Читать книгу: «Сказка о муравье», страница 3

Отличались от прочих и его глубоко посаженные синие, как кобальтовое стекло, глаза. Эппу они скорее тревожили, чем восхищали – слишком ярки и внезапны они были, словно два глубоких колодца посреди жарких песков, полные прохладной, свежей… но солёной морской воды.

Эппа попятилась с лестницы и пробежалась взглядом по всем собравшимся.

– Ба! – громко протянула она, прохаживаясь по дороге вместе с прочими зеваками. – Вся шайка в сборе.

По толпе пополз шепоток.

– Уж Эппа дурная, но Ланцо Эспера и сам не от мира сего человек. А может, вовсе не человек! Лучше держаться подальше.

– Говорят, его отец – сам мальпранский гранд. А этот бандитом заделался. Ещё и дровоколом трудится. А ведь белая кость! Сразу видно.

– Ему бы в священники, с его-то, так сказать, физией и комплекцией. Быстро поднялся бы к верхушке…

– Ярче светила блещет, глазам больно. И ведь не уходит в тень, на самом пекле сидит!

Банда Ланцо тем временем расположилась на лестнице у фонтана. Некоторые закурили, иные заспорили, кто-то принялся жевать жареный свиной хвост, угодливо преподнесённый лоточником. В ногах их крутились собаки, а также оборванного вида дети, вымогающие милостыню. Бандиты гнали малолетнюю голытьбу прочь от себя и наперебой галдели всё ещё детскими, ломающимися голосами, утирая рукавами жир и специи с уже совсем не детских физиономий. Уличные стычки да премудрости слежки воспитывали в них жёсткость и проворство, многие уже начали прислуживать рыцарям и потому в перерывах между чисткой коней и доспехов постигали азы стратегии и мастерства реального боя, при этом учась выдержке и закалке. Но главным, на что оглядывались они в мыслях своих, был, несомненно, Ланцо.

Ланцо умывался. Склонившись у фонтана, он обливал голову холодной водой, потирал шею, грудь и довольно фыркал. Он закатал рукава, но всё равно промочил всю рубаху, довольно поношенную на вид. Наряд Ланцо был прост – чёрный дублёный жилет поверх красной льняной рубахи, узкие серые штаны, широкий кушак на бёдрах и добротные новые башмаки. За пояс его были заткнуты перчатки, слева висел обыкновенный кинжал с деревянной рукоятью и небольшой кошель, правая голень была обмотана верёвкой.

Всласть напившись и умывшись, Ланцо присел на край фонтана рядом с Фиаче. Обоим было по семнадцать лет, и оба не походили друг на друга как день и ночь. Долговязый смуглый Фиаче с хитрыми зелёными глазами и худым подвижным, словно кунья морда, лицом не уступал Ланцо ни в стати, ни в сноровке. Однако несмотря на высокомерную усмешку, на бархатный дублет и торчащий кружевной воротник нижней рубахи Фиаче, опознать из них двоих главаря банды было легко. Широкоплечий большерукий Ланцо выделялся вовсе не ростом, не красотой и сиянием точёного лица – ярче золотых волос бросалась в глаза его благородная выдержка. Невероятное для своих лет самообладание являл Ланцо каждым жестом и взглядом, его полная уравновешенность, обычно столь несвойственная порывистым юношам на пороге взросления, производила на его соратников сильнейшее впечатление.

Не слыхали они от него ни грубого окрика, ни оскорбления, ни бахвальства, ни властной бравады. Он всегда был спокоен и вежлив, можно было подумать, ярость и страх вовсе не свойственны ему, миролюбивому существу, однако в его глазах всегда явственно читалась странная для его возраста проницательность, которая тревожила, казалось, не только окружающих, но и его самого.

Ни капли притворства не таилось в его взгляде. В его присутствии стыдно было лгать, и верные приспешники Ланцо даже не пытались юлить перед своим диковинным главарём.

Сам главарь порой немало озадачивал их своими наблюдениями и лишь один Фиаче осмеливался на расспросы, порой не без раздражения.

– Одиннадцать, – сказал Ланцо, глядя куда-то вдаль на другой конец рынка.

– О чём ты? – протянул Фиаче, пытаясь разглядеть, что он там увидел.

– Одиннадцать малолетних оборванцев крутились около фонтана, когда я шагал по нему. Этих детей я видел прежде, они всё так же безобразно одеты.

Фиаче разочарованно фыркнул.

– Что нам с того?

– Брошенные дети – злосчастье общества, Фиаче.

Тот промолчал, скривившись, и пожал плечами.

– Гляди, они роются в корыте с гнилыми овощами, – продолжал Ланцо. – Они едят эти помои.

– А ещё они ржут и швыряются ими, – брезгливо заметил Фиаче.

– Детям надо играть, – усмехнулся Ланцо, – где бы они ни жили, что бы они ни ели. У всех свои игры. Помойные игры выглядят вот так.

– У всех свои игры, – рассеянно закивал Фиаче. – Что ж поделать.

– Будь я рыцарем Струн, я обратил бы это гнильё в свежие овощи.

– Тогда тебе пришлось бы только этим и заниматься, – рассмеялся Фиаче, хлопнув Ланцо по плечу. – А на все голодающие утробы времени и сил не напасёшься. А они бы ещё и недовольно топали ногами, требуя чистых панталон да чистой воды.

– Я очистил бы речные воды! – радостно воскликнул Ланцо, взмахнув руками. – Я засеял бы бесплодные степи хлебами! Я обратил бы Помоище в дивные сады.

– Ты витаешь в облаках, – вздохнул Фиаче.

– Вовсе нет, – улыбнулся Ланцо. – Дон Моген учил меня не отступать от своих чаяний, и бережно хранить душевные устремления, чтобы не забывать своей цели. Путь в рыцарский орден Пяти Струн непрост, и важно не потерять себя по дороге.

– Болван твой дон Моген. Не помогло ему в жизни умение растекаться мыслью. Ты подался в оруженосцы к самому бестолковому и нищему рыцарю в Черре! – воскликнул Фиаче. – Он даже не возьмёт тебя в джинеты.

– Ты слишком строг к нему, Фиаче. К тому же, я вовсе не стремлюсь к нему в джинеты. Меня волнует лишь документ, который даст мне право носить меч. И чтобы заслужить его на турнире, мне как раз и следует во всём слушаться дона Могена, поскольку он прекрасный учитель и достойный воин.

– Ты рассчитываешь, что он раскошелится на пошлину за тебя? Турнир уже через неделю!

– Таков был уговор. За мой труд и службу он вложил в меня немало знаний и умений, но ты ведь знаешь, также мне полагается и жалование – турнирная пошлина.

– Он беден как церковная мышь, – фыркнул Фиаче. – А сумма там немалая. В любом случае, я всегда заплачу за тебя.

– Спасибо, Фиаче, – улыбнулся Ланцо, – но, право, в этом нет нужды.

– Ты знаешь, – Фиаче почесал лоб и замялся, подбирая слова, – я всегда поделюсь с тобой всем, что имею. Но почему бы тебе не попросить помощи у своего отца?

– Отца? – удивлённо переспросил Ланцо. Фиаче заговорщицки скосил на него глаза и негромко продолжил:

– Именно. У своего отца, гранда Вольфорте де Мальпра. Он устроил бы твою судьбу, ты мог бы сделать замечательную карьеру при дворе. Тебя произвели бы в сержанты, а не в жалкие джинеты. Ты жил бы в Браммо и состоял бы на службе самого гранда, который немедленно посвятил бы тебя в рыцари. И уже оттуда попасть в столицу, чтобы претендовать на участие в Зимнем турнире, намного проще. Тем более, на это нужна уйма денег. Ты стал бы рыцарем Струн по щелчку пальцев, Ланцо. И спокойно начал бы колдовать над овощами, раз уж это тебе в удовольствие.

– Фиаче, он мне не отец, – спокойно возразил Ланцо.

– Ну, тут можно поспорить…

– Нечего тут спорить, – Ланцо пожал плечами. – Этот человек мне не знаком. К тому же ты прекрасно знаешь, я поклялся маме, что не стану искать с ним встречи и никогда не выступлю под его знаменем.

Фиаче кивнул и хитро прищурился.

– Мой отец всегда говорил – ты держишь клятву до тех пор, пока она сама не возьмёт тебя за шкирку.

– Твой отец – пират, Фиаче, – напомнил Ланцо. Тот вздёрнул подбородок.

– Что с того? Взгляни на себя. Вместо того чтобы скакать на белобрысом жеребце в компании своих белобрысых братьев, трепать на ветру бархатные знамёна мальпранского гранда, ты знаешься с отребьем, болтаешься со своей бандой по черрийским улицам и рынкам. Ты колешь дрова у деда на заднем дворе, а мог бы колоть копьём недоумков на турнирах. Ты такой же жалкий неудачник, как и твой дон Моген. Пошёл ты прочь, не смей сидеть рядом со мною.

И он пихнул Ланцо кулаком в плечо. Ланцо широко улыбнулся. Он перехватил руку Фиаче и крепко пожал его ладонь.

– Ты добрый друг, Фиаче. Моя мечта для тебя важней нашей дружбы.

Фиаче отмахнулся от него, но не мог не усмехнуться.

– А мне важней наш уговор, – продолжал Ланцо. – Мы вместе выступим на турнире и заслужим право на меч, как и планировали. Вместе и отправимся покорять Гематопию, и в конце концов окажемся и на ристалище Риакорды. Вместе и никак иначе. Как и условились пять лет назад.

Фиаче фыркнул и покраснел, сдерживая радостную улыбку.

– Как и условились, – подтвердил он и крепко пожал руку Ланцо. – Но ты всё ещё помнишь, что я вовсе не так одержим этим орденом рыцарей Струн, как ты? Конечно это невероятная честь попасть в него, но что касается всего этого колдовства…

Ланцо выпустил из рук его ладонь и зачерпнул в фонтане воды.

– Взгляни, – сквозь его пальцы сочились сверкающие струи. – В руках рыцаря Струн вода обратилась бы в лёд или пламя. Божье благословение снисходит на каждого победителя турнира в Риакорде. Он удостаивается чести вступить в орден Пяти Струн и обретает уникальный дар, великую силу – высшее мастерство рыцаря. Я получу этот дар и смогу использовать его на благо всего народа.

– Неужели ты до сих пор веришь в эту чушь! – поражённо пробормотал Фиаче. – Это же сказки для малышни да старичков! Ну кто в наше время относится к этому так серьёзно?

– Неужели ты не веришь вовсе?

– Разумеется, не верю! – фыркнул Фиаче. – Мой отец всегда говорил – монашья кодла выдумывает нелепые чудеса, но самое нелепое чудо, что люди в них верят.

– Но во что же ты веришь?

– Я верю в деньги.

– Я говорю о том, ради чего ты бы умер.

– В таком случае я верю в тебя!

Ланцо устало улыбнулся.

– Мой отец часто твердит, – продолжал Фиаче, – «этот Ланцо Эспера – выродок не от мира сего, его надо либо убить, либо молиться ему». Я молюсь, Ланцо.

Оба они рассмеялись.

– Ты всё время поминаешь отца, – задумчиво произнёс Ланцо, – но ведь ты люто ненавидишь его.

– Что с того? Временами от него можно услышать толковые мысли. Проклинает поповщину, когда напьётся, так то вполне справедливо. Когда плавал он в эскадре с лицензией потентата по всему Майо Гра на своей «Свирепой Ехидне», добыл с ньольских кораблей баснословные богатства, которые, разумеется, полагались потентату. Свою долю отец получил, однако была она меньше заявленной в пять раз, поскольку часть добычи внезапно перепала церкви, пытавшейся контролировать тогдашнего потентата. Старый правитель в итоге скончался от неизвестной болезни. И именно в ту пору рыцари Струн начали показывать людям разные трюки с пылающей водой, дождями посреди зимы и прочее. Странное совпадение, не так ли? Однако никто из них совсем не рвался применять свою силу «на благо всего народа», да и сейчас что-то не горит желанием.

Ланцо покачал головой.

– Мой добрый Фиаче, ты только что отправлял меня к мальпранскому гранду, чтобы я немедленно готовился в рыцари Струн, а теперь клянёшь их и поносишь церковь, благо нас никто не слышит.

– Я всего лишь боюсь, что ты разочаруешься, – буркнул Фиаче, скрестив руки на груди. – В мире полно лжи и жестокости, но тебя они касаться не должны.

Ланцо встал. Он спустился на три ступени и обернулся, взглянув на Фиаче.

– Именно против лжи и жестокости мы боремся, друг мой. Нельзя бороться с ними, не соприкасаясь, не ранив своих рук.

С этими словами он сошёл с лестницы и, слегка углубившись в волнующийся людской поток, догнал и тронул за плечо прохожего.

– Отец Дуч.

Священник оглянулся.

– А, Ланцо! – воскликнул он скорее боязливо, чем удивлённо. – Благословенны будни твои.

– Благословенны, святой отец, – склонил голову Ланцо. – Вы не сильно торопитесь? У меня кое-что есть для вас.

Священник растянулся в благодушной улыбке, сморщив лоснящееся под солнцем розовое лицо.

– Слушаю тебя, сынок.

– Идёмте к фонтану.

– Ох, – отец Дуч бросил тревожный взгляд на бандитское сборище, гогочущее на ступенях у воды. Отказаться он не посмел. – Коль надо, так идём.

Он замахал рукой трём монахам, застывшим поблизости с большими корзинами, полными снеди, и те двинулись дальше без него, постоянно оглядываясь на своего настоятеля. Тот семенил за Ланцо, притворно мешкая, отдуваясь и перекладывая из руки в руку корзину с какими-то пирогами. Фиаче вышел к ним навстречу, недобро поглядывая на священника.

Братия Ланцо поднялась как по команде и окружила их у лестницы. Священник нервно сглотнул, косясь по сторонам, однако Ланцо невозмутимо продолжил их разговор.

– Как дела в приюте, отец Дуч? Как дети?

– Потихоньку, Ланцо, помаленьку, – бормотал тот. – Всё спокойно, всё с божьей помощью.

Ланцо буровил его глазами, почти не мигая, и отец Дуч поёжился под прицелом яркого пронзительного взгляда.

– Нашими молитвами…

– Всего ли вам хватает?

– Нужду не терпим, сынок, здоровы все да сыты, слава богу.

– Я очень рад.

Ланцо протянул руку и в его ладонь моментально лёг кошель, туго набитый монетами. Джинет, подавший ему выручку, встал у его левого плеча. Справа к Ланцо подобрался Фиаче.

– Каждый ли получил свою долю? – спросил у него Ланцо, не оборачиваясь.

– Разумеется. Я об этом позаботился.

– Благодарю, Фиаче.

Священник не спускал глаз с кошеля, полного, по-видимому, серебряных монет. Бандиты Ланцо собирали со всех торговцев Знаменного рынка мзду за своё покровительство и быстрое решение большинства конфликтов без судебных проволочек. Базарные беспорядки стали настоящей редкостью, за что Ланцо и сотоварищи снискали уважение самого бурмистра, которому было совершенно недосуг возиться со скандальными торгашами, устраивая аресты и суды. Правда, он не отказывался и от своей доли, закрывая глаза на бандитские сборища под окнами ратуши. И таким образом центр Черры благоденствовал, а бурмистр каждый день благодарил бога за знакомство с Ланцо, которого, однако, побаивался и считал юродивым.

– Вот деньги, – сказал Ланцо, протягивая кошель настоятелю. – Купите детям приличную одежду и одеяла. Я видел сирот в городе, они одеты в неподобающее тряпьё. Ночами в каменных стенах приюта бывает холодно, особенно когда дует северный ветер, а старые одеяла наверняка прохудились.

Отец Дуч принял кошель и мягко провёл пятернёй у самого лица Ланцо.

– Благословенны твои будни, добрый человек. Храни тебя Бог. Я сделаю, как ты сказал.

– А я прослежу, – пропел Фиаче, с ехидной улыбкой подмигивая настоятелю. – Прослежу, чтобы ничего не стряслось с деньгами по пути в приют, – добавил он, обратившись к Ланцо. – Святой отец пожилой и беспомощный старик, а паршивцы с мясницкого переулка так и ждут, чтобы кого-нибудь ограбить.

Ланцо кивнул.

– Прекрасно, Фиаче, идите. Хорошего вам дня, святой отец.

– Всех благ, доброе дитя.

Тревожно оглядываясь, священник засеменил прочь. За ним двинулся Фиаче, кликнув с собой троих человек.

– Послушай, дедуля, – негромко прошелестел на ухо монаху Фиаче, быстро догнав его в толпе, – если ты ещё раз выкинешь этот трюк с деньгами как в прошлый раз, когда закупил мяса на треть меньше, чем велел Ланцо, я из тебя самого наверчу колбас.

Отец Дуч торопливо продолжал свой путь, утирая пот со лба широким рукавом серой хламиды.

– Пусть Ланцо добр как святой, но я настолько грешен, что мне не привыкать, – продолжал Фиаче, смачно сплёвывая в сторону. – Если ты ещё раз попытаешься обмануть Ланцо, монастырю придётся подыскивать себе нового настоятеля. Это только что передал тебе мой кинжал.

Отец Дуч молча шагал по залитым солнцем узким улицам Черры, украшенным затейливой архитектурой богатых домов да цветочными кадками. Совсем скоро солнце минует зенит, и поползут по мощёным дорогам тени, в которых с радостью укроются разного рода ублюдки.

Но и сейчас посреди бела дня четверо ублюдков не отставали от монаха, потерявшего к щедрому жесту Ланцо всякое расположение духа.

– Вам, молодой гант, поучиться бы у своего сотоварища благодушию и состраданию, – произнёс, наконец, священник не без раздражения. – Разве так поступают благородные бандиты Ланцо? Угрожают ли они ножом божьим служителям? Одобрил бы он такое поведение? Возможно, стоит поставить его в известность?

Фиаче с тошнотворно приторной улыбкой глядел ему в затылок.

– Не тебе рассуждать о благородстве, подлый ворюга, – произнёс он приветливым, елейным тоном. – Воровать у сирот станет лишь самая последняя мразь. Да мой отец просто само святейшество в сравнении с тобой, поскольку брал лишь богатейшие корабли, но воровать у нищих это удел мразей, таких презирают и пираты, и бандиты. Такие именуются святыми отцами. Но от святости давно уж ничего в них не осталось, – Фиаче покачал головой и зацокал языком. – Для меня свят лишь Ланцо, и понял я за годы знакомства с ним одну важную вещь – святой не только не должен баловаться излишествами, но и не должен быть мучеником. Ни ложь, ни горе не должны касаться его. Защищая его, я готов отдать свою жизнь. И лучше тебе помалкивать, дедуля. Это вновь передал тебе мой кинжал. Он у меня разговорчивый.

Спутники Фиаче насмешливо переглянулись. Отец Дуч поморщился с совершенно оскорблённым выражением лица, но не осмелился возразить и зашагал ещё быстрее, укоризненно качая головой. Остаток пути никто из них не проронил ни слова, а бандиты настороженно оглядывались, опасаясь недружественных обитателей переулков, за версту чуявших поживу или гостей с соседних территорий.

Ланцо не стал долее томить на солнцепёке своих людей, и после того как Фиаче и отец Дуч покинули площадь, громко объявил:

– Расходимся!

Его бандиты моментально рассыпались по углам как тараканы. Ступени у фонтана опустели, словно там и не было никакого полуденного сборища рыночных блюстителей.

– Эва диво! – усмехнулась Эппа, усевшись на прежнее место. Она расстелила свой плед на краю фонтана и устроилась на нём с явным комфортом, весело стуча пятками по каменному борту. – Ловко юркнули в свой муравейник.

– Нет, Эппа, – возразил Ланцо, присаживаясь рядом, – рынок не похож на муравейник. Здесь каждый сам за себя.

– Что ж это, каждый окрысился против других?

– Я не о том. Безумные идеи не способны сгрести этих людей в кучу. Здесь каждый безумен по-своему.

– И в чём же твоё безумие, Ланцо? – Эппа хитро и торжествующе посмотрела на него, но Ланцо лишь улыбнулся.

– Я боюсь муравьёв, – вдруг серьёзно ответил он. Глаза Эппы округлились.

– Что? Муравьёв? Этих мелких таракашек?

Ланцо кивнул. Эппа недоумённо развела руками.

– Чем они могут тебя пугать? Казалось мне, ничто вообще не способно устрашить Ланцо Эсперу. Ни злобные голодранцы в подворотнях, ни заносчивые ганты, ни сам потентат, ни Помоище, ни даже Скверна!

Ланцо рассмеялся.

– Бессмыслен страх перед всем, что ты перечислила, почтенная Эппа.

– Но муравьи…

– Именно их стоит бояться, – тихо, но веско изрёк Ланцо, сверкнув глазами. Эппа судорожно повела плечами, не то боязливо, не то недоверчиво.

– Как скажешь, отец родной, как скажешь. Но всё ж-таки почему…

Толпа у арки между ратушей и постоялым двором зашумела, послышались возмущённые выкрики, люди недовольно расступались и качали головами, и вскоре на площадь выскочил босой мальчишка. Он нёсся, спотыкаясь и стараясь ступать на горячие камни лишь кончиками пальцев. В руке он сжимал по башмаку – очевидно, долго бежал и решил поберечь обувь. Мальчик сильно запыхался, и, подскочив к фонтану, поначалу не мог вымолвить ни слова.

Подпрыгивая на месте, он указывал башмаком в сторону арки и пытался сообщить нечто важное, обращаясь к Ланцо.

– Там… в мастерской! В дому вашем… дед ваш. Мастер Эспера… худо! Ох худо ему!

– Худо? – Ланцо вскочил.

– Совсем худо! Задышал, задышал он на износ! – выпалил мальчик. – Кончается совсем, недолго уж осталось.

– Но ведь… вчера стало ему куда как лучше, – пробормотал Ланцо. Он сорвался с места и ринулся сквозь арку прочь с рынка. Люди молча расступались перед ним.

Глава 3. Муравей

Сперва Ланцо нёсся по городу со всех ног. Дед умирал, и, во что бы то ни стало, нужно было успеть проститься с ним. Успеть почтительно возрыдать, а далее дожидаться последнего вздоха у смертного одра, склонившись над несчастным как коршун над голубком.

Старый мастер Эспера уже несколько лет страдал грудными болями, да сердце его колотилось порой до того сокрушительно, что слёг он, в конце концов, ослабши – больше и не вставал. Сыновья его теперь сами успешно заправляли делами в мастерской, и старый столяр ушёл на покой с чувством гордости и облегчения. Строгий старик любил своё ремесло не меньше родных детей и не мыслил одно без другого, посему оба сына наследовали мастерство отца, всю жизнь безвылазно проводя подле него за работой. Он же ревностно следил за каждым их движением, стремясь взрастить из обоих достойных продолжателей своего дела. И самая знаменитая в Черре столярная мастерская процветала под управлением трудолюбивого Эврио Эсперы.

Ланцо дед никогда не допускал в мастерскую. Он поручал маленькому внуку собирать стружку и щепы, а подросшему – колоть дрова на заднем дворе да развозить их по домам заказчиков, чем Ланцо и начал зарабатывать на пропитание себе да матери своей Чиеле, живущей в отчем дому на три семьи в самом тесном углу. Впрочем, Чиела не жаловалась, но жила сыто и покойно под покровительством родителя, взращивая сына, которого старый Эспера принял с большой неохотой, но вскоре не мог не признать, что тот пришёлся ему весьма по сердцу. Однако в мастерскую внука не пускал. «Не его это. Не его хлеб. Ланцо ждёт другая дорога». И Ланцо колол дрова.

Работящий весёлый дед воспитывал его в шутливой строгости, спуская с рук многие шалости, которые малолетний Ланцо учинял в большом родовом дому. Ему доставалось гораздо меньше, нежели в своё время сыновьям и прочим внукам, и старый Эспера частенько посмеивался в усы над угрюмыми дядьями, недолюбливающими племянника Ланцо, который, вопреки их опасениям, не вырос избалованным лоботрясом.

Ланцо споткнулся на дороге о выпирающий камень и затрусил медленнее, пока и вовсе не перешёл на шаг. Он побрёл по городу в сторону дома, намеренно петляя и растягивая свой путь. Мыслями он уносился во времена детства, которое помнил ещё более солнечным, ещё более душистым, пахнущим сосновой смолой, железом – ладони горько пахли железом после того как он рылся в дедовском ящике с гвоздями. Тогда почему-то не чувствовался смрад Помоища, на горизонте не замечался сизый дымок от вечных пожаров, тогда всё было иным, и дед был иным – толстым и весёлым. Он грозил пальцем и поучал Ланцо, ворчливо сетуя на его бестолковость. Но в этом ворчании слышалось столько любви, что Ланцо не запоминал ни слова из его низкого шмелиного брюзжания, лишь покорно кивал с виноватой улыбкой и раскаяньем в глазах.

Нынче же больной, отощавший мастер Эспера говорил редко и скупо, предпочитая всё больше дремать или молча слушать бормотание дочери, вяжущей бесконечные пледы у изголовья его кровати. Он был суров и отрешён, отворачивался к стенке, не отвечал на вопросы и полностью игнорировал своих детей и внуков. Но вчера… вчера он даже рассмеялся! Протянул худую желтоватую руку, погладил Ланцо по щеке. Потом он заговорил о столице, чудесной величественной Арцее, где жизнь грохотала так бурно и пышно, что уж он-то, Ланцо, просто обязан был туда попасть, ведь именно там его место – на Зимних турнирах в крепости Риакорда среди самых мужественных и великолепных гематопийских рыцарей, вовсе не на вшивом черрийском рынке среди скучающей шпаны…

Ланцо остановился. Ноги не шли дальше. Дед умирал – наверняка глыба страданий, навалившаяся на него в этот час, оставила на нём оттиск отчаяния и беспомощности. Ланцо не хотелось запоминать его вот таким – увядшим, истощённым больным на пороге смерти.

Вместо того чтобы поспешить домой, он побрёл на окраину города. Перейдя по мосту через канал, Ланцо свернул к мельнице и вскоре миновал её по горячей пыльной дороге, ведущей в сторону старого квартала, покинутого жильцами и засиженного нищими и бесприютными. Дома здесь были обветшалыми, полуразобранными, многие погрязли в болотах. Здесь было тихо, и царила шуршащая травой, стрекочущая кузнечиками жара.

Давний оползень изменил русло реки, та разлилась и начала подтапливать берег, отчего квартал постепенно превращался в болото. Вскоре эта часть города опустела, но её так и не снесли до конца, и со временем неумолимая природа задушила некогда ухоженное и опрятное человеческое обиталище.

Ланцо брёл по заросшим травами улицам и искал глазами старый дом, где он вырос, где прошло его детство, где искал он свои первые приключения, встретил первых друзей и врагов. Вокруг не было ни души. Ланцо шёл и говорил вслух, беседуя сам с собою, совершенно забыв о времени. Может, и нарочно забыв.

– Отчётливо видно, как воздух подёрнулся рябью и бьётся, будто закипающая вода в кастрюле, – говорил он. – Варится каша эта здесь уж давно. Славная каша из восходов хладных, туманов полынных сухостойных, заборов высоких, но дырявых, кустов огромных да костей в сырой тени их. По костям собаки да синицы лазают, а после скачут они средь тишайших тропинок мягких глиняных, одуванчиков и колокольчиков таких нежных с зеленью на окраине тропы такой красной, высушенной, потрескавшейся.

Черпается каша ложкою вопрекивсемушной, упорной, обожжённой о костёр. Естся каша молча да с усердием под шуршание метлы, углей в печке да сухарей, и ощущается вкус её этакий горький, зольный да металлический, с деревянным душком старых шкафов и сухого укропа, тяжёлый как сундук со старым тряпьём, плотный как песок с примесью гравия и мусора, блёклый как старые бутылки, настойчивый как пыль с дороги.

У дороги – камни разбитые, ничейные. Как бессмысленные кулаки тянутся вверх надломленные палисады. Тянется вверх множество кулаков бессмысленных, посреди поля брошенных, обкусанных каким-то неслыханным чудовищем, несчастным от боли своей, вынужденным жрать несжираемое. Миллионы кулаков этих мелькают среди высоких полыней, обсиженных тлёй чертополохов и домишек косых дощатых. В домишках этих кашею угощаются. С привкусом редиса.

Авось будет хорошо да ладно, вот же среди комков волглой земли черви жирные копошатся – может ли плохо быть? По ладони расползаются, порубанные лопатою нисколечко не чураются, а всё расползаются непобедимые к своим волглым недрам, к своим дырам в земле ненаглядным…

Немного погодя Ланцо удалось разыскать старый дом семьи Эспера. Крыша его прохудилась и частично обвалилась, поэтому Ланцо не решился зайти внутрь. На пороге прямо из ступеней буйно росла полынь, повсюду колосилась высокая пожелтевшая под гнётом жары трава.

Некоторое время Ланцо молча смотрел на брошенное жильё, выглядевшее таким ветхим и унылым, что казалось невероятным, что кто-либо мог жить здесь. Дом был частично разобран при переезде и теперь стоял набекрень, словно калека, лишившийся половины конечностей.

Жара нарастала. Воздух звенел и сгущался перед Ланцо горячей стеной.

Ланцо насторожился.

Краем уха он уловил шелест – мерный шелест приминаемой ногами травы. Он был здесь не один – кто-то шагал по заброшенному кварталу. Оглянувшись, Ланцо вздрогнул и попятился в сторону от дома, а после вовсе развернулся и двинулся назад по тропинке, откуда пришёл. За его спиной замаячила громадная долговязая фигура, дрожащая в знойном мареве словно столб дыма.

Ланцо ускорил шаг. Он шёл, не оборачиваясь, и громко говорил сам с собой, чтобы прогнать сжимающий сердце страх.

– Ноги длинные неловко задирая в полынном поле, шагает скрюченный. Долго идти ему до тропки красной. Земля хоть и травянистая, да уж больно твёрдая. Ищет волглую. Нашёл и сидит вон, в овраге под ивами, где болото, ковыряется в земле до мякоти прелой, где черви трубят телами розовыми как новорождённые кишки.

Нанизал на себя червей и снова идёт за мною скрюченный. Ноги задирает выше головы. Где пройдёт – там муравьи набегают, беспрекословная погань. Прямо в почве гнездятся, и оттого она трескается и дрожит как крышка кастрюли, под которой бьётся каша. Что бы там, в почве той, ни было – ничему не выжить, коли завелась по соседству беспрекословная погань. Мышка ли норушка, червяк ли кишочек, корень-корешочек – закусаны будут до смерти, потому что скрюченный прошёлся, натоптал, наследил. Кашей не кормлен, а может и перекормлен уже по горло – а горла-то и нету.

Вот-вот дойдёт до красной тропки, где бегу я, а что тогда? Шёл бы и шёл себе по холмам заросшим, вихлялся бы между палисадных кулаков. Вот если во храме свежемытом, свежебеленном с росистой позолотою перед святым образом три раза три свечи запалить да трижды нараспев по три святых слова прошептать во славу трёх древнейших создателей, у которых по три лица у каждого, то авось скрюченный задрожит в корчах да заплачет как свеча, да и расплавится вовсе со своими муравьями, да и не дойдёт до красной тропки. Одни черви останутся лежать погибшие – вот уж странность бесполезная. Даже курчонка не найдётся, чтоб склевать их. Уж больно убоги домишки здесь, больно убогую кашу в них стряпают. Все курята давно уж в ней сварены.

Но ничего не боится скрюченный. Трижды на три слоя соль просыпанную перешагивает, подожжённый святым пламенем спирт перешагивает, дымящие благовония и отчаянные поклоны перешагивает, разбитые лбы и окоченевшие пальцы перешагивает. И всё ближе и ближе он. Позади него муравьи огнём зыбятся, на носу черви трубят. Трубят фанфарами о приближении скрюченного, насученного, закрученного да взбученного. Мурашчат да столь скукожен, что ничего ровного, прямого в личине его и нет. Скрючена вся суть его. Ибо он и есть КРЮК.

Отваживает длинными дланями прочь от себя верёвки, свисающие с небес. Серые те небеса, серые и старые как пыльная мешковина. Уж что тащат в том мешке, то знать не надо. Тащат и тащат, пусть тащится это округлое, тошное, сжавшееся в мешке своём – если тащат в мешке, то явно куда-то, где этому уготовано место, явно туда, где мураши беснуются вечноголодной рябью.

Скрюченный уж совсем близко и вот-вот выйдет на тропку. Не стой там, Ланцо! Уходи же. Беги по засохшей глине, колотя ногами цветы и полынь. Не ищи ты взгляда скрюченного, потому как не найдёшь его – где нет лица, там нет и глаз. Вместо лица острое жало ты отыщешь. Не жалей несчастных червей, изнывающих на нём, – они для того там и трубят. Но ты же закрой глаза и уши и уносись скорее прочь! Уже чувствуешь ты эти тяжёлые шаги, и словно сто жгучих шершней, вонзившихся жалами в твои соски, словно сто мормышек, зажатых подмышками, проскребает тебя ужас отчаянный, ужас каменный, полынный, былинный, муравьиный. Нет, ты не муравей, Ланцо. Беги же прочь от муравейника! Сорвись же с места и уноси ноги!