Читать книгу: «Вечное чудо жизни», страница 4

Мои юные помощники

– Нет, вы только посмотрите на паренька!

Фермер Дагдейл посмеивался, наблюдая, как Джимми старательно направляет луч фонарика, облегчая работу с телящейся коровой. К своим обязанностям мой десятилетний сын относился с величайшей серьезностью. В тесноватом стойле он усердно следил за каждым моим движением, то освещая зад коровы, то переводя луч на ведро с горячей водой всякий раз, когда я намыливал руки или окунал веревки в дезинфицирующий раствор.

– Да, – отозвался я. – Он любит ночную работу.

Собственно говоря, Джимми любил всякую ветеринарную работу, но если меня вызывали вечером, прежде чем ему приходило время спать, он, отправляясь со мной, впадал в настоящий экстаз и блаженно созерцал, как лучи фар освещают каждый зигзаг, каждый поворот проселка.

А сегодня, когда мы добрались до места, он забрался в багажник раньше меня, извлек разноцветные веревки для головы и ног теленка, а затем деловито отмерил в ведро нужную дозу дезинфицирующего средства.

– Пап, ты завел за голову красную веревку? – спросил он теперь.

– Да.

– Далеко за уши?

– Вот именно.

Джимми одобрительно кивнул. Все это интересовало его само по себе, но главное – он бдительно следил, чтобы я ничего не напутал, ревниво оберегая меня от глупых промахов.

Я постоянно дивился тому, как моя работа увлекала и моего сына, и мою дочь. Казалось бы, постоянно наблюдая, как их отец и днем и ночью мечется по вызовам, не успевая толком поесть, как он трудится по субботам и воскресеньям, когда все наши знакомые (кроме ветеринаров) безмятежно играют в гольф, они должны были бы на всю жизнь проникнуться отвращением к подобной профессии, а выходило наоборот – для них не было удовольствия больше, чем сопровождать меня и во все глаза наблюдать, как я ставлю диагнозы и лечу.

Объяснение, полагаю, было самое простое: подобно мне, подобно Хелен, они любили животных, и возможность работать с бессловесными друзьями искупала любые трудности. И потому оба твердо решили стать ветеринарами, когда вырастут.

И тут я подумал, что в десять лет Джимми уже наполовину достиг заветной цели. Едва теленок соскользнул на пол, сын тотчас очистил ноздри и рот малыша от слизи, схватил клок сена и принялся энергично растирать новорожденного.

– Телочка, пап! – возвестил он, бросив опытный взгляд между задними ногами. – Это очень хорошо, мистер Дагдейл, правда?

Фермер засмеялся:

– Лучше некуда. Нам бы побольше телочек. Глядишь, из этой вот, которую ты растер, вырастет отличная дойная коровка.

Это было в пятницу. А в субботу мои дети, ликуя, что им не нужно идти в школу, были после завтрака готовы приступить к делу. А вернее, уже приступили – открыли багажник и принялись извлекать пустые бутылки и картонки, заодно проверяя, лежит ли там все, что может понадобиться.

– Пап, у тебя кальция мало, – предупредила Рози.

Ей исполнилось шесть, но сопровождала она меня с двух лет, а потому хорошо знала, что и в каких количествах должно помещаться в большом ящике с разными отделениями, который сотворил один мой друг, чтобы было удобнее размещать медикаменты и инструменты.

– Правильно, милуша, – ответил я. – Сбегай принеси еще. Без надежного запаса нам никак не обойтись.

Раскрасневшись от важности, она побежала в нашу аптеку, и я в который раз задался вопросом, почему Рози и дома, и на фермах бросается выполнять поручения бегом, а Джимми никогда даже шага не ускорит.

Нередко в трудные минуты я говорил: «Джимми, принеси мне побыстрее еще один шприц!» – а мой первенец неторопливо шествовал к машине, иногда насвистывая, и всегда вальяжно. Пусть происходящее живо его интересовало, он все равно не торопился. И до сего дня, хотя он давно уже опытный ветеринар, я ни разу не видел, чтобы он когда-нибудь спешил. Возможно, это и к лучшему. В нашей профессии всякое случается, и хладнокровие – качество для нее незаменимое.

Покончив со сборами, мы отправились в холмы. День выдался погожий, и солнечный свет смягчал угрюмость вершин и вересковых пустошей. Ночью шел дождь, и теперь в открытые окна машины лилось благоухание цветов и трав.

Дорогу на первую ферму преграждало несколько ворот, и Рози сияла счастьем, потому что открывать и закрывать их было ее обязанностью. Едва я затормозил перед первыми, как она молнией выскочила наружу и с величайшей сосредоточенностью отворила ворота, дав мне проехать.

– Хорошо, что я с тобой, пап, – сказала Рози. – Впереди еще не меньше двух ворот. Вон они!

Я кивнул:

– Правда, радость моя. Для меня нет ничего хуже ворот.

Дочурка удовлетворенно откинулась на сиденье. Когда Рози подошло время поступить в школу, она страшно переживала. «Что ты будешь делать без меня? – постоянно повторяла она. – Я скоро начну ходить в школу, а Джимми давно учится. Ты же будешь совсем один!»

Джимми вроде бы не сомневался, что я и сам справлюсь, а вот Рози терзалась. И выходные дни были для нее не просто днями отдыха, но временем, когда она могла поухаживать за отцом. А я извлекал из этого чистейшую радость и только дивился своему счастью. Стольких мужчин работа отрывает от семьи, я же видел своих детей не только дома, но и работая.

А возможностью перепоручить возню с воротами Рози я наслаждался с полной искренностью. Когда я проезжал сквозь последние, она стояла очень прямо, положив ручонку на щеколду, а ее лицо сияло от сознания, что она отлично справилась с порученным делом.

Несколько минут спустя я уже стоял в коровнике, недоуменно почесывая в затылке. У моей пациентки была температура 41,1 градуса, но от уже готового диагноза «мастит» пришлось отказаться – белое чистое молоко его исключало.

– Странно, – сказал я фермеру. – Легкие в порядке, желудок работает нормально, тем не менее у нее жар, и, по вашим словам, она не ест.

– Ага. Утром ни до сена, ни до брикетов не дотронулась. И поглядите, как ее дрожь бьет.

Я нагнул корове голову, выглядывая возможные симптомы, и тут у меня за спиной раздался фальцет моего сына:

– Пап, по-моему, это все-таки мастит. – Он сидел на корточках у вымени и сдаивал на ладонь струйки молока. – В этой четверти молоко чуть не кипит.

Я снова взялся за соски и тут же убедился, что Джимми прав. Молоко из одной четверти выглядело отличным, но было заметно теплее, чем из остальных трех. А когда я выдоил на ладонь еще несколько струек, то ощутил пока невидимые хлопья.

Я виновато посмотрел на фермера, и он закатился хохотом.

– Похоже, ученик-то разбирается получше учителя! Кто тебя этому научил, сынок?

– Папа. Он всегда говорит, что в таких случаях легко допустить промах.

– Вот он и допустил, верно? – Фермер хлопнул себя по бедру.

– Ну ладно, ладно, – отозвался я и пошел к машине за пенициллиновой мазью, размышляя, сколько еще таких накладок сын подмечал, разъезжая со мной по вызовам.

Потом, когда мы возвращались по перегороженной дороге, я его поздравил.

– Отлично сработано, старина. А ты знаешь куда больше, чем мне казалось.

Джимми расплылся до ушей:

– Ага! А помнишь, как я даже корову подоить не умел?

Я кивнул. Большие фермы давно были оснащены доильными аппаратами, но мелкие фермеры нередко все еще доили вручную, и сын всегда следил за ними как завороженный. Мне вспомнилось, как он стоял рядом с Тимом Саггеттом, доившим одну из своих шести коров. Скорчившись в три погибели на табурете, упираясь лбом в коровий бок, старик посылал пенящиеся струйки молока в зажатое между коленями ведро.

Он поднял глаза и перехватил жадный взгляд мальчика.

– Хочешь подоить, парень?

– Ага! Пожалуйста.

– Ладно. Вон еще ведерко. Поглядим, сумеешь ли ты надоить доверху.

Джимми присел на корточки, ухватил по соску в каждую руку и принялся увлеченно их тянуть. Ничего не произошло. Он взялся за два других. С тем же результатом.

– Так ничего же не доится! – воскликнул он жалобно. – Ну ни капельки!

Тим Саггетт усмехнулся:

– Выходит, не так-то это просто, а? Сдается мне, долгонько бы ты выдаивал всех шестерых коров.

Мой сын повесил голову, и старик провел заскорузлой ладонью по его волосам.

– Забеги-ка как-нибудь, и я тебя обучу. Заправским дояром станешь.

Недели две спустя, подъехав домой под вечер, я увидел, что в дверях Скелдейл-хауса стоит Хелен, и лицо у нее очень встревоженное.

– Джимми не вернулся из школы, – торопливо сказала она. – Он не говорил тебе, что пойдет к товарищу?

Я напряг память.

– Как будто нет. Но, может, он просто заигрался где-нибудь?

Хелен прищурилась в сгущающиеся сумерки.

– Непонятно… Он всегда забегает домой предупредить нас.

Мы безрезультатно обзвонили его школьных друзей, и я отправился рыскать по Дарроуби. Заглядывал в узкие извилистые дворы, заходил ко всем знакомым, слышал один и тот же ответ: «Нет, к сожалению, мы его не видели», – и извинялся с принужденной бодростью: «Большое спасибо. Простите, что побеспокоил вас», – чувствуя, как сердце все сильнее сдавливает ледяная рука.

Когда я вернулся в Скелдейл-хаус, Хелен еле сдерживала слезы.

– Его все нет, Джим. Где он запропастился? Темно, хоть глаз выколи. Какие игры в такой час?

– Явится с минуты на минуту. Не волнуйся так. Объяснение, конечно, окажется самым простым.

Я надеялся, что голос у меня совсем спокойный. И на всякий случай не упомянул о том, что проверил прудик в конце сада.

Мной все больше овладевала паника, и вдруг меня осенило.

– Погоди-ка! Он же говорил, что собирается как-нибудь после уроков забежать к Тиму Саггетту поучиться доить коров.

Маленькая ферма Тима вплотную примыкала к Дарроуби, и через несколько минут я уже был там. Верхняя половина двери коровника была открыта, и оттуда струился смутный свет. Я заглянул внутрь и увидел Джимми. Скорчившись на табурете, он зажимал в коленях ведро и упирался лбом в бок терпеливой коровы.

– Привет, пап! – весело сказал сын. – Вот посмотри! – Он продемонстрировал свое ведро, в котором плескалось несколько пинт молока. – Теперь я умею доить. Мистер Саггетт показал, что за сосок вовсе не тянут, а перебирают его пальцами, вот так.

Меня охватило невыразимое облегчение. Мне нестерпимо хотелось схватить Джимми и расцеловать его. Расцеловать мистера Саггетта, расцеловать корову, и я еле совладал с собой. А переведя дух, сказал:

– Тим, я вам страшно благодарен. Надеюсь только, что он вам не слишком надоел.

Старик засмеялся:

– Да нет, молодой человек. Мы время с толком провели. Паренек он смекалистый. Я ему так и сказал: коли хочешь в ветеринары пойти, значит должо́н понимать, как от коровы молоко получают.

В памяти живо запечатлелся тот вечер, когда Джимми понял, как получают молоко от коровы, и использовал свои познания, чтобы в дальнейшем определить мастит и поставить на место родителя.

По сей день я так и не решил, верно ли поступил, убедив Рози отказаться от ее мечты. Возможно, я ошибся. Однако в сороковых и пятидесятых годах жизнь ветеринара была совсем иной, чем теперь. Работали мы главным образом с крупными животными, и, хотя я любил свою профессию, меня постоянно лягали, опрокидывали, пачкали всякой вонючей мерзостью. При всем своем очаровании это была тяжелая, грязная, а часто и опасная работа. Не раз мне приходилось подменять коллег со сломанной рукой или ногой. Да и сам я не один месяц прохромал после того, как ломовая лошадь врезала мне по бедру могучим копытом с железной подковой.

Нередко от меня дурно пахло, потому что никакие антисептики и дезодоранты не избавляют до конца от ароматов, которыми пропитываешься, извлекая разлагающийся плод или послед. Я давно не обижаюсь, когда люди при моем появлении морщат носы.

Порой после возни с телящейся коровой или жеребящейся кобылой – возни, которая затягивалась на долгие часы, – все мышцы моего тела мучительно ныли, и несколько дней я чувствовал себя так, словно по моему телу прогулялись увесистой дубинкой.

Теперь все по-другому. Длинные пластиковые перчатки предохраняют кожу, когда занимаешься зловонной работой, металлические станки обездвиживают крупных животных, и уже не надо лавировать между ними в каком-нибудь тесном проходе. А кесарево сечение избавило нас от тяжких подвигов при родовспоможении. К тому же резко увеличился объем работы с мелкими животными – у нас он теперь составляет половину практики.

Когда я поступил в ветеринарный колледж, на нашем курсе училась всего одна девушка – неслыханное новшество! Теперь девушки составляют пятьдесят процентов учащихся ветеринарных школ. У нас, например, проходила хирургическую практику просто замечательная студентка.

Сорок лет назад ничего этого я предвидеть не мог, и хотя мысль о том, что Джимми будет вести жизнь, подобную моей, меня не смущала, но чтобы тот же жребий выпал на долю Рози? Нет и нет! И я пускался во все тяжкие, лишь бы отпугнуть ее от ветеринарии и убедить заняться лечением людей.

Она врач и счастлива, но не знаю, не знаю…

Мистер Моттрам, ветеринар из Скантона

– Говоря без обиняков, Хэрриот, я не считаю вас честным человеком.

– Что?! – Мне доводилось выслушивать нелестные вещи в свой адрес, но такое обвинение я слышал впервые, и оно задело тем сильнее, что его мне бросил высокий, аристократической внешности ветеринар, презрительно меряя меня взглядом. – Какого черта? Как вы можете говорить подобное?

Надменные голубые глаза Хьюго Моттрама вперились в меня с отвращением.

– Я говорю это потому, что вынужден прийти к такому выводу. Неэтичное поведение я считаю разновидностью нечестности, а вы ведете себя неэтично. Ваши попытки оправдаться я рассматриваю как недостойные уловки.

Очень приятно! И тем более здесь, в Бротоне, куда я выбрался в свой бесценный свободный день, чтобы немножко отдохнуть от всех передряг. Я блаженствовал в книжной лавке Смита, перелистывая новинки, и заметил, что между полками ко мне приближается Моттрам. Признаться, я ему немножко позавидовал – вот бы и мне выглядеть так же! Он был воплощением моего представления об идеальном облике сельского ветеринара: клетчатая кепка, щегольской приталенный пиджак с разрезом позади, бриджи, гетры и кожаные башмаки в сочетании с внушительной фигурой и красивыми, орлиными чертами лица. Ему было за пятьдесят, но, расхаживая между стеллажами, откинув голову и выпятив подбородок, он выглядел совсем молодым.

Я глубоко вздохнул и попытался сохранить спокойный тон.

– Мистер Моттрам, ваши слова оскорбительны, и я думаю, что вам следует извиниться. Вы не можете не понимать, что ни я, ни мой партнер не посягаем на ваших клиентов… Просто несчастливое стечение обстоятельств. У нас не оставалось выбора, и если вы немного подумаете…

Подбородок выпятился еще больше.

– Я подумал. И сказал то, что думаю. У меня нет желания тратить время на дальнейшее обсуждение, и надеюсь только, что в будущем мне больше не придется с вами соприкасаться.

Он повернулся на каблуках и вышел из лавки, оставив меня в бессильном бешенстве. Я стоял, разглядывая свои сапоги. Сейчас должна была подойти Хелен (из парикмахерской), и мы с ней приступим к выполнению намеченной программы: поход по магазинам, чай в кафе-кондитерской, а потом кино и ужин с моим приятелем Гордоном Реем, ветеринаром из Боробриджа, и его женой Джин. Веселая застольная беседа… Такие простые удовольствия, но райская передышка в тяжелом труде, которую мы предвкушали всю неделю. И вдруг – полный крах…

История с Моттрамом началась несколько недель назад. Я осматривал в приемной спаниеля с высыпанием на коже, как вдруг его хозяйка сказала:

– Его некоторое время лечил мистер Моттрам – он живет в Скантоне. Говорит, что это экзема, но улучшений нет, и я подумала, может, это что-то другое. Ну и обратилась к вам.

Я обернулся к ней:

– Жаль, что вы этого сразу не сказали. Я бы попросил у мистера Моттрама согласия, прежде чем смотреть вашу собаку.

– Я не знала. Извините.

– Ну что поделать. Боюсь, я должен сейчас же поговорить с ним.

И я пошел в кабинет позвонить.

– Моттрам слушает.

Голос я узнал сразу – уверенный, спокойный бас. Как и со всеми ветеринарами, практикующими по соседству, я несколько раз встречался с Моттрамом и понял, что сойтись с ним вряд ли удастся. Меня отпугивала его аристократическая надменность. Но теперь требовался дружеский тон.

– Добрый день. Это Хэрриот из Дарроуби. Как поживаете?

– Хорошо, Хэрриот, надеюсь, и вы тоже.

Черт! Все та же патрицианская снисходительность!

– Так вот. Ко мне пришла с собакой ваша клиентка, миссис Хиксон. Что-то кожное, насколько я могу судить. Она хочет проконсультироваться.

– Так вы уже смотрели собаку? – Голос стал ледяным. – Мне кажется, вы могли бы сначала поговорить со мной.

– Прошу прощения, но я не мог. Миссис Хиксон упомянула об этом, когда я уже начал осмотр. Еще раз прошу извинения и хочу спросить, даете ли вы мне разрешение продолжать?

Наступила долгая пауза. Льда в голосе прибавилось.

– Ну раз вы начали, то продолжайте.

В трубке резко щелкнуло, – видимо, он швырнул трубку на рычаг.

Мое лицо запылало от смущения. Что с ним такое? Такие вещи случаются постоянно. Мне уже приходилось звонить по такому поводу к соседним ветеринарам, а им ко мне. Их ли, мой ли ответ всегда был один: «Ну конечно, конечно. Буду рад узнать ваше мнение». После чего следовал рассказ об уже принятых мерах.

Моттрам о них ничего не сказал, а звонить ему еще раз я не собирался. Придется узнать от хозяйки, каким было лечение.

Позднее я рассказал о случившемся Зигфриду.

– Заносчивый субъект, – буркнул он. – Помните, я как-то пригласил его пообедать вместе? А он ответил, что, по его мнению, ветеринарам следует поддерживать безупречные отношения с коллегами в округе, но что панибратства он не одобряет.

– Ну как же, помню, хоть это и давно было.

– Что же, я уважаю его принципы, но подобная мелочная придирчивость попросту глупа.

Недели через две я ощупывал заднюю лапу охромевшей собаки, как вдруг передо мной разверзлась бездна – владелец, очень милый старичок, бодро прочирикал:

– Да, кстати, я же вам не сказал. Мистер Моттрам в Скантоне его лечил, но, по-моему, ему не лучше, так мне бы хотелось узнать ваше мнение.

У меня по коже пробежали мурашки, но выбора не было. Я снова позвонил нашему соседу.

– Моттрам слушает. – Все тот же расхолаживающий голос.

Я объяснил, что произошло, и попросил разрешения продолжать. Снова долгая пауза, а затем презрительное:

– Так вы опять!

– Опять? О чем вы? Я ничего не сделал и только прошу у вас разрешения исполнить желание вашего клиента.

– Да делайте, что вам угодно, черт побери! – И я услышал в трубке знакомый резкий щелчок.

Когда несколько дней спустя Зигфрид вошел в приемную с задумчивым видом, я уверовал, что судьба ополчилась на нас.

– Вы не поверите, Джеймс. Сегодня утром меня вызвали к моттрамовскому клиенту по фамилии Боуллендз, он просто с ума сходил. У него лошадь сломала ногу, найти Моттрама он не сумел и в отчаянии позвонил мне. Я позвонил Моттраму в приемную, но он был на выездах, и мне пришлось мчаться к Боуллендзу. Ужасно! Жуткий сложный перелом, лошадь стонет от боли, и ничего сделать нельзя. Оставалось только тут же пристрелить ее, чтобы не мучилась… Что скажет на это Моттрам! Я попытался еще раз связаться с ним, но он не вернулся.

Я помогал Зигфриду очистить уши собаки, и мы мыли руки, когда в дверях операционной, к великому нашему изумлению, возник Моттрам.

Он был, как всегда, элегантен, явно в бешенстве, но сохранял холодное самообладание.

– А, вы оба тут! – Снова этот надменный тон. – Тем лучше, поскольку то, что я скажу, относится к вам обоим. Последняя ваша эскапада у Боуллендза, Фарнон, право, переходит все границы. Мне остается только прийти к выводу, что вы систематически стараетесь красть моих клиентов.

Зигфрид побагровел:

– Послушайте, Моттрам, это чушь! У нас нет ни малейшего желания отбивать у вас клиентов. Ну а лошадь Боуллендза… я старался связаться с вами, но…

– Я больше ничего не желаю слушать. Можете говорить, что вам угодно, но я верю в безупречные отношения. Теперь, после случившегося, я рад, что не отступил от своих принципов из-за этого вздора с «пообедаем где-нибудь вместе». – Он кивнул нам обоим с высоты своего роста и удалился.

Зигфрид повернулся ко мне с кривой улыбкой:

– Полное фиаско. Я хочу поддерживать дружбу со всеми нашими соседями, но тут можно поставить крест.

И вот теперь, вспоминая в бротонской книжной лавке ход событий, я почувствовал, что эта последняя атака Моттрама, в сущности, была лишней. Стоя там на развалинах безвозвратно погубленного выходного, глядя на его удаляющуюся спину, я понял, что он окончательно отряс мой прах со своих ног.

Меня, как и Зигфрида, угнетала эта ситуация, но я постарался забыть о ней, однако примерно месяц спустя в час ночи у моей постели затрещал телефон. Я потянулся за трубкой. В ней раздался растерянный голос:

– Это Ламзден. Из Скантона. Помощник мистера Моттрама. У его лошади тяжелые колики, и я не справляюсь. Мне нужна консультация.

Сон мигом слетел с меня.

– А где Моттрам?

– Уехал в отпуск на север Шотландии. – Голос молодого человека дрогнул. – Ну и, конечно, это случилось, когда его тут нет. Он просто обожает эту лошадь… каждый день на ней ездит. Я все перепробовал, но она при последнем издыхании. Не знаю, какими глазами на него посмотрю, когда он вернется… – Наступила пауза. – Собственно, я надеялся застать мистера Фарнона. Он же спец по лошадям, верно?

– Да, – ответил я. В темноте я положил трубку себе на грудь и уставился в невидимый потолок, Хелен рядом со мной беспокойно шевельнулась. Потом я сказал: – Послушайте, Ламзден, я позвоню моему партнеру. Сегодня ночью у него выходной, но я попробую. В любом случае обещаю, что кто-то из нас приедет помочь вам.

Я прервал его благодарности и позвонил Зигфриду домой, сообщил ему, что произошло, и почувствовал, как он вырвался из сна.

– Господи! Моттрам!

– Да. И как вы?

Я услышал долгий вздох и слова:

– Я должен поехать, Джеймс.

– Я поеду с вами.

– Да? Но стоит ли вам…

– Конечно. И ведь в эту ночь я дежурю. А моя помощь может пригодиться.

По дороге в Скантон мы почти не разговаривали, но Зигфрид высказал мысли, одолевавшие нас обоих:

– Знаете, Джеймс, в этом есть что-то потустороннее. Похоже, едем мы совершенно напрасно, а Моттрам проникнется к нам еще более нежными чувствами, когда узнает, что мы присутствовали при кончине его любимой лошади. Колики – скверная штука и всегда опасны, даже если ничем не осложнены, а я готов побиться об заклад, что осложнены, и еще как!

Дом Моттрама был расположен на краю Скантона, наши фары осветили каштановую аллею, которая вела к внушительному зданию с красивым портиком. Мы обогнули дом и увидели Ламздена, который сигнализировал фонариком с мощенного булыжником двора. Едва мы подъехали, как он повернулся и побежал к освещенному стойлу в углу. Когда мы вошли туда следом, то поняли причину его спешки. Зрелище было страшное. У меня в горле застрял комок, и я услышал, как Зигфрид прошептал:

– Боже мой!

Крупный гнедой конь, спотыкаясь, кружил по стойлу, голова его была низко опущена, глаза выпучились, бока покрылись пеной, колени подгибались, и казалось, он вот-вот рухнет на пол и начнет кататься, что приведет к завороту кишок и неминуемой смерти. Молодой человек отчаянно тянул за уздечку, вынуждая коня кружить.

На вид Ламздену нельзя было дать больше шестнадцати лет, но раз у него имелся диплом ветеринара, значит к этой цифре следовало прибавить минимум десять. Худощавый, с мальчишеским лицом, которое сейчас посерело от утомления.

– Как хорошо, что вы приехали! – выдохнул он. – Простите, что поднял вас с постели, но я боролся с этими коликами весь день вчера и весь день сегодня, и безрезультатно. Ему все хуже, а я совсем вымотался.

– Правильно сделали, старина, – бодро сказал Зигфрид. – Джеймс подержит коня, а вы расскажете, какие меры принимали.

– Ну, я давал истин как слабительное и хлоральгидрат, чтобы облегчить боль. Еще хлорпромазин и несколько небольших инъекций ареколина, но дальше колоть ареколин воздержался – там такие завалы, что я боюсь разрыва кишечника. Если бы он только хоть чуть-чуть испражнился, но его уже двое суток полностью заперло.

– Ничего, мой милый, вы все сделали правильно, так что не терзайтесь.

Зигфрид подсунул руку под локоть и пощупал пульс, а когда конь, пошатываясь, шагнул вперед, он оттянул веко и вгляделся в конъюнктиву. Задумался, а затем измерил температуру.

– Да… да… – без всякого выражения бормотал он, а потом повернулся к Ламздену. – Вы не сбегаете в дом, не принесете горячей воды, мыло и полотенце? Я хочу провести ректальное исследование.

Молодой человек умчался, а Зигфрид повернулся ко мне.

– Черт, не нравится мне это, Джеймс. Пульс омерзительно слабый, еле его нащупал, конъюнктива кирпично-красная, а температура тридцать девять и четыре. Я не хотел пугать этого юношу, но, думаю, его не вытянуть. – Тут глаза моего партнера широко раскрылись. – И опять Моттрам! Просто проклятие какое-то!

Я промолчал, продолжая держать шатающегося коня. Слабый пульс у лошадей – признак самый зловещий, да и все остальное указывало, что положение осложняет воспаление кишок.

Когда Ламзден вернулся, Зигфрид закатал правый рукав и ввел руку глубоко в прямую кишку.

– Да… да… завалы, как вы и сказали. – Он несколько секунд тихо насвистывал. – Ну, для начала следует облегчить боль.

Он ввел транквилизатор в яремную вену, все время ласково уговаривая коня:

– Тебе от этого полегчает, старина. Бедный ты мой старичок! – Следом он сделал вливание физиологического раствора, чтобы уменьшить шок, и не забыл об антибиотике против энтерита. – А теперь зальем в него галлон жидкого парафина, чтобы смазать всю эту дрянь внутри.

Зигфрид быстро ввел через ноздрю желудочный зонд и держал его, пока я накачивал парафин.

– Теперь мышечный релаксант. – Он сделал еще одну внутривенную инъекцию.

К тому времени, когда Зигфрид очистил и смотал зонд, конь явно почувствовал себя много лучше. Колики на редкость мучительны, а я твердо убежден, что лошади ощущают боль острее всех других животных, и наблюдать их страдания бывает невыносимо. А потому я с большим облегчением увидел, как конь заметно успокоился, перестал опасно шататься и явно отдыхал от недавних мук.

– Ну что же, – сказал Зигфрид вполголоса, – теперь будем ждать.

Ламзден вопросительно поглядел на него.

– А вам обязательно? Мне так неловко, что вы из-за меня не спите. Уже третий час. Может быть, теперь я и один справлюсь…

Мой партнер ответил ему измученной улыбкой.

– С полным уважением к вам, юноша, мы и дальше будем объединять наши усилия. Лошадь пока просто одурманена, а что положение ее очень серьезно, и говорить не надо. Если мы не заставим заработать кишечник, боюсь, она сдохнет. Ей еще очень многое потребуется, включая зонд. Так что будем и дальше трудиться до победного или иного конца.

Молодой человек опустился на тючок сена и тупо уставился на свои сапоги.

– О господи, только бы не до иного! На прощание мистер Моттрам сказал мне: «Коробок остается на вашем попечении!»

– Коробок?

– Спичечный Коробок. Это его кличка. Мой патрон на него не надышится.

– Очень грустно, – сказал Зигфрид. – Положение у вас незавидное. По-моему, Моттрам не из тех людей, которым легко что-нибудь объяснить.

Ламзден запустил пятерню в волосы.

– Да… да… – Он поднял голову и взглянул на нас. – Учтите, он очень хороший человек и со мной всегда прекрасно обходится. Все дело в его личности. Посмотрит на тебя, и ты чувствуешь себя пигмеем.

– Вполне вас понимаю, – сказал я.

Зигфрид задумчиво поглядел на него:

– Как вас зовут? Как к вам обращается ваша матушка?

– Гарри.

– Так вот, Гарри, возможно, вы правы. И мне нравится ваша лояльность. Не исключено, что у него только манера такая, а мы с Джеймсом просто попадали под горячую руку. Да, кстати, а кофе вы нам не сварите? Ночь предстоит долгая.

Да, ночь была очень долгой. Мы по очереди прогуливали коня, когда появлялись признаки, что он хочет лечь, а Зигфрид делал инъекции, перемежая транквилизаторы и мышечные релаксанты осторожными дозами ареколина, а в пять утра снова воспользовался зондом и закачал в желудок сульфат магния. И все это время, пока мы подремывали и позевывали на тючках сена, мы ждали признаков того, что боль смягчается, что конь подбодрился, а главное – что кишечник заработал.

Сам я, глядя на понуренную голову Коробка, на его подгибающиеся ноги, мучился от сознания, что лошади гибнут очень легко. Рогатый скот, да и другие домашние животные куда выносливее, и старое фермерское присловье, что «лошадь самая малость прикончит», к сожалению, более чем соответствовало истине. Ночь тянулась и тянулась, жизнедеятельность моего организма падала, уныние росло. С минуты на минуту я ждал, что конь вдруг прервет свое тягостное кружение, со стоном повалится набок и, захрипев, перестанет дышать. А мы печально вернемся в Дарроуби.

В небе над нижней створкой двери мало-помалу гасли звезды, восток светлел. Около шести, когда в каштанах запели птицы и в стойло пробрался рассвет, Зигфрид встал и потянулся.

– Большой мир просыпается к дневным трудам, ребятки, так что́ будем делать? Нас обоих ждут вызовы, но кто останется с Коробком? Бросить его мы не можем.

Мы уставились друг на друга покрасневшими мутными глазами, и тут конь внезапно задрал хвост и изверг небольшую дымящуюся кучку навоза.

– Какое чудное зрелище! – вскричал Зигфрид, и наши измученные лица расплылись в улыбке. – Ну сразу легче стало, однако не следует радоваться раньше времени. Энтерит еще не прошел, а потому на прощание закачу ему еще антибиотика. Гарри, теперь, я думаю, его можно спокойно оставить, так что мы поехали. Но не стесняйтесь и сразу звоните, если опять станет хуже.

Во дворе мы обменялись с Ламзденом сердечными рукопожатиями. У него глаза слипались от усталости, но лицо светилось радостью.

– Не знаю, что сказать, – бормотал он. – Я так благодарен вам обоим. Вы меня так выручили! Просто не знаю, как вас благодарить…

– Не за что, мой милый, – прожурчал Зигфрид. – Рады, что оказались полезны. Звоните, когда понадобимся… но только не по поводу лошадиных колик в ближайшие два-три дня, если вас это не очень затруднит.

Мы все засмеялись, Зигфрид завел мотор, и, помахав на прощание, мы покатили по каштановой аллее.

Ламзден позвонил только на следующее утро, и я услышал в трубке:

– Коробок чувствует себя великолепно. Кишечник работает исправно, конь жует сено, ну все чудесно. Еще раз огромное спасибо.

Миновали три недели, и в горячке будней скантоновская ночь почти забылась, но как-то утром Зигфрид оторвался от книги вызовов.

– Знаете, Джеймс, сдается мне, Моттрам мог бы хоть как-то отозваться на ту небольшую помощь, которую мы оказали его любимцу. Пылких благодарностей я не жду, но, по-моему, позвонить он мог. – Раздраженно пожав плечами, он что-то вписал в книгу и добавил: – Видимо, этот чертов зазнайка даже и тут неспособен поступить по-человечески.