Читать книгу: «Воспоминания изгнанника (из Литвы в Россию – XIX век)», страница 6

Имение графа Тышкевича

Так среди волнений и трудов подошло время для моих каникул. Я провел их в Городке, в имении графа Тышкевича, неподалеку от Минска. Мне там предложили выполнить копию картины Мюллера «Свадебный танец в окрестности Неаполя». Я принял это предложение тем более охотно, что уже познакомился с манерой этого мастера, его экспрессией и колоритом, так как уже делал в Париже копию с одной его картины. Меня привлекал еще и контраст его замысла. И возможность работать в таком оригинальном имении.

Это имение было расположенная на склоне горы, у темного бора, обступающего берега озера, в небольшом дворце, в виде английского Cottege (котеджа). Кроме богатых альбомов, акварелей и рисунков, здесь были собраны шедевры самых выдающихся мастеров современного искусства, таких как H. Vernet’, Gudin’, Müler, Verbunkow, Calam или, Ridel, автор римлянки спускающейся к купальне, на фоне, сотканном из из солнечных бликов и теней. Одним словом, там можно было встретить многое из того, что он мог собрать, что наполняло мир красотой, прекрасным вкусом и артистической фантазией знатного владельца, известного своей щедростью в стране и за ее пределами.

А если добавить, что имение окружала вокруг природная красота и особая тишина литовской пущи, что там так легко и свободно можно было себя чувствовать, то легко себе вообразить, каким было там пребывание каждого, кого сельская жизнь, сосредоточенность духа и высокие эстетические горизонты, заставляли забыть оглушающий городской шум. Несколько лучших недель своей жизни я там провел за работой и дивными экскурсиями, целью которых чаще всего была очаровательная Холявщизна, славящаяся в то время святостью места, и толпами паломников. *

* Имение конфисковано в 1863 году.

После возвращения в Новогрудок я сменил квартиру. Мне предоставилась возможность жить в том месте, о котором давно мечтал, а именно, в тиши под сводами монастырских стен. В то время по распоряжению властей доминиканский монастырь был передан под управление новогрудского ксендза, который учел доходы жильцов и, когда другие костелы были закрыты, перенес службы и свою квартиру из удаленного от города костела, в эти стены. Там же из давней монастырской библиотеки и хранилища было сделано помещение для жилья в две комнаты с прихожей, которые я и занял.

Трудно было найти для проживания место, более соответствующее моему нраву, более возвышающее мой дух. От костела мое жилье отделяла только одна стена. Внизу была ризница, а совсем рядом, под костелом, погребальные ниши. Окна с одной стороны открывали вид на старые липы монастырского сада и стены, где когда- то была школа, из которой вышел Мицкевич. В конце длинного коридора проживали викарии, а далее ксендз Эймонт, честнейший по всем меркам, окна его жилья выходили во внутренний дворик монастыря. Мое жилье было единственным в своем роде, в нем было все, что было мне необходимо, чего я жаждал, где я мог спокойно работать. Это была обитель, к которой меня вынесли бурные волны моей жизни. И как недолго я этому радовался *.

* Разрушен в 1863 году. Костел и монастырь был основан гетманом Хадкевичем в 1624 году.

Моя профессия артиста-художника, если ее так можно назвать, в то время не считалась благодарной. Каждый, кто чувствовал в себе хотя бы частицу Божьей искры, не думал о предстоящем развитии искусства, о том, что оно вскоре будет чудесным образом принято нашим обществом.

Ни известность, ни знакомство, ни и связи не способствовали успеху. Портрет, более или менее удавшийся, мог удовлетворить моих редких почитателей занятиями живописью. Артист, если имел успех, был обязан скорее своей личности, нежели достоинствам художника. Доказательством сказанному можно привести успех профессора Виленского университета Рустема. Опасный, правда, успех, если не знать, каким он был поверхностным.

Для чувствительной души, для пламенного воображения, для сердца, открытому всему прекрасному, нелицемерному сердцу, которое верит, и как небезопасное судно, скользит по жаждущему раздолью великосветских сфер, поверхность которых иногда отражает небеса, а глубины прячут скалы и мели… А ведь именно там искусство могло найти себе приют, найти прибежище.

Сколько нужно было иметь силы воли, а еще больше благородной гордости, любви к искусству, чтобы в этих тщеславных салонах, которые так охотно открывались молодому художнику, где скучающие и остывшие сердца хотят погреться у огонька поэзии и искусства, среди наслаждений будуаров, овеянных пьянящей атмосферой, чтобы не споткнуться, не заблудиться в этом полусвете, полутени…

Первой моей художественной работой была картина Станислава Костки, патрона учащейся молодежи, который пожертвовал ее для алтаря гимназии. Я выполнил ее по копии Риберо (Espagoleto), которую рисовал в Риме, в галерее Боргезе. Следующей работой была картина к алтарю Св. Филомены, заказанная жителями города. В свободное время я руководил реставрацией костела. В большом алтаре работал художник, который не справился с работой и я был вынужден сам, собственноручно, выполнить работы по алтарю напротив амвона. Тогда же был установлен новый, роскошный орган, привезенный из Райцы, для которого был построен амвон, его не взяли в только что построенную там церковь. Было это превосходным вложением в общее дело моего тезки, Бененедикта Павловича. Он же руководил его установкой в Новогрудке, за пару лет перед своей смертью.

За такими занятиями меня застигла осень, наступила зима. Это было время, как говорится, не до танцев, а скорее для траура, начались наши новые беды. Фатальные выстрелы в Варшаве в безоружную молящуюся толпу, отозвались болезненным эхом в сердцах всего народа.

Тем временем, село, провинциальная власть, вели себя по разному. Комитеты в губерниях и Петербурге занимались всем, что представляло интерес для общества. Власть перед лицом приближающегося освобождения, искала известных и компетентных в этом вопросе людей. Посыпались проекты, часть из них попадала ко мне со всех сторон. «Несколько слов литовца» передали мне, как беспристрастному, но горячему борцу. Мое работа скоро стала местом столкновения всяких интересов.

А между тем, школьная молодежь охотно училась, читательский зал был переполнен, опустели трактиры и шинки в городе и окрестностях. Происходили благоприятные перемены во взаимоотношениях «усадьба-сельская хата». Одним словом, работа на ниве просвещения и возрождения, хотя и запоздалая, становилась общепринятой.

В один вечер, в тесном кругу, в окружении маршалка, завязался разговор об общем настроении общества, потом об обычной жизни, идущей своей колеей, о том, что требует ежедневных усилий, о пище, о развлечениях, о проведении длинных зимних вечеров. Как и чем занять общество, если не игрой в карты и танцами? Чем заполнить длинные зимние вечера, ведь достаточно в нем образованной молодежи обоих полов, которая наполнена кипучей энергией? Ей уже мало невинных игр с соседями. Предложили любительский театр.

Эта мысль, появившаяся однажды вечером, вдохновила всех, всем понравилась. Был образован комитет под началом маршалка, который сразу же сделал взнос, а мне досталась честь стать директором, декоратором, а когда это будет нужно, то и актером на новогрудской сцене. Не хватало мне еще и этого ко всем моим делам! А мне еще приходилось заниматься дамским пансионом, школой для евреев, которые мне все время напоминали о ней, чувствовали себя уже почти поляками, а еще и гимназией. Так что нетрудно вообразить, какое движение начиналось в обществе, в старом городе Миндовга, как поднялся уровень жизни и настроений его жителей.

Конечно, всю эту работу и дополнительные обязанности, за исключением правительственной гимназии, я и мои коллеги выполняли бесплатно. Что касается театра, то несмотря на рисование декораций в неотапливаемом, холодном зале, зимой, что было нелегко и подрывало здоровье, к карнавалу все было готово, театр открылся комедией Кореневского «Panna mężatka» (Замужняя госпожа. пер. польск.)

Успех превзошел все ожидания.

Дамы сыграли свои роли, как опытные артистки. И пошло – «Zemsta» (Месть) «Dożywocie» (Заключение), «Nikt mię nie zna», (Никто меня не знает), Fredry; – «Majątek albo imię» (Кошелек или жизнь), «Odludki i Poeta» (Отшельник и поэт), «Округа с песенками и tancami», и тому подобное. Достаточно было сюжетов и за кулисами, не уступающих пьесам на сцене. Словом, это был успех во всех отношениях, а имена господ и дам положивших столько трудов на почву искусства, надолго остались в памяти.

Таланты и прелесть новогрудских дам, их успех на новогрудской сцене, были настолько велики, слава так разошлась по соседним уездам, что не было конца потоку съезжающихся в Новогрудок, нельзя было найти жилье для приезжих, а цены стали баснословные. Понятно, что и билеты надо было заказывать задолго до представления.

Надо отдать должное и вспомнить Бронислава Нарбута, чей талант способствовал успеху.

Доход от театральных представлений вскоре позволил внести 400 рублей на реставрацию костела и оплатить расходы малоимущих учеников *.

* Этот замечательный костел был в 1863 году конфискован для нужд православной церкви.

Зима 1861

Прошла зима, наступил 1861 год, были выполнены контракты, которые своим великолепием превзошли все ожидания. В 4-м номере «Kuryera wilenskiego» (Виленский курьер) за 1861 год я обо всем, что видел, кратко написал для жителей края…

Убежденный в том, что нельзя молчать, когда надо высказаться, я взялся за перо. До того дня наша провинциальная жизнь, серая как осеннее небо, бессодержательная, нудная, не искала высоких целей в пошлой жизни. Все застыло, леденило душу и не отваживалось дать внутренним порывам выход.

Если быть справедливым, то это длилось долго. Но наступило время, которое, как трубы архангела, призвало к жизни, к действию, к поступкам. Наше общество, как человек пробудившийся от летаргического сна, который хотя и слышал вокруг голоса жизни, звуки природы, не имел ни сил, ни веры в себя. Еще не звучал в его груди призыв к действию, еще не могло оно ответить на эти призывы.

Но жизнь уже пульсирует в крови, и глаз видит дальше, и пробуждаются силы и вера.

Город Миндовга, колыбель Адама (Мицкевича), Новогрудок пробуждался, появлялись признаки новой жизни, появлялось понимание высших целей. Мне приятно сказать, что на первое место жители Новогрудка поставили образование, что нашли свое место наши усилия и в только что открытой гимназии, и в библиотеке, и в читальне, открытой на общественные средства.

Работа в области пропаганды воздержания от алкоголя и повышения образования населения дала исключительные результаты. Мне доставляет радость отметить, что закрытие трактиров и ограничение продажи водки стали конечным результатом нашей работы среди населения.

Понимание значимости этого дела, чувство долга, убеждали, что только совместными усилиями духовенства и общества можно вырвать народ из нищеты и унижения, и вернуть утраченное доверие к нашим высоким помыслам. Дать душам подлинное утешение, разъяснить им их гражданский долг. Civis romanus (лат. яз.), Citoyen (франц. яз. гражданин), гражданин, в понимании благородных людей, это не те недобросовестные выскочки, себялюбивые спекулянты, разрушители усадеб, старых беззащитных замков… Это не, так называемые, «передовые предприниматели», которые торгуют слезами и спокойствием края, эксплуатируют страну.

Имена этих господ, хотя их окружает блеск золота, клеймо на общественном мнении, их окаянные поступки на их совести, их отвратительная партия, так называемая Malaparty.

Есть еще, правда, немало нейтральных представителей из прошлых лет, тех, кому по душе старые порядки. Эти люди привыкли пользоваться привилегиями, давно забыли о своих обязанностях, и видя что мир идет вперед, бездеятельные и гордые, отошли в сторону, «e pur si muove»» («а все таки она вертится», пер. с франц…) Но их было немного.

Работа, тот до тех пор бывшая анахронизмом в жизни провинциального жителя, приобретала все большее уважение и значение. Общее благо становилось выражением многих интересов. Высокие умы, горячие сердца, люди таланта, профессии, работали, заключали проекты, с целью расширения земледелия, промышленности, финансовых операций, развития связи. Общественность организовалась в промышленные ассоциации разного рода деятельности. Одним словом, общество пером и выступлениями, здесь и там, пользовалось случаем сказать правду, продвинуть дальше строительство будущего. Это, несомненно, отряды мужественных первопроходцев, которые стали бороться с безразличием, апатией заплесневевшего окружения. В этой борьбе не одно сердце не выдержало, но они проложили дорогу другим, подняли призывные флаги, показали истинные цели гражданам.

Понимало свои обязанности, дух времени и новогрудское духовенство. Уже несколько недель молящиеся, по примеру пробста (настоятель) слушали проповеди на понятном для них языке. Хвала священникам, которые не потеряли ощущения принадлежности к обществу, что работу в Божьем винограднике восприняли не как тяжелую обязанность, но как сладостное ярмо, как милость Божью. Время наступило для размышлений, чтобы проникнуться тем, что нет ничего выше этой работы на обширной ниве, что не идет речь о словесах, риторических фразах, написанных для тонкого, немногочисленного слоя, привыкшего к словам, который чаще всего их и не слушает, этих гроссмейстеров слова, мировых трибунов. Речь шла о тихой работе, без претензий и шумихи, на девственной и плодородной ниве, на которой каждое брошенное зерно давало тысячный урожай, каждое слово, согрело теплом сердца.

…На селе тоже можно было увидеть успехи, появились дома, где были открыты сельские школы, господские дамы становились во главе этих школ, где бывшие героини будуаров, наши туристки, дефилирующие прежде по парижским бульварам, из чувства долга стали знакомиться с жизнью под крестьянской крышей, оказывать там медицинскую помощь, учить сельских детей молитве, принципам веры, обязанностям человека.

Таких случаев было немного, но они вдохновили других. Несомненно это были оазисы среди пустыни, как воздух они были нужны, чтобы в сердце отчаявшегося путешественника, в его жаждущую душу вселить надежду, дать ему источник чистой веры и надежды, наполнить любовью. Так густые тени ночи сражаются с предутренним светом, но уже на горизонте румянится заря, бледнеет ночь. Может быть, и для нас взойдет солнце правды!

На летние каникулы я уехал сначала к друзьям в предместье Гродно, а потом в Друскеники. В Гродно я стал свидетелем событий, которые повторяли варшавские демонстрации, с молодежью, которую специально направили из Варшавы, чтобы втянуть Литве в такие же события, что и происходили в Королевстве (Польском, прим. пер.). Там я воочию убедился, насколько опасны эти игры с разгневанным обществом.

Гродно

Гродненская демонстрация, которая шла в сторону Розового источника, должна была встретиться с такой же из Королевства, и если не закончилась кровавой драмой, то только благодаря такту гродненского ксендза Маевского, а также благоразумия и человечности генерала Гольдгонера (швед), начальника местного гарнизона. Однако все это не помешало арестовать и выслать ксендза Маевского в Сибирь, в город Курган *.

* То же происходило и в других местах Литвы (см. Русская Старина за 1885 год, статья о Назимове).

Подавленный и измученный, остаток каникул я провел в милой моей душе околице Гродно, в общине, в нескольких милях от города. Это были сохранившиеся со старых времен уголки, где в домах можно было встретить прежнюю литовскую учтивость, и где воспитанность была важнейшей рекомендательной карточкой гостя.

К таким уголкам относился дом Леопольда Валецкого в Вилянов-Озере. Дом стоял в диком лесу, среди больших озер, неподалеку от городка, известного своими фабриками и ярмарками.

* В 1863 году усадьба была конфискована. Валицкий был лишен гражданских прав и выслан в Сибирь, умер в Иркутске. Собранные еще его предком, подстольничим М. Валицким, произведения искусства, были разграблены, либо присвоены гродненским губернатором и его чиновниками.

Мгновения проведенные с Обуховичами в очаровательной усадьбе над Неманом, словно созданной для художника, влекли к себе каждого, кто увлекался музыкой, которой отдавалась госпожа дома. Или литературой, в которой искали пищу для ума и сердца. Быстро там пролетали часы, и дни, а иногда и недели, такая здесь была аура, атмосфера спокойствия, что так отличала эту литовскую усадьбу *.

* В 1863 году усадьба попала в московские руки, а оба хозяина скончались.

Усадьба Головач над Котрой, принадлежала Чечотам. Хозяин этого места – страстный охотник, любитель музыки, энтузиаст, настоящий тип шляхтича, разгульного и сердечного, был неродным потомком этой фамилии.

Хубинка, принадлежащая Ромерам, была домом, широко открытым всем гостям! А хозяйка дома – истинное воплощение литовской сердечности, прелестью своего голоса и красотой души очаровывала всех, заставляла забыть о заботах и горестях жизни.

Там можно было чувствовать себя как дома, в кругу своей семьи.

Наконец, Котра, принадлежащая Богаткам, лежащая среди рощ, на берегу живописной реки, со своим старым костелом, окруженным могилами, со своими курганами – в тени берез и дубов, тихая, чарующая, манила каждого, кто ее знал и кто хотя бы раз погостил в ней. Здесь всегда шумел рой людей, для которых образование, наука, талант, и, прежде всего честность и высокие помыслы, не были пустым звуком.

Кем были жители этой усадьбы, кто был ее владелец? – Пусть меня выручит подруга их тяжких дней, госпожа Елена Скирмунт, оставившая записи своих воспоминаний об изгнании в Тамбов*.

* Известный скульптор, литвинка, автор прославленных «Шахмат», в 1863 году, сосланная в Тамбов, – умерла во Франции в 187… г.

А вот что писал мне о ней Богатко в то же самое время, когда я находился в Олонце. Он ожидал в то время приезда дочки и жены, из дома Гадона в Жмуди, и когда те приехали, госпожа Елена записала в своем календаре: «оба очень теплые и добрые; в порыве бросаюсь к ним, хотя и говорю. что это опасно».

Тамбов 2 декабря 1863 г.

Любимый Эдвард, ты уже знаешь из писем Анеты, что на три месяца я остаюсь в Тамбове; неделю назад приехали ко мне Юзя с Мариной. И вот в маленьком домике, в дальней стороне, соединились мы, и как перелетные птицы, свили себе гнездышко. Президент Керсновский живет тут же, с нами. Когда сидим здесь вечерами в своем маленьком кругу, женщины со своей работой, я громко читаю им что-либо, мы забываем обо всем.

А так писала она (Елена Скирмунт, прим. пер.) в декабре своей приятельнице:

Наступило время ухода многих из жизни, смерть без священника и алтаря; и верить не хочется что 2000 вёрст отделяют нас от Гродно и Koтры. И хотя мы все вместе, пристроились как-то, а все же гнетет нас необъяснимая тоска. Нет желания заняться какой-нибудь серьезной, умственной работой.

День за днем, проходит время, каждый тратит его, как сам может. я не могу ни к чему приложить руки. Мне нечем занять себя, отсюда тоска и скука, потому что, как ты знаешь, я не привык к бездеятельной жизни. Нужно будет преодолеть себя, серьезно заняться математикой или политической экономией. Не думай однако, что у нас здесь нет знакомых. Есть несколько семейств, сосланных, как и мы, например, Рудомины, с которыми я познакомилась еще раньше заграницей. Но здешняя власть постоянно нам рекомендует, чтобы мы как можно меньше встречались друг с другом, потому и видимся нечасто, а со здешними жителями почти не знакомы, да и смотрят они на нас настороженно.

И еще одно письмо от Богатко :

Город растянулся на пять верст в длину, но узкий, множество пустых площадей, рынков и базаров, не отмечен красотой архитектуры, полностью чужд нам, окружен необозримой степью, земля плодородная, но не пахотная, которая при небольших усилиях дает обильный урожай.

А население? – Его я совсем не знаю. Судя потому, что видел, не красивое внешне, мало образованное, но состоятельное, отличается пьянством, нигде я не видела столько пьяных, как здесь. Вот и все черты страны, любимый Эдварде, в которой я теперь и живу. О себе ничего более не могу сообщить, коснею здесь только, и мысль моя все чаще уносится к берегам Немана и Котры. Стал ленив, трудно мне даже взяться и написать письмо, Тебе однако, мой любимый, я написал бы давно, но все ждал приезда жены, и, наконец, могу сообщить, что она благополучно добралась до Тамбова.

Что поделываешь? Как ты живешь? – думаю, что много рисуешь и время в этих занятиях проходит быстро и не может казаться слишком долгим. Художник в себе самом находит вдохновение.

Две недели тому назад привезли сюда госпожу Скирмунт (Казимирову), которой я, как старый знакомый, помог найти квартиру и уже несколько дней прихожу к ней и нахожу знакомую картину – мольберт, и инструменты для работы в гипсе. Рассердилась, что часто прихожу и предостерегла меня от этой близости. А потому мой совет, как Бог на душу положил, чтобы изгнанники лучше к своей отчизне стремились.

Как было когда-то прекрасно! Любовь делает чудеса, успокаивает душу, и мы верим в справедливость этой любви, верим в милосердие и божью справедливость.

Скончался Франтишек Богатко из Гродно. Скромный, заслуженный человек, чьи достоинства еще более раскрылись в изгнании., Добрый хозяин дома, глава его, о нем я писал тебе, что в нем я находил опору и поддержку своим мыслям, душе и никто мне здесь заменить его не сможет.

В потерях, которые понесла наша община, это была для меня наибольшая, если вообще можно это измерить. Мне Господь дал в нем большое утешение, и кроме жены и дочери, ни с кем другим более он так сердечно не простился. Никого так ясно не благословил, как меня, никого так не берег с первых дней моего пребывания, никого так постоянно не опекал.

До конца я выполнил свой долг перед умершим, не оставляя времени для себя, своей работы. И тебя, наверное, это должно огорчить, ведь дни в Олонце еще короче, и зима установилась надолго, а на санях начали ездить всего несколько дней.

Будь здоров, любимый Эдварде, пиши мне, как поживаешь, что ты делаешь, как проводишь время? Поверь, что все, что тебя касается искренно меня волнует. Не напрасно мы пережили вместе столько наипрекраснейших лет нашей молодости, эти воспоминания навсегда останутся, дружба, тогда связавшая нас, не постареет никогда. Хоть бы мы снова когда-нибудь встретиться смогли, будь здоров, сердечно тебя обнимаю, твой Франтишек.

Есть еще (к этому письму) приписка жены благородного Никодима Керсновского, председателя гражданского комитета в Гродно.

Была при его кончине, когда его прекрасная душа отошла в мир иной, со спокойным лицом, как бы спящего человека. С всем своим умением помогла собрать неутешной жене и юной дочери памятные предметы, вот только сегодня отлила в гипсе маску, без содрогания, на третий день после смерти, ведь я держала в своих ладонях эту заледеневшую голову, которая только что еще была жива и светилась необычным умом, Жил этот человек так, что мог уйти в мир иной в любой день!

Такие у меня были друзья, такое окружение, в котором теперь расселась Москва! Все пошло прахом!