Читать книгу: «Первые шаги. Стихи и проза», страница 8

Ближе к середине я почувствовала, что меня уже трясло от напряжения, будто сердце готово было вырваться и закричать от бессилия. В конце я просто рухнула на сцену в опустошении и слезах, готовая сжечь всю коробку к чертям вместе со сценой. Слезы текли ручьями, опустошая и вымывая все то бессилие и невозможность выразить себя, реализовать. Я чувствовала неимоверную злость и опустошение. Спустя полчаса рев стих, и я почувствовала облегчение, посмотрев на коробку с рукописями. Они изменились! Точнее, изменилось мое отношение к ним. Они перестали быть запретным балластом. Они стали произведениями, которые ждут своего часа. И не более того.

– Замечательно. Спускайся с постамента, давай отмечать дебют. – Ларка достала из сумки чай в термосе и бутерброды, немного сладкого и, взметнув руки приглашающим жестом, начала есть, громко и неповторимо изящно жуя деликатесы местного производства. Я села рядом в опустошении и налила чаю, уставившись на бутерброды пустым взглядом. Бутерброды выглядели аппетитно и звали меня, приманивая ароматом. Протянув руку к одному и тихонько куснув, я начала потихоньку возвращаться к жизни. Взгляд ожил, появился румянец и аппетит. Бутерброды я съела почти все, запив чаем и оставив парочку Ларке, довольно наблюдающей за моей трапезой.

– У тебя до какого отпуск?

– Еще неделя осталась.

– Догуляем и я поеду. Пора уже, а то засиделась. Теперь на одном месте долго не буду жить.

– Может останешься? Мы ж одинокие, а тут хоть вместе будем. Какая разница где жить? Тем более я тебе работу подыскала по душе и по карману.

Ларка молчала. Напряжение повисло в воздухе и я, чтобы его как-то разбавить, начала свой эпичный рассказ про конверт под трусами, про ее публикации в журналах, про Ларису Круглову. Я тараторила как солдат перед прапорщиком, а она менялась в лице с каждым предложением, с каждым словом. То погружаясь в тишину, то напрягая лицо и едва сдерживая слезы. Ближе к концу рассказа лицо ее нервно задергалось от напряжения и в мгновение расслабилось. Слезы покатились из глаз белокурой поэтессы, откинувшейся на землю и смотрящей в небо без признаков каких-либо чувств.

– Когда меня посадили в 61-м – тихо, едва сдерживая чувства, начала она – я зареклась снова писать. В один момент я лишилась всего: дома, семьи, мужа, творчества. Всего. Через год лагеря поняла, что начала меняться и написала последнее свое стихотворение, отправила мужу с разводом, чтобы не ждал. Родителей не стало, про работу и говорить нечего. До твоего письма я не писала, только хранила в кармане треугольник с прощальным стихотворением, чтобы не сорваться. Носила с собой и как только хотела Васе написать, доставала из кармана и перечитывала, вспоминала, как не хотела его лишать молодости, жизни, радости. Я же из-за писанины этой и села-то. Написала прощальное и зареклась – не буду больше, не нужен миру поэт, если с ним так обошлись.

А позже получила твое письмо, другое, третье. Тягомотину твою праведную прочитала про общество и правопорядок, и ожило во мне что-то, взбунтовалось. Так потихоньку и начала писать, вдохновляться, о свободе вспоминать, о том, как вишня цвела у ручья, как с Васей гуляли, счастливы были. Треугольник этот до дыр зачитала, да и позабыл он уже обо мне. Столько лет прошло…

А тут ты появилась, правильная такая, но не донца, как выяснилось. Начали с тобой переписку вести и как-то мне жить захотелось, творить. О природе писать, о воле, о жизни.

А ты, торгашка, меня увековечить, оказывается, решила… Вот спасибо! Деньги пригодятся, конечно, только вот писать мне нельзя, опять посадят. За Круглову тебе отдельная благодарность, комплимент, конечно. Как угадала, не знаю.

– А ты что Круглова что ли?

– Круглова. Лариса Валентиновна. – Ларка улыбнулась и поднялась с земли. К тому моменту, когда она окончила рассказ, уже вечероло и лес потихоньку окрашивался золотом.

– А что же с мужем-то стало твоим?

– Не знаю, только стих ему отправила и все. Не узнавала больше, не хотела ни рану бередить, ни его тревожить. Дома небось чаша полная, жена-хозяйка и детей с десяток. Мужик-то хороший, любила его сильно.

– Ларис, может попробуем писать? У меня знакомые есть, да и псевдоним изменим. Никто ж не узнает, что это ты. Давай, а? Хорошие стихи же. Их должны читать.

Ларка молча посмотрела в небо и с выдохом промолвила:

– Давай. Больше уже не посадят. Время изменилось, а работа нужна. Может журналистом пойду.

– Ну да, здорово было бы…

Мы знали, что Ларка не пойдет журналистом. Не тот характер у нее, да и на заказ писать бы она не стала, но как-то ее подбодрить хотелось нам обеим.

Мы сидели и понимали, что уже не сможем больше расстаться. Слишком много общего у нас было: стихи, рассказы, природа, Василий, оставленный со стихотворением, сложенным аккуратным треугольником. У нас начиналась новая жизнь. Одна на двух одиноких и в меру воспитанных женщин.

– А что за стихотворение-то последнее?

Задумавшись на минуту, Ларка молча встала и подошла к сцене. Постояв так немного, она поднялась на нее и, вдохнув, прочла стихотворение. Такого мастерства я никогда не встречала. Ее четкая и мягкая речь рождала образы в моей голове словно кинокартину. Передо мной стоял Поэт с выражением и мастерством актрисы Большого, проживающий свое произведение прямо на моих глазах на сцене. На сцене жизни.

Отпускаю тебя, словно в море корабль.

Отпускаю тебя, будь же счастлив, мой друг.

Словно желто-зеленый прохладный сентябрь

Отпускает ноябрь серебристый и вдруг,

Вдруг свободой залито все синее небо

И свобода сияет в оживших глазах.

Отпускаю тебя, где бы, милый, ты ни был.

Будь же счастлив, как радугой счастлива летом гроза.