Читать книгу: «Игра осколками сердец»

Глава 1: Тени и Отблески

Смог. Он был не просто воздухом, а плотной, маслянистой субстанцией, пропитывающей каждый кирпич, каждую пору кожи, каждый вдох. Он оседал на витринах дорогих магазинов в Районе Платиновых Шпилей тонкой, вездесущей пылью, смешиваясь с паром, вырывающимся из декоративных вентилей на зданиях в псевдоготическом стиле. Он был дыханием города, его кровавым потом. Дыханием машин-гигантов, чьи стальные скелеты выпирали из-за коптящих фабричных корпусов на окраинах, питаемых не углем, а сгущенным отчаянием, выжатым страхом, дистиллированной яростью. Эмоциональным конденсатом.

Артос Вейл ненавидел лифты в «Доме Аукционов Верроккьо». Особенно этот, «Золотой Аскансоре». Литая бронзовая клетка, украшенная витиеватыми шестернями (неработающими, чисто для вида) и барельефами плачущих ангелов, держащих вместо лир странные приборы с иглами. Кабина пахла дорогим воском, лавандой и… подспудным запахом озона и чего-то металлически-кислого, едва уловимым шлейфом тянущимся от клиентов. Запах их бизнеса. Запах Гравюр.

Рядом с ним стоял мужчина в идеально сшитом сюртуке цвета запекшейся крови. Его лицо было гладко выбрито, но глаза – два кусочка мокрого антрацита – выдавали привычную усталость и холодную расчетливость. В руках он держал футляр из черненой стали, размером с книгу. На крышке – клеймо: стилизованный свиток и кинжал, перекрещенные над каплей. «Хроникёры Тишины». Артос знал этот знак. Знал слишком хорошо.

Лифт вздрогнул и с тихим шипением пара тронулся вверх. Мужчина бросил на Артоса беглый, оценивающий взгляд.

– Оценщик Вейл? – голос был мягким, почти шелковистым, но лишенным тепла. Как скольжение холодного лезвия по коже.

– Да, – кивнул Артос, не отводя взгляда от бронзовых решеток, за которыми мелькали этажи, наполненные шепотом сделок и тиканьем скрытых механизмов.

– Слышал, у вас… уникальный взгляд на продукт. Рефрактометр, да? Интересно. Надеюсь, он оценит нашу скромную работу адекватно. – Мужчина слегка приподнял футляр. – Серебро. Но особое.

Артос не ответил. Его профессия – «Оценщик Подлинности» – требовала отстраненности. Холодного, почти механического взгляда. Он был человеческим прибором, калибрующим прибор настоящий. И этот взгляд он отточил за годы. Годы, начавшиеся с исчезновения Элис.

Лифт плавно остановился. Бронзовые двери с тихим скрежетом разъехались, открывая «Зал Золотого Спектра». Здесь воздух был чуть чище, фильтрованный через угольные и кварцевые фильтры, но все равно нес в себе ту же базовую ноту промышленной сажи и человеческого пота, лишь прикрытую ароматами сандала и старых денег. Высокие потолки, украшенные фресками, изображающими аллегории Промышленности и Прогресса (где ангелы с шестернями вместо крыльев подключали людей к сложным аппаратам), гасили шум. Шум заменялся мерным тиканьем десятков часовых механизмов, встроенных в стены и колонны, и сдержанным гулом голосов.

По залу двигались люди. Мужчины в темных, дорогих сюртуках, женщины в платьях с турнюрами, стилизованными под корпуса паровых котлов, расшитых медными нитями. На их пальцах сверкали перстни не с драгоценными камнями, а с крошечными, сложными механизмами, внутри которых под увеличительными стеклышками пульсировали и переливались микроскопические гравюры – статусные безделушки, питаемые каплями конденсата низкого качества. Их лица были масками вежливости, но глаза… глаза выдавали ту самую вечную скуку, которую лишь ненадолго прогоняли острые ощущения от «Салона Чувств» или обладания новой, редкой Карточкой.

Артос прошел мимо них, к своему рабочему месту – нише в дальней стене, скрытой за тяжелым бархатным занавесом цвета старого золота. Его кабинет. Вернее, его лаборатория.

За занавесом царил иной мир. Здесь пахло озоном, горячим металлом, маслом для тонких механизмов и… чем-то еще. Слабым, едва уловимым запахом чужих слез, чужих криков, чужих душ, запертых в металле. Стол был заставлен приборами: лупы на гибких штативах, микроскопы с линзами из «слезного кварца» (мутноватого, с внутренними прожилками, якобы лучше фокусирующего эмоциональные волны), наборы тончайших игл и щупов из неокисляющихся сплавов. И в центре – Рефрактометр Души.

Это был шедевр оккультной механоники. Громоздкий, сложный агрегат размером с небольшой сундук. Его корпус был выкован из черного чугуна, инкрустирован медными трубками, серебряными руническими контурами и крошечными, вечно вращающимися шестеренками, выточенными, по слухам, из кости. Передняя панель представляла собой матовое стеклянное окно, за которым в густой, маслянистой жидкости плавали несколько стрелок-индикаторов из полированного ангельского крыла (еще одна спорная «улучшающая» технология), соединенных с хитроумной системой зеркал и призм. Сбоку торчал окуляр, а на передней панели – гнездо, куда вставлялась сама Гравюра, и несколько рычагов настройки, покрытых слоновой костью.

Артос зажег газовую горелку под масляной ванной Рефрактометра. Пламя синим язычком лизнуло черное дно, и масло начало медленно нагреваться, заставляя стрелки чуть вздрагивать. Пока аппарат разогревался, он надел перчатки из тончайшей замши – прикосновение голой кожи могло внести искажения, «загрязнить» спектр.

Через несколько минут в нишу вошел посыльный – юноша с бледным, испуганным лицом, в простой холщовой робе. Он нес небольшой поднос, покрытый черным бархатом. На нем лежали три Карточки, уже прошедшие предварительную сортировку.

– Утренняя почта, господин Оценщик, – прошептал юноша, не поднимая глаз. Его руки слегка дрожали. Артос знал, откуда этот страх. Подвал Верроккьо. «Донорская зона». Туда свозили «сырье» – людей, пойманных «фотографами» или проданных за долги. Их эмоции, снятые на месте или чуть позже, на дешевых медных пластинах, шли на топливо для аукционных генераторов, лифтов, внутреннего освещения. Посыльные, как этот юноша, были из их числа. Выжившие. На время. Артос видел на его висках бледные, звездообразные шрамы. Следы игл.

– Спасибо, – сухо сказал Артос, беря поднос. Юноша метнулся назад, как ошпаренный.

Первая Карточка была медной, стандартного размера, чуть больше игральной. Поверхность – тусклая, необработанная медь. Артос вставил ее в гнездо Рефрактометра, щелкнул рычагом фиксации и прильнул к окуляру. Внутри аппарата зажглись тусклые лампы на эфирных парах (еще один источник странного запаха). Стрелки дернулись. В масляной ванне за стеклом зашевелились тени, складываясь в простую, почти примитивную гравюру: изображение разбитой глиняной кружки. Эмоция: Мгновенная досада. Сила – минимальная. Спектр – узкий, прерывистый, с резкими, негармоничными пиками. «Шум» – высокий. Отголоски физической боли (удара? толчка?), фонового страха. Типичное «топливо» для уличных фонарей. Артос отметил «Подлинна. Низкое качество» в журнале и выбросил Карточку в жестяной ящик под столом, где уже лежала груда таких же медных «пенни-чувств».

Вторая Карточка – тоже медь, но чуть крупнее, чище. Гравюра, проявившаяся в Рефрактометре, была чуть сложнее: фигурка человека, прижавшего руки к ушам, в то время как вокруг него плясали искаженные, кричащие тени. Страх толпы. Сильнее предыдущей. Спектр шире, но хаотичен, перегружен адреналиновыми выбросами. «Шум» – оглушительный визг в эмоциональном диапазоне. Вероятно, снято во время уличной облавы «Кузницы Экстаза». Артос поморщился. Он ненавидел их грубые методы. «Подлинна. Среднее качество для меди. Топливо уровня II». В ящик.

Третья Карточка заставила его замереть. Она была серебряной.

Не просто серебряной по материалу – она светилась холодным, внутренним лунным светом даже в тусклом освещении лаборатории. Размер – чуть больше ладони. Края – идеально ровные, отполированные до зеркального блеска. Но поверхность… Поверхность не была гладкой. Она была покрыта тончайшей, невероятно сложной гравировкой, которая, казалось, двигалась при малейшем изменении угла зрения. Артос осторожно взял ее. Металл был холодным, как лед, но в глубине пластины что-то пульсировало. Тихо. Навязчиво.

На Карточке не было клейма. Вообще. Ни «Кузницы» (их клеймо – кузнечный молот в языках пламени), ни «Хроникёров» (их знак – стилизованное перо, пронзающее каплю). Это было… странно. Независимые «фотографы» редко добивались такого качества на серебре. Риск велик, аппаратура дорога.

С легким усилием он вставил серебряную пластину в гнездо Рефрактометра. Аппарат, обычно ворчавший и потрескивавший, затих на мгновение. Затем стрелки на панели дернулись резко и замерли почти у максимальных значений. Масло в ванне заволновалось сильнее. Артос прильнул к окуляру.

Мир внутри Рефрактометра погрузился во тьму. Затем, медленно, как проявляющаяся фотография, начала вырисовываться гравюра. Не статичная, а живая, дышащая. Как ранняя анимация в волшебном фонаре, но несравненно более детализированная и глубокая.

Он увидел окно. Старое, с перекошенной рамой, запотевшее изнутри. За окном – мрачный, бесконечный городской пейзаж под вечным сумеречным небом, утыканный трубами, коптящими черный дым. В окне отражалось лицо. Женское. Молодое. Красивое, но искаженное таким отчаянием, что Артос невольно отпрянул от окуляра. Глаза – огромные, темные бездны – были полны слез, которые не падали, а словно застывали на щеках, превращаясь в серебристые дорожки на гравюре. Рот был приоткрыт в беззвучном крике. Руки – тонкие, изящные, с длинными пальцами художницы или музыканта – сжимали раму так, что костяшки побелели. И самое страшное – тишина. Гравюра была воплощением беззвучного вопля, леденящего душу молчаливого краха. Каждая линия, каждый штрих, каждый перелив света на металле кричали об абсолютной потере, о крахе всех надежд, о пустоте, затягивающей как черная дыра.

Артос заставил себя снова посмотреть. Его профессиональное любопытство боролось с почти физическим отвращением. Он начал крутить рычаги настройки, анализируя спектр.

Сила эмоции была запредельной для серебра. Граничила с золотом. Спектр… спектр был пугающе чистым. Основная волна – глубокая, низкочастотная вибрация абсолютного отчаяния – доминировала, почти не имея «шума». Минимальные примеси страха (не панического, а холодного, экзистенциального), тень тоски. Но почти никакого гнева, сопротивления. Как будто жертва… приняла это. Сдалась. Позволила отчаянию поглотить себя без остатка. Такая чистота достигалась редко. Обычно в сильных эмоциях был коктейль – ярость, смешанная со страхом, любовь с ревностью. Здесь же была почти монолитная глыба ледяного, бездонного отчаяния.

Это был почерк «Хроникёров Тишины». Их фирменный стиль. Доведение до края не грубой силой, а изощренным давлением, медленным удушением души. Но отсутствие клейма… Почему?

Артос углубился в анализ, пытаясь найти хоть крошечный изъян, след фальсификации. И нашел. Не изъян, а… отметку. Крошечный, почти невидимый невооруженным глазом символ, выгравированный в уголке гравюры – не часть изображения, а отдельно. Знак, похожий на перевернутую каплю с трещиной. Он никогда не видел его раньше. Шифр? Личное клеймо «фотографа»? Или что-то иное?

Он записал в журнал: «Серебро. Чистота: 9.7 по шкале Вейла (предел для серебра – 10.0). Эмоция: Глубокое Отчаяние (подтип: Экзистенциальный Крах). Происхождение: Высокое мастерство, вероятно «Хроникёры Тишины». Отметка: Неизвестный символ (капля с трещиной). Подлинность: Высшая. Качество: Исключительное для серебра. Примечание: Отсутствие клейма Организации – подозрительно».

Он уже собирался вынуть Карточку, когда занавес отодвинулся. В нишу вошел тот самый человек из лифта. Его антрацитовые глаза скользнули по работающему Рефрактометру, по серебряной пластине в гнезде, и остановились на лице Артоса. Губы растянулись в безжизненной улыбке.

– Ну что, Оценщик Вейл? Удостоверились в уникальности нашего скромного творения?

Артос сохранил ледяное спокойствие. Он плавно выключил Рефрактометр. Стрелки упали. Живая гравюра в окуляре погасла, оставив лишь холодный серебряный блеск пластины.

– Подлинность высшая, – сказал он монотонно. – Качество исключительное. Для серебра. Отсутствие клейма вашей Организации будет отмечено в каталоге как… особенность лота.

Мужчина кивнул, словно ожидая этого.

– Клеймо было бы… неуместно. Это произведение частного заказа. Для ценителя с особым вкусом. – Он протянул руку за футляром, который оставил у входа. – Можете выдать сертификат? Клиент нетерпелив.

Артос достал бланк сертификата из ящика стола – плотную бумагу с водяными знаками Дома Верроккьо. Заполнил графы, основываясь на записях в журнале, аккуратно обходя вопрос об отсутствии клейма и загадочном символе. Поставил печать и свою подпись – витиеватый росчерк «А. Вейл, Оценщик Подлинности».

Мужчина взял сертификат и Карточку, которую Артос осторожно извлек из Рефрактометра. Он положил пластину обратно в стальной футляр с почти религиозной осторожностью и щелкнул замками.

– Благодарю, господин Вейл. Ваша репутация… не преувеличена. – Его взгляд на мгновение стал тяжелее, изучающим. – Надеюсь, вам не пришлось испытать дискомфорт от созерцания? Некоторые находят нашу продукцию… слишком интенсивной для неподготовленного восприятия.

– Я оценщик, – холодно ответил Артос. – Я оцениваю. Не переживаю.

Мужчина кивнул, удовлетворенно или просто вежливо.

– Тогда до новых встреч. Возможно, с более… драгоценными образцами. – Он развернулся и бесшумно скользнул за занавес, растворяясь в гуле Золотого Зала.

Артос остался один. Тиканье часовых механизмов в стенах вдруг показалось громким. Он посмотрел на Рефрактометр, на масляную ванну, где еще колыхались последние тени от невероятно чистой, невероятно ужасной тоски той неизвестной женщины. Ее лицо в окне стояло перед его внутренним взором. Такое молодое. Такое разбитое. Как Элис… в последний раз, когда он ее видел. Перед тем, как пришли те «оценщики чувств» и она исчезла.

Он сжал кулаки, чувствуя, как привычная ледяная броня профессиональной отстраненности дает трещину. В ней, в этой трещине, клокотало что-то темное и давно подавляемое. Гнев. Беспомощность.

Он подошел к раковине в углу ниши, включил кран. Из крана с шипением хлынула горячая вода, окрашенная в слабый ржавый оттенок – побочный продукт работы паровых котлов на эмоциональном конденсате. Он судорожно тер руки, смывая невидимую грязь, запах озона и чужих страданий. Но ощущение холода от той серебряной Карточки, ощущение ледяного, безмолвного отчаяния, въевшегося в металл и теперь въедающегося в его память, не проходило.

Внезапно его взгляд упал на край раковины. Там, в стыке медной трубы и фарфоровой чаши, застрял крошечный обломок. Не ржавчина. Металл. Темный, почти черный, но с характерным фиолетовым отливом при определенном свете. Обсидианированная сталь. Редкий сплав, использовавшийся только в очень дорогих, очень точных механизмах. Он подцепил обломок ногтем. Это был фрагмент шестерни. Крошечный, но с идеально выточенными зубцами. На одном из зубцов… был нацарапан тот же символ. Перевернутая капля с трещиной.

Артос замер, сжимая обломок в ладони. Он выпал из футляра «Хроникёра»? Или был здесь раньше? Но в его лаборатории таких сплавов не использовали.

Серебряная гравюра исключительной чистоты без клейма. Загадочный символ. И теперь этот обломок.

Холодное отчаяние женщины в окне смешалось с холодным предчувствием в его собственной груди. Это не совпадение. Это начало чего-то. Начало пути в тени, отбрасываемые роскошными шпилями и коптящими трубами города, где души превращались в валюту, а боль – в развлечение для скучающих богов нового мира.

Артос Вейл спрятал обломок шестерни в потайной карман своего сюртука. Ледяная маска снова легла на его лицо. Но под ней теперь тлел огонек не профессионального интереса, а личной, давно похороненной ярости и обреченной надежды. Он вышел из ниши, отодвинув бархатный занавес. Ему нужно было узнать больше об этом символе. О той женщине. О ценителе с «особым вкусом».

Игра осколками сердец только начиналась. И он, сам того не желая, только что сделал свою первую ставку.

Глава 2: Рык Кузницы

Обсидианированная шестеренка жгла карман Артоса, словно раскаленный уголек. Не физически, но ее присутствие было постоянным напоминанием о леденящем безмолвии той серебряной гравюры и загадочном символе – перевернутой капле с трещиной. Холодная ярость, подспудно клокотавшая в нем с момента встречи с «Хроникёром», нашла фокус. Ему нужны были ответы. И трущобы «Медного Горла», кишащие тенями и металлоломом, были единственным местом, где можно было начать поиск без лишних вопросов.

«Дом Аукционов Верроккьо» остался позади, его позолоченные шпили терялись в вечном смоге, как маяки в грязном море. Спуск в «Горло» был стремительным и резким. Мостовые сменились ухабистыми, залитыми зловонной жижей булыжниками. Запах лаванды и воска уступил место коктейлю из испарений сточных канав, жженого масла, дешевого угля и невыносимой вони разлагающихся отбросов. Воздух густел от копоти, выброшенной гигантскими фабричными трубами, нависавшими над трущобами, как карающие божества. Дома – вернее, лачуги, нагроможденные друг на друга из ржавого листового металла, гнилых досок и кирпичного крошева – лепились вдоль узких, извилистых переулков. Окна, если они были, забиты грязными тряпками или зарешечены. Повсюду грохотали, шипели и скрежетали примитивные паровые агрегаты – насосы для откачки нечистот, кустарные генераторы для тусклых лампочек, работающих на самом дешевом «конденсате» – страхе крыс и отчаянии голодных.

Артос шел, стараясь слиться с тенями. Его хороший, хотя и поношенный сюртук делал его мишенью. Он сменил его на грубую холщовую куртку и потертые брюки, найденные в дальнем углу его каморки на окраине Платиновых Шпилей. На лицо натянул высокий воротник и потрепанную кепку. В руке – прочный дубовый посох с металлическим набалдашником, внутри которого был спрятан тонкий, как игла, стилет. Не роскошь оценщика, а инструмент выживания в Горле.

Он искал «Старика Тока». Легенду подпольного рынка запчастей и информации. Говорили, Ток знал каждый винтик, каждую шестеренку, прошедшую через Горло, и каждую тень, которая их принесла. Его логово находилось где-то возле старой насосной станции, чьи заржавевшие трубы торчали из земли, как кости доисторического зверя.

Обходя лужу с радужной пленкой машинного масла, Артос почувствовал на себе тяжелые взгляды. Из темных подворотен, из-за рваных занавесок следили глаза. Голодные, настороженные, озлобленные. Здесь каждый чужак – либо добыча, либо угроза. Он сжал посох крепче, вспоминая уроки выживания, полученные в далекой юности, до того как судьба занесла его в башню из слоновой кости Верроккьо.

Внезапно воздух содрогнулся. Не от грома. От удара. Глухого, мощного, резонирующего в грудине. Как будто гигантский кузнечный молот обрушился на наковальню где-то совсем рядом. За ним – второй. Третий. Ритмичный, неумолимый. Земля под ногами содрогалась. Стекла в уцелевших окнах задребезжали. По переулку пронесся визгливый крик, мгновенно оборвавшийся.

Артос замер. Знакомый звук. Звук «Кузницы Экстаза» на охоте. Их мобильные «прессы» – паровые молоты на гусеничном ходу, используемые для «быстрого отжима» сильных эмоций прямо на месте захвата. Адреналин ударил в кровь, холодный и острый. Любопытство боролось с инстинктом самосохранения. Ответы на его вопросы могли быть там, в эпицентре этого ада. Но войти туда значило рисковать всем.

Рык пара, лязг металла и новый, душераздирающий крик – на этот раз мужской, полный животного ужаса и боли – решили за него. Артос прижался к стене, скользкой от грязи и конденсата, и двинулся на звук. Переулок вывел на небольшую, заваленную хламом площадь перед полуразрушенным зданием бывшей ткацкой фабрики. Именно отсюда шел грохот.

Картина была вырвана из самых мрачных кошмаров ада.

В центре площади стоял «Пресс» Кузницы. Машина высотой с двухэтажный дом, собранная из бронированных стальных плит, покрытых копотью и засохшей ржавчиной, похожей на кровь. Две массивные гусеницы вдавились в грязь. Над корпусом возвышался цилиндр парового котла, из предохранительных клапанов которого с шипением вырывались клубы белого пара. Но главное – гигантский вертикальный паровой молот, который с оглушительным грохотом опускался и поднимался с интервалом в несколько секунд. Под ним, на массивной стальной платформе, прикованный цепями, бился в истерике мужчина в рваной одежде. Каждый удар молота приходился не на него, а на платформу рядом с ним, сотрясая все вокруг и подбрасывая его тело в воздух. Это была пытка ожиданием. Пытка неминуемым.

Вокруг «Пресса» сновали люди – «Молотобойцы» Кузницы. Они были облачены в грубые кожаные фартуки, покрытые пятнами неизвестного происхождения, и стальные нагрудники. На лицах – маски-респираторы с гротескными фильтрами в виде оскаленных металлических пастей. На спинах – ранцевые паровые агрегаты, от которых шли шланги к массивным, кустарного вида инструментам в их руках: гидравлическим кусачкам, пневмоперфораторам, щипцам с раскаленными наконечниками. Они двигались с жестокой эффективностью, как заправские мясники.

Неподалеку, под прикрытием двух здоровяков с дубинками, окантованными шипастой проволокой, работала другая часть команды. «Фотографы» Кузницы. Их аппарат был полной противоположностью изящным инструментам «Хроникёров». Это была громоздкая, квадратная тумба на колесах, обшитая бронелистами. Из нее торчали десятки толстых, похожих на щупальца кабелей в плетеной металлической оплетке. На конце каждого кабеля – длинная, заостренная игла из тусклого металла. Аппарат гудел и пыхтел паром, как разъяренный зверь. Рядом с ним, на складном стуле, сидел оператор – человек в аналогичной маске, но с дополнительным оптическим прибором, встроенным в правый глаз, похожим на прицел. Он держал в руках пульт управления, утыканный рычагами и тумблерами.

К «Фотографу» вели другого пленника – молодую женщину. Она сопротивлялась отчаянно, царапалась, кусалась, но два «Молотобойца» волокли ее как тряпичную куклу. Ее одежда была порвана, лицо залито кровью из рассеченной брови. Глаза – огромные, безумные от ужаса.

– Нееет! Отстаньте! Отпустите! – ее крик перекрывал грохот молота.

– Спокойно, цыпочка! – хрипло гаркнул один из «Молотобойцев», оглушая ее тыльной стороной металлической рукавицы. – Сейчас подаришь нам красивую карточку! Ярость у тебя первосортная, чуем!

Они притащили ее к аппарату. Оператор щелкнул тумблером. Иглы на концах кабелей ожили, завибрировали, издавая противный, тонкий вой. «Молотобойцы» с силой прижали женщину к холодной броне аппарата. Оператор в маске с прицелом сделал точный жест. Иглы с резким, шипящим звуком пара вонзились в ее тело. В виски. В основание шеи. Вдоль позвоночника. В область сердца. В запястья. Каждая инъекция сопровождалась диким, нечеловеческим воплем женщины. Кровь заструилась по металлу аппарата и кабелям.

Артос, прижавшись к груде ржавых бочек в тени разрушенной стены, почувствовал, как его собственное сердце бешено колотится. Холодный пот стекал по спине. Он видел подобное раньше, в подвале Верроккьо, но всегда уже после процесса. Видеть сам акт… Это было невыносимо. Каждая клетка его тела кричала, чтобы он вмешался, но разум знал – это самоубийство. Он был один против дюжины вооруженных до зубов фанатиков. Его стилет против их паровых кувалд и игл. Он мог только наблюдать, чувствуя горечь бессилия и стыд.

Оператор крутил рычаги на пульте. Аппарат загудел громче. По кабелям побежали пульсирующие огоньки – признаки передачи «конденсата». На лицевой панели тумбы замигали лампочки. В центре, в специальном слоте, уже виднелась медная заготовка. Оператор следил за показаниями через свой оптический прицел.

– Да! Давай, сучка! Злись! Сильнее! – орал один из «Молотобойцев», тыча кулаком в воздух рядом с искаженным от боли лицом женщины.

Грохот парового молота продолжал сотрясать площадь. Мужчина на платформе уже не кричал. Он лежал, судорожно хватая ртом воздух, глаза закатились. Его страх достиг пика, перейдя в парализующий ужас. Идеальное состояние для съемки.

Оператор «Пресса» (его аппарат был похож на «Фотографа», но еще более массивный, с более толстыми иглами) дал сигнал. «Молотобойцы» у платформы схватили цепь и резко дернули. Прикованный мужчина съехал с платформы прямо под опускающийся молот. Он успел издать лишь короткий, обреченный всхлип.

УДАР!

Молот обрушился с оглушительным грохотом в сантиметре от головы мужчины, вминая стальную платформу. Земля вздрогнула. Пар вырвался клубами. Мужчина заорал так, будто удар пришелся по нему самому. Его тело выгнулось в неестественной дуге, глаза почти вылезли из орбит. Чистый, неразбавленный животный ужас перед неминуемой, мучительной смертью.

В этот миг оператор «Пресса» рванул рычаг. Иглы, уже вживленные в мужчину ранее, вспыхнули багровым светом. На медной пластине в слоте его аппарата начала проявляться гравюра – хаотичная, резкая, пульсирующая тень, пытающаяся сжаться в комок. Страх Смерти.

Тем временем, женщина у основного «Фотографа» нашла последние силы. Ее глаза, полные слез и боли, метнулись к своему истекающему ужасом товарищу. И в них вспыхнуло нечто большее, чем ее собственная боль. Ярость. Бессильная, сжигающая, направленная на мучителей. Ярость за себя, за него, за всю несправедливость этого ада.

– УБЛЮДКИ! – вырвалось у нее хрипло, с кровавой пеной на губах.

Оператор в маске с прицелом аж подпрыгнул на стуле.

– Вот! Лови! Пик! – завопил он, крутя регуляторы до упора. Аппарат завизжал, как раненый зверь. Кабели натянулись, будто высасывая душу. На серебряной пластине (они решили рискнуть, видя силу эмоции) в его слоте начала стремительно проявляться гравюра – нечто вроде стилизованного взрыва, клубка острых шипов, рвущегося изнутри наружу. Ярость Бессилия. Чистая, сильная, но отравленная горечью.

Артос невольно зажмурился. Он не мог больше этого выносить. Он повернулся, чтобы уйти, раствориться в переулках, пока его не заметили. Но его нога наступила на что-то хрупкое в куче мусора. Раздался громкий хруст.

Один из «Молотобойцев», стоявший на периферии с пневмоперфоратором в руках, резко повернул голову. Его маска с оскаленным фильтром уставилась прямо в тень, где прятался Артос.

– Эй! Шпион! – зарычал он, голос искаженный респиратором. – Там кто-то есть!

Артос не стал ждать. Он рванул с места, ныряя в ближайший темный проход между лачугами. За его спиной раздался рев:

– Держи его! Не уйдет!

В воздух свистнула дубинка, пролетела мимо, угодив в ржавую бочку с оглушительным лязгом. За Артосом грохнули тяжелые сапоги. Не один, не два – целая группа. «Молотобойцы» бросились в погоню, как свора голодных псов.

Переулок был узким, темным, заваленным хламом. Артос бежал, спотыкаясь о разбитые кирпичи и гниющие доски, сердце колотилось, как паровой молот. Он слышал тяжелое дыхание и ругань преследователей. Где-то рядом шипел пар из лопнувшей трубы, создавая дымовую завесу. Он нырнул в нее.

– Вижу! Вон он! – раздался крик совсем близко.

Артос свернул за угол и уперся в тупик. Груда металлолома и мусора перекрывала проход. Над ним – пожарная лестница, ведущая на крышу одноэтажной развалюхи. Ржавая, шаткая. Шанс.

Он вцепился в холодные, скользкие перекладины и полез вверх. Металл скрипел и прогибался под его весом. Снизу уже показались фигуры в кожаных фартуках и страшных масках.

– На крышу лезет! Огонь!

Раздался резкий хлопок пневматики, и что-то просвистело мимо уха Артоса, оставив царапину на ржавой балке. Он взобрался на крышу – плоскую, покрытую гудроном и осколками черепицы. Прыжок! На соседнюю крышу, пониже. Он покатился по ней, едва удерживаясь на скользком скате. Сзади раздались крики – «Молотобойцы» тоже полезли на лестницу, но их тяжелое снаряжение и броня замедляли их.

Артос спрыгнул вниз, в узкий дворик, забитый пустыми бочками. Он мчался через него, ныряя под низко нависающие трубы парового отопления, из которых сочился горячий конденсат. Погоня не отставала. Где-то впереди слышался шум воды – сточная канава!

Он выскочил на набережную канавы – широкой, зловонной реки из нечистот и промышленных отходов, покрытой маслянистой пленкой. Через нее был переброшен шаткий деревянный мостик. Артос бросился к нему.

БА-БАХ!

Мощный удар паровой кувалды одного из «Молотобойцев», успевшего приблизиться, пришелся по перилам мостика рядом с ним. Дерево треснуло и разлетелось щепками. Артос потерял равновесие, его качнуло к краю. Зловонные брызги канавы окатили его лицо и одежду. Он едва удержался, ухватившись за уцелевшую балку.

– Бери его! – орал преследователь, замахиваясь для нового удара.

Артос не раздумывал. Он отпустил балку и нырнул вниз, в черную, маслянистую жижу канавы. Холод и невыносимая вонь обрушились на него. Он погрузился с головой, ощущая, как липкая гадость затекает в рот и нос. Он отчаянно забился, вынырнул, отплевываясь. Течение было слабым, но вязким.

– Утонет, гад! Или сдохнет от дерьма! – услышал он сверху хриплый смех.

Но Артос не собирался умирать. Он видел впереди, метрах в двадцати, темный провал – сток, уходящий под здание. Он поплыл, вернее, загребая руками вязкую жижу, пытаясь двигаться к нему. За спиной раздались еще выстрелы из пневматики, но пули шлепались в воду далеко позади. «Молотобойцы» не стали лезть в канаву.

Артос доплыл до стока – круглой, ржавой трубы диаметром чуть больше метра. Из нее с бульканьем вытекали струи еще более густой жидкости. Он втянул воздух и нырнул в темноту.

Тьма. Давящая, абсолютная. Вонь стала невыносимой. Он плыл на ощупь, отталкиваясь от слизистых стенок, чувствуя, как что-то мягкое и скользкое цепляется за одежду. Мысли путались от нехватки воздуха и ужаса. Только инстинкт толкал его вперед.

Вдруг впереди забрезжил слабый свет. Он плыл к нему из последних сил. Свет усиливался. Воздух стал чуть менее спертым. Он вынырнул в небольшом подземном резервуаре, куда сходилось несколько стоков. Свет лился из решетки в потолке. Артос ухватился за ржавую лестницу, ведущую вверх, к решетке, и, кашляя и давясь, выбрался из жижи. Он лежал на холодном бетоне, дрожа всем телом, покрытый черной слизью и неописуемой грязью. Он был жив. Но ужас погони и канавы впился в него глубже любой иглы.

Он перевернулся на спину, глотая воздух. Его рука судорожно сжимала посох, который он чудом не выпустил. И тут он почувствовал что-то твердое и острое, впившееся ему в ладонь сквозь перчатку. Он разжал пальцы. Среди грязи и слизи на его ладони лежал обломок. Не шестеренка. Кусочек корпуса какого-то прибора. Темный металл, возможно, тот же обсидианированный сплав. На нем, несмотря на грязь, был виден выгравированный символ. Перевернутая капля с трещиной. Тот же знак.