Читать книгу: «Воспоминания изгнанника (из Литвы в Россию – XIX век)», страница 4

Беглый взгляд на общество в Руси Литовской

Плохая экономика, безумные напряжения для поддержания роскошной жизни, требуемой правилами «хорошего тона», привычка к комфорту, словно рак, разъедали жизненные запасы общественного организма, все это привело к всеобщему обеднению, нехватке кредита и ростовщическим долгам.

Уже в город стали приезжать только на контракты, для оформления вексельных дел, или приобретений, или для лечения

(выезд за границу был в то время затруднен), поселяются пациенты из околицы и соседних уездов на более длительное время у д-ра Ожеховского, благодаря его заслуженной славе.

Несмотря ни на что, это и удивительно, но по мере того, как падало общее благосостояние – все более господствовала в некоторых домах роскошь. Это был привычный образ жизни обывателя, что только дополняет общую картину уезда, но для большей ясности следует все же повторить то, что я уже сказал в другом месте («Несколько слов Литвина» 1858 г.)

Первые годы молодого человека, который, как было принято говорить, «прошел все науки», проходили в поисках жены.

Раньше это было время подготовки к выполнению гражданских, обязанностей, когда юноша только присматривался к тому, что ждет его в будущем. Сегодня общественная закрытая жизнь не дает ему возможности войти в нее, он забрасывает ученье, покупает бричку, запрягает коней, и с таким снаряжением трогается в мир в поисках золотого руна, или, как говорит его родня, едет «получить образование».

Это образование заключалось в посещении больших городов, карнавалов, лечебных вод, путешествиям из одной страны в другую, где по слухам «ждет его фортуна». Там он веселился, играл, танцевал, гулял, и, как это говорят, «снимал пенку» в удовольствиях.

Заканчивался этот плохой театр, как правило, долгами. И если бы на этом и окончилось, но в этих странствиях терялись юношеские идеалы, вяли цветы, собранные на ниве образования, в школах и университетах, становились потрепанными надежды. Юноша становился завсегдатаем салонов. Возвращался он, правда, с определенным опытом, заплатив слишком дорогую цену, а нередко, и здоровьем, честью и состоянием.

Бывало иногда, что в этих путешествиях встретится ему кто-нибудь, кто говорил без акцента, существо из высшего света, выращенное в теплицах, обогреваемых талантами Дюма или Жорж Санд, эти tutti quanti общества, которые были независимы, на за это надо было платить наличными. И вот такое божество вдруг появляется на пороге твоего дома.

Не было там речи, а если была, то не было мысли о взаимности и согласии чувств с таким существом, этот салонный анахронизм был оставлен поэтам, гувернанткам и художникам.

Обычаи не допускали упоения любовью, а утонченный этикет заменял порывы любви. Новые супруги смотрели на себя как на части заключенной сделки. Она представляла этикетку для его капитала, он, обложку к будущим делам.

Легко предвидеть, что ждало такую супружескую чету, какой они давали пример слугам и какой детям, воспитанных на этих образцах, чем становился для них домашний очаг, тот священный фамильный огонь, разливающий вокруг тепло.

Зло не спит, а напрасно потраченная жизнь, бесцельная, без увлечения работой, без серьезного взгляда на смысл жизни, приводила к спеси, к самомнению. За одним фальшивым шагом следовал другой, жизнь становилась игрой, в которой все подчинялось погоне за роскошью. Излишества становились общественным бедствием, роскошь, бедой, постигшей и богачей и бедняков, все стали от нее стонать. Бедой, которая в нашем крае тормозила стремления к добру, о которую разбивались добрые желания, гибли гражданские добродетели.

Эти принесенные чужаками настроения,  во времена нашего наибольшего морального упадка, все более поражали общество и, вместо увеличения народного достатка или развития промышленности края, погружали общество на дно.

Примеры даже собственного прошлого опыта, проходили без следа. Все мучились, погибали, но ни у кого не хватило мужества первому остановиться и воскликнуть – довольно!

И так шло со дня на день, к чему это могло привести?

Где то биение сердца, которое с молодости рвется к высоким целям, но охладевает под тяжестью забот и жизненных хлопот. Мысли сползают понемногу на бытовой уровень, горизонты мысли сужаются, уже не до высоких порывов, пустота, спесь становится девизом жизни. Но именно это и ценится, кто может от этого отказаться, кто будет себя стыдить за поиски счастья, кто может обрести себя на всевозможные пытки ради призрачной идеи? Ради страны найти в себе силы и не скатываться по наклонной плоскости в пропасть.

Вот она, ежедневная колея, та широкая дорога, по которой наша шляхта летит к гибели! Бывает иногда среди неумолимого падения, вдруг овладевают ей добрые желания, но для их осуществления уже не хватает времени и места, и как молния перед ударом грома, сверкнет, чтобы осветить бездну, все напрасно – остануться лишь горечь и казнь.

«Где же твои чудесные мечты, где твои цели…» B. Z.

Таково было, в общих чертах, положение общества в сельской местности до 1859 года. Но вернемся в Новогрудок, взглянем на его духовную жизнь, на новогрудское общество того времени, на его занятия, развлечения в свободные от работы минуты, на то, что занимало его прекрасную половину, так нас об этом спросит, наверное, читатель.

Если ответить кратко, все можно обобщить и на другие городки края. Карты и пьянка занимали мужчин, сплетни и увлечение побрякушками, бижутерией были преимущественно занятием женщин. Исключение составляли несколько представителей высшего света, маршалок и его приближенные, положение которых, образование ставили их выше всей остальной толпы.

Надо признать, что не самое худшее влияние оказывало на общество размещение здесь войск, которые были расквартированы в Новогрудке. Ранее это была кавалерия, уланы и гусары. Но исчезла кавалерия, которая оставила по себе добрую память со времен «литовского корпуса», который складывался преимущественно из литовской молодежи.

После 1831 года и прихода сюда русских войск, здесь хотя бы были такие военноначальники, командиры полков, как Сабуров, Адерский, Богушевский, Ознобишин и им подобные, действительно образованные, выходцы из первых семей в России, хотя молодежь в полках была разгульная по-русски, циничная и постоянно пьяная.

Карты, пьянка, драки, были главными, если не единственными их занятиями. Конечно, это еще и считалось в армейский среде некоторым «шиком», отличающим кавалериста от простой пехоты. Следовательно, скандалы, возмутительные сцены и случаи с местным населением, среди которого было много евреев, играющих роль «козлов отпущения», не выходили из дневного распорядка полка.

Лишь маленькая горсть поляков, призванных по указу Николая на военную службу, могли дать отпор разгулявшейся полковой молодежи. Да еще несколько жителей, вроде известного силача Виктора Войниловича, бывшего офицера волынского полка уланов, который за невежливое отношение к себе в ресторане повыбрасывал из дверей нескольких гусар, утративших пристойность, и защитил общественность от досадных последствий разгула полудиких сыновей Москвы.

Брать в кредит шампанское, толковать о мнимом состоянии где-то на другом конце России, ерничать, гулять и тратить деньги и здоровье, а потом, не оплатив долгов, уехать в отпуск, из которого не возвращаются, и в то же время относиться не по-человечески к подчиненным себе солдатам, а слугу вместе с собакой проигрывать в карты, это были обычные выходки того, «широкой природы русского человека». Известный в Вильнюсе своим остроумием барон Kraus, отлично отделал россиянина в лице князя Николая Долгорукого, бесславного сатрапа и военного генерал-губернатора Литвы, после его отъезда из Вильнюса, и сказал о нем: «долги остались руки уехали».

В таком небольшом городке, где в его обществе «вращалось» несколько десятков горожан, все были на виду, те, что и были другой национальности, не могли не оказывать определенного влияния на местное общество, а плохое прививается легче, чем хорошее, следовательно карты и пьянство, нашли здесь свое место. Следствием этого, наверное, образ жизни города становился вполне российским, а отражением нравов его публики, стал клуб с его хозяином, любителем карточных игр, стряпчим Задарновским.

Однако, в мое время, когда я окончательно осел в Новогрудке, там уже стояла «артиллерия» и, как говорили в Москве, «подули другие ветры», что по представлениям российского общества было результатом неудачной крымской войны. Так вот, офицеры артпарка, по долгу службы были образованными людьми и, в подавляющем большинстве, поляки.

Тогда, благодаря усилиям князя Константина Радзивилла и других, вместо уездной школы, была в Новогрудке открыта высшая гимназия. Это придало новый облик городу и окрестностям, куда влился достаточно большой отряд деловитых и свежих сил. Они привнесли новый дух, пробудили от апатии и лености общество, заразили высокими намерениями и надеждами сферу товарищеской жизни, подняли уровень понимания красоты и добра.

Было также открыто учебное заведение для девушек под управлением г. Вольфа, нехватка в таком заведении ощущалась со времени закрытия пансионата Понсета. Появился также и польский книжный магазин, открытый, правда, евреем и торгующий преимущественно переводами дешевых французских романов и всевозможным другим литературным мусором. Однако, это уже свидетельствовало о пробуждении на родине Адама (Мицкевича прим. пер.) духовного начала в общей прозе жизни.

А между тем, уже по всей Литве, стал витать дух свободы в обществе, до того закрытом и сдержанном. Моя статья, обращенная к духовенству и опубликованная в Петербургском «Слове», облетела все приходы и усадьбы края. Опустели трактиры, переполнялись костелы, люд трезвел, ждал и молился накануне получения обещанной свободы.

Но и propinator, ы* не спали. Напуганные падением доходов, они напряглись, чтобы совратить простой люд с дороги, на которую его вело благородное духовенство. Завязалась борьба. Досадно, но нужно признать, что это была борьба, которая скатывалась на уровень, недопустимый для цивилизации XIX столетия, к таким негодным средствам прибегали в этой борьбе.

* propinator – монополист в алкогольной торговле (прим. пер.)

Но все же общество проспало и спохватилось только тогда, когда увидело, что его толкают на путь подлости. Один эпизод этой борьбы имел место, именно, в самом Новогрудке.

В одно воскресенье, во время молитвы в костеле, где местный благородный ксендз Эймонт, произносил горячую речь о пьянстве, вызвавшую слезы у народа, управление монопольной торговли, извещенное о том, что говорил ксендз, вынесло бочку водки на рынок, для общего пользования, так как был торговый день и пронизывающий холод на улице. Уличная чернь бросилась к бесплатному напитку, давила друг друга до смерти, напилась без памяти. Окончилось это мерзостное дело, эта борьба плохих и добрых духов, как и можно было предвидеть, трагически, смертью женщины, которая была найдена умершей около уже пустой бочки.

Об этом случае я послал несколько метких слов в «Слово». Вскоре повторила мое сообщение вся российская пресса, тенденции в которой были близки нашим тогдашним. Возмущение воцарилось повсеместно, и на этот раз, к радости общества, алкогольные монополисты проиграли дело.

Моё жилье, прежде чем я перебрался в доминиканские стены монастыря, было в небольшой усадьбе Пальчевских, в конце Жидовской улицы, расположенной среди садов, в тени древних лип и каштанов. Помещение состояло из двух комнат с балконом и крыльцом со стороны цветущего сада. Бедноватое, но скромное, милое и благодарное. Прислуживал мне молодой парень Ксаверий Микульский, шляхтич из Микулич, которого я привез с собой.

Портье и его жена заботились о моей кухне и других домашних потребностях. Мне там было хорошо. Я не предполагал, что это первая и самая длинная остановка на дороге моей жизни станет со временем последней в Новогрудке. В ней ранее квартировался полковник Чортов и откуда я, после четырех лет пребывания, под эскортом, буду отправлен в дальний путь.

Учителя гимназии, по большей части, были люди увлеченные, преданные своему делу. Мое выступление от имени всего коллектива, на обеде в честь директора Чарнецкого, по поводу утверждения его в этой должности, сразу же открыло мне сердца этой благородной учительской семьи и всех остальных коллег, среди которых я особенно могу выделить тех, что стали моими сердечными друзьями, как Донат Ковзан, Ромуальд Кобецкий, Гейбович, Эдмунд Белявский.

Местный ксёндз Эймонт и его викарий Фелициан Башкевич честные и набожной жизни священники, вскоре приблизились ко мне. Школьная молодежь, в которой пробуждались с каждым днём все большие способности, я видел хороший материал, она окружила меня вскоре с соответствующим ее возрасту запалом. Одним словом, не прошло и несколько недель, как я почувствовал, что нахожусь среди своих, что все хорошо.

Ошибся бы тот, кто считал, что этот успех я приписываю своим заслугам. Не было на то времени. Но нельзя не признать, что этому немало способствовали мои приоритеты. Я недавно вернулся из Рима и Парижа, мои многочисленные статьи, в которых я смело и доходчиво говорил об общих вопросах, которые охотно печатали, мои дневники, написанные в крае и за его пределами, мои картины, ставшие известными в Литве – нет ничего, следовательно, удивительного в этом признании. Вдали от крупных очагов культуры, я несомненно влиял и на нрав общества. Все это, вместе взятое, особенно пригодилось здесь, где ценили «человека публичного», где признавали артиста-художника, который только что вернулся из Эрмитажа, Ватикана, Лувра, где путешественник из далеких стран был редким явлением.

Последние дни осени были окрашены музыкой. Марк Соколовский на гитаре, Ходецкий на рояле, захватили публику особенной игрой, по настоящему артистической. Овации в городе и окрестностях, устроенные в честь обоих, из которых один, кроме музыкального таланта обладал чудесным голосом, был певцом и декламатором, не стихали на протяжении нескольких дней. Я писал о них в «Gazeta Codzienna» (Ежедневная газета), что стало поводом для дальнейшей переписки с ее редактором Крашевским.

Праздники я проводил обычно на селе. После посещения матери и более близких моему сердцу в Новогрудке, где я уже чувствовал себя, как среди собственной семьи, наиболее охотно я любил гостить в Полонечке, в доме князя Константина Радзивилла,, куратора новогрудских школ. Их старопольская расположенность притягивала все благородное из провинции. Многочисленная семья, общество светлых людей, отмеченных милым, патриархальным гостеприимством и простотой, такой отличной от смешной претенциозности и косности позирующих полугоспод-аристократов, были необыкновенно мне привлекательны.

Да, это был дом, где почетно хранили традиции лучших времен, и где на это хватало и желаний и средств. Как же мне не вспомнить день именин князя Константина Радзивилла, когда сельские дети, под руководством добропорядочного Викентия Климовича, поэта и школьного учителя, исполнили очаровательную кантату, переложенную на стихи профессора Ковзана. Было это самым лучшим подарком достойному имениннику, и было это еще и доказательством того, на что можно надеяться в будущем и что можно сделать при добрых желаниях из нашей деревенщины. Все же было еще далеко до того, чтобы эти порывы к лучшему, разбуженные один раз, не встретили здесь и там трудностей. Ничего легко не дается и дорогу трудно проложить сразу. Пример представился именно во время вышеупомянутого балла.

Когда в антракте, между развлечениями, одна из важных дам, а была это графиня Mich. Cz… с графиней Cz… в прогулке со мной по залу, обратила внимание на то, что при нынешнем патриотическом настроении, досадным диссонансом поражает французская речь, которая всюду слышна, и сказала:

– У нас в Познани не так, а иначе, и я, пользуясь случаем ответил:

– Как бы было хорошо, если бы госпожа сообщила это другим и предостерегла их. Может, слова госпожи лучше подействуют, чем наши просьбы и уговоры.

Сделала это благородная госпожа или нет, я не знаю и какие это имело последствия. Достаточно сказать, что в скором времени, в хронике местных вестей в газете, я процитировал этот случай и добавил, что графиня Cz… с гр. Cz… дали урок нашим офранцуженным шляхтянкам.

Легко себе вообразить возмущение этих полугоспод, когда номер газеты попал в их руки. Меня обзывали демагогом, аристократом и тп. Уже то правда, что не было до той поры для меня подходящего имени. Одни меня называли консерватором, другие красным радикалом, в соответствии с последней моей работой, вышедшей в свет. Одни меня обожали, другие боялись и не хотели понять, что я не принадлежу ни к одному направлению, можно ведь просто служить доброму делу, служить правде.

Наступало время, когда общественная жизнь под давлением обстоятельств, вызванных преимущественно новыми запросами, приобретала другие формы. Много усадеб в это время либо захирели, либо вообще закрылись, как Снов Рдутловских, Липа Обуховичей, Своятичи Чапских, Бартника Вольна Слизенов, Тугановичи Верещаков, позже Тугановских и тд. Даже гостеприимная и состоятельная Сворова после смерти ее владельца Незабытовского, прекратила собирать в своих стенах многочисленную шляхту из околицы и соседних уездов.

Староеленская парафия (приход, польск. яз.), члены которой с Мариашем и Волошиным, на таратайках и в непременных фраках, еще пытались поддерживать салоны некоторое время, согласно требованиям великосветского этикета. Другие наступили времена, приходили другие люди, приносили другие обычаи.

То что сказано о познаньской шляхте, можно распространить и на многие окрестности Литвы. Сельская усадьба потеряла то, что было ее польским признаком – дворянскую привлекательность, оставив только великопанские претензии. Отсюда, при всем их благополучии, салоны становились косными и смешными, а жизнь сельских обывателей, гоняющихся за внешними эффектами, пустой и поверхностной. Естественно, говорится здесь о среднем персонаже, которого не меняют даже милые исключения.

И все же жизнь шляхетская, хотя и подавленная, тлела. Как и всюду, разные сферы общественной жизни, в которых концентрировались разные элементы, присутствовали и в новогрудском уезде. В этих сферах выделялись дома, к которым словно к очагу стремились другие. Общественное положение, благородство происхождения, былая светскость, наконец, богатство все таки привлекали, создавали условия для тяготения к таким очагам.

Как в планетарной системе, так и здесь, в обществе, притяжение и вращение по орбитам происходило одинаково, около солнца вращались малые миры и их спутники, около тех, еще меньшие, и так к самым наименьшим. Каждый, согласно своим наклонностям, находил причины, которые притягивали его к разным центрам влияния, иногда создавая прямо противоположные лагеря. Не сталкивались, правда, они на публичном поле, потому что его и не было, однако разные направления мысли волновали общественность, где создавалось мнение, где каждый пропагандировал свои убеждения.

Первым из таких домов в новогрудской земле в течение долгих лет, были Щорсы, стародавняя ветвь влиятельной и знаменитой семьи Литаворов-Хрептовичей, один из которых, Яков Хрептович, канцлер Великого княжества литовского, построил замок во французском стиле, где собрал серьезную библиотеку, включающую одних только польских работ 6000 томов. Были там и самые редкие издания, книги и много интересных рукописей. Тот же канцлер, с целью освобождения и просвещения крестьян, создавал образцовые хозяйства, первый в Литве передал в аренду крестьянам свои земли около 1790 года, что со временем увеличило благосостояние и его самого и его крестьян. Эти самые Щорсы при жизни гр. Адама Хрептовича носили уже название Пулавы Литовские *.

* Из записок свидетеля времени, их последней роскоши, и одновременно о других домах новогрудского уезда, Адольф Кобылинский из Цешевли.

Досадно, что после смерти графа Адама и его наследника, столько сделавшего для правительства на поприще дипломатии, эта резиденция с ее сокровищами стала недоступной для желающих ей пользоваться, для науки и искусства.

За этой усадьбой шла Воронка, резиденция последнего воеводы Юзефа Неселовского, после которого она перешла к генералу Кобылинскому, а потом была выкуплена Межеевским.

После нее – Снов, городок с прекрасной когда-то резиденцией семьи Рдутловских. Сюда заезжал король Станислав Август во время путешествия в Несвиж. Последний ее владелец, маршалок Рдутловский, муж необычайных свойств ума и сердца, знаменитый хозяин и заслуженный гражданин, надстроил ее и украсил спуском от дворца в широкий парк, с большим вкусом. Окружали усадьбу добрые хозяйства, хороши были здесь и почвы. В середине столетия перешла усадьба в руки барона Гартинга, Заброшенная резиденция, со своими прудами, парками, каналами пришла вскоре в полное запустение и сегодня являет собой картину пустыни, лишь напоминающую о прежних днях.

С детских лет я помню, как бывал с отцом в Щорсах у гр. Адама Хрептовича, у которого собиралось многочисленное общество, особенно в дни каникул.

Во время каникул, съезжались туда обычно профессора Виленского Университета. Более всего в моей памяти остались Мюних и Рустем, которые меня малыша особенно привечали и пестовали. Приезжала часто на несколько недель благородная княгиня Людвига Радзивилл с двумя хорошенькими дочками от первого брака, девушки Валевские и маленький еще тогда князек Леон. А еще и граф Рудольф Тызенгауз, князья Радзивиллы из Полонечки и много других. Жизнь там тогда кипела, были не только товарищеские встречи, но и учеба. Я помню хорошо, как ходил с профессорами в питомник, заложенному графом Адамом по ланкастерской системе, а так как я уже хорошо умел читать, то надо мной подшучивали, что оставят меня там учителем *.

* Wspomnienia zbliska i z daleka. przeszłości i obecnym upadku*.

В городке был каменный, парафиальный (общинный прим. пер.) костел, но в 1863 году его отобрали и передали православной церкви. Неподалеку от Снов находятся Своятичи графа Чапского. Его резиденция принадлежала одной из самых первых семей в Литве. Хранят там благодарную память о ее последней наследнице графине Станиславе Чапской, по- настоящему благородной польской матроне, поселившейся в Своятичах, где она основала питомники, прекрасный костел, построила усадьбу для священника. В 1863 году все это конфисковали и передали православной церкви.

Снов тогда был многолюдным городком, когда-то там какое-то время проживал сын маршалка Константина Рдутловского. У него собиралось огромное количество молодежи, еще и потому, что туда привлекала всех очаровательная Мальвина Еленская, позднее Оскерко, племянница маршалка и сестра незабвенной памяти Наполеона (из рода Оскерко, прим. пер.), погребенного недавно в Кракове.

Там тогда же застрелился Шпитцнагель, юноша больших способностей, накануне отъезда на восток, вероятно, на почве любви.

О маршалке Рдутловском (отце) много можно было бы рассказать, потому что был он таким, каких теперь уже нет; умный, ученый, доктор философии, притом милый в обхождении, легкий, веселый, с редким остроумием, которое никогда не употреблял во вред другим. Это был наиболее уважаемый во всем уезде человек. Он состоял в родственных связях с Ржевусскими, с родной племянницей князя Карла («Пане Каханку» Радзивилл, прим. пер.).

Был он с господами господином, и шляхтой, хотя бы самой бедной, никогда не пренебрегал. Когда выдвинули его на должность маршалка, все демократы поддержали его. Аристократы, со своим предводителем, воеводой Неселовским, ставили на Константина Раецкого (позже полковник в войне 1812 г.). Но братья, шляхта поддержали своего любимца и выбор пал на него. После ухода Наполеона он был назначен новогрудским подпрефектом, а позже, снова стал маршалком. Славился своим умелым ведением хозяйства.

Он первый грамотно освоил разведение овец в крае и завел большие картофельные поля для переработки картофеля на спирт. Построил фабрику на высоком техническом уровне для выделки сукна в Одачовщизне, производил собственную шерсть, побудил селян разводить овец для получения шерсти высокого качества, приобретал у них шерсть.

В городке Крошин, с парафиальным костелом, была усадьба весьма важной и уважаемой всеми сестры князя Константина Радзивилл, которая долго была центром благородного общества, где были в почете семейные традиции, пример для всей провинции. После выхода замуж его единственной дочери усадьба перешла в руки Завадских из Галиции.

Бартники, Вольна, Слизенов, о них так сказал вышеупомянутый А. Кобылинский:

«На границе с другим уездом, в Бартниках, стоял полный жизни дом хорунжего семьи Слизенов. Там собиралась студенческая молодежь, коллеги старших сыновей Рафаила и Отона, который и сегодня там живет. Часто приходил туда Мицкевич, три брата Зановы, Ян Чечот и многие другие. Держались пристойно, но любили погулять. Вся молодежь преклонялась перед очаровательной Зосей, дочкой хозяина (поздней она стала Корбут). Там я впервые увидел любительский театр, поставленный в лесочке Клятечны.

Приезжал из Вильна с Занами их крестный Суревич, позже ставший знаменитостью Pвиленского театра. Он ставаил спектакли и в них суфлировал.

Красивую церковь в Бартниках конфисковали и передали русской православной церкви в 1836 году».

Полонечка князей Радзивиллов. Князь Константин закончил строительство дворца, начатое его отцом. Дворец стоял на пригорке среди зелени парка, в саду, в нем была библиотека и собрание многочисленных фамильных портретов. Это была удобная резиденция со стоящим рядом парафиальным костелом. Чем была для нас Полонечка я уже сказал ранее.

Прекрасно расположенный на горе, элегантный дворец со своим садом, господствовал в округе, но после смерти последнего наследника, полковника Брохоцкого, затих и опустел. Здесь собирался кружок из многочисленных когда-то остатков армии Наполеона.

Задвейя, прекрасная когда-то, раскинувшаяся среди полей пшеницы, была местопребыванием Матея Межеевского, капитана гвардии французских войск, награжденным орденом Почетного Легиона за взятие Сомосеры, это был его майорат. Поблизости стоял парафиальный костел после 1863 года переданный русской церкви. Это было место, как военный форпост – политическая Городея (сегодня Минская обл.).

Тугановичи, резиденция Тугановских (когда-то Верещаков), наполненное воспоминаниями об Адаме и Maрыле (Верещак, первая любовь Адама Мицкевича, прим. пер.), со своей беседкой, часовней, курганами вокруг; до недавнего времени гостеприимное место для университетской молодежи, полное жизни, гомона, свадеб, овеянное обворожительной поэзией молодости, воспоминаний, сегодня почти пуста и одинока.

Чего не уничтожила там буря довершила смерть*).

Райца, известная в свое время, расположенная в прекрасных местах, называемых Новогрудской Швейцарией, местопребывание состоятельных Раецких, перешла по праву передачи активов к семье Верещаков.

Ятра, когда-то Кашыца, за участие в восстании 1831 года последнего ее наследника, Юзефа Kaшица, тогдашнего маршалка, конфискована в казну. Усадьба передана военным казармам, парк и сад порублены, имущество частично роздано крестьянам, частью раздарено чиновникам.

Своротва, усадьба Незабытовских, выстроенная благородным и уважаемым всей шляхтой Якубом Незабытовским, перенесшим туда свою резиденцию из расположенной в бобруйских лесах Свислочи. Он украсил спуском дворец, разбил сад и устроил оранжереи. Они и сегодня являются постоянной заботой и увлечением его сына Стефана, бывшего маршалка Гродненской губернии. Обаяние старопольского гостеприимства было здесь в течение долгих лет гербом этого дома. Памятны нам еще и многочисленные съезды, охоты, которые со всех сторон собирали обывателей в дом старого хозяина**.

* Последний наследник, Константин Тугановский, умер в виленской тюрьме в 1863 году, а после его смерти скончались его жена и две дочери.

** Покоится в склепе в Своротне

Старая Ельня, гостеприимная, старопольская усадьба хорунжего Хлевинского, главный очаг консервативной шляхты, после его смерти, в середине века перешла от его сестры к A. Пилецкому. Тот ее продал русскому покупателю, Извекову, а от того усадьба перешла к еврею Гирршу Циринскому вместе со всем имуществом. Неподалеку от усадьбы был парафиальный, деревянный костел XVII -го века, после 1863 года конфискованный русской церковью.

Вселюб – собственность генерала артиллерии, графа О, Рурка, связанного узами супружества с Литвой. В этой усадьбе он проживал издавна со своей многочисленной семьей. Для повета (уезд, прим. пер.), долгие годы этот справедливый муж был щитом и охраной перед властью, благодаря высокой должности. Его сыновья, почитали отца, хранили его наследство, продолжили прекрасные традиции служения земле, которая стала для них отчизной. Рядом с усадьбой, в конце длинной аллеи, возвышался парафиальный костел.

Вересков, прежде принадлежал Дыбовским, сегодня Брохоцким, на краю леса, неподалеку от Немана. Двери этого гостеприимного и состоятельного дома всегда были распахнуты, как и в старину, всем давали прибежище. На пригорке, среди цветов, радует глаз путника прекрасная усыпальница, память о благородных женах, невестах, которые еще недавно, были украшением этих мест, а сегодня повергают в печаль осиротевшую резиденцию.

Желязница была домом старинной семьи Вольских, владеющих обширная усадьбой, величественной, расположенной среди пышных садов и плодородной земли, был в последнее время местопребыванием Николая Вольского.

Вот что о нем пишет историк Николай Малиновский в своей работе «Геральдика древней шляхты по польским источникам»:

1831 год был заполнен большим количеством судебных разбирательств, исков власти против шляхты. Была создана комиссия под началом Владислава Брохоцкого, бывшего новогрудского маршалка (до 1863 года) и президента, тогдашнего гродненского генерал-губернатора Муравьева. Николай Вольский был вызван в эту комиссию в качестве председателя главного суда, и должен был заседать в ее составе. От приговора этой комиссии зависела жизнь и состояние представленных перед ней лиц. Трудно попасть в более трудное положение; а все же Вольский, руководствуясь своей совестью, взывая к терпимости суда и проводя твердую линию в решениях, где только появлялась тень сомнения в вине подсудимого, смягчал возможный решение, поддерживал, когда нужно было проявить твердость гражданина, и руку свою к приговору осуждения не приложил.