близкими – вполне возможно, что именно по этой причине она и написала именно мне. Или же дело в том, что я понимал её состояние в тот момент как никто другой.