Читать книгу: «Чек-лист»

Не зовёт, но ждет

Печь шипела будто сердито, выдыхая сухое тепло в угол кабинета, где Иван Миронов уже третий час пытался дочитать старый протокол о пропаже курицы. Бумага желтела, чернила ползли, но скука держала крепко – цепко, как лёд на подоконнике. Снаружи февраль прижал деревню к земле, и даже звуки казались затянутыми, как в подушке. С другой стороны стола сидел Артём Скуратов. Молча, в полу борота, он грел пластиковый стакан в ладонях и глядел в облезлую карту Тувы, будто та могла дать ответы. У них был один стол на двоих – как в школьной учительской. Только вместо журналов – рапорты и список тех, кого вроде бы никто не ищет. В кабинете пахло пепельницей, старым кипятильником и формалином. Корепанов однажды сказал, что их участок уже “пропитан будущим” Ветер за окном затих. Дверь открылась с коротким скрипом. Полковник Ратмир Мельников не стал её закрывать – будто тёплый воздух ещё мог от чего-то защитить.

Мельников сказал: Поехали. Тело. Девочка.

Он достал из кармана мятую пачку “Явы”, закурил и только тогда добавил:

Мельников сказал: Сельчане нашли. Поляна за мостом, у старого шлюза. На месте уже криминалисты. Корепанов выехал. Вас там не хватает.

Скуратов хмыкнул, встал, не говоря ни слова, застёгивая кобуру. Иван отодвинул папки в сторону, поверх положил блокнот. Привычное движение. Почти автомат. А внутри – что-то чуть опустилось под рёбрами.

Иван спросил:

Кто сообщил?

Мельников пожал плечами.

Мельников ответил:

Неважно. Там она уже. Проверьте следы. И… запомните. Там такие находки – с них начинаются вещи, которые не заканчиваются. Коридор встретил их холодом и запахом старой проводки. На гвозде у двери висел одинокий фонарь – давно нерабочий, но Артём каждый раз кивал ему при выходе, будто тому всё ещё полагался обход. Во дворе стояла Нива. Занесённая мелким снежным порошком, она выглядела так, будто ждала их всю ночь, впитав в себя мороз и тишину. Артём хлопнул дверью, сел за руль. Металл скрипнул – звук, который всегда пробирал до костей.

Иван уселся рядом, захлопнул дверь, и в салоне стало тесно от дыхания.

Артём: Печку не крути. Она всё равно только правый сапог греет.

Иван чуть усмехнулся уголком губ, но промолчал. Он уже знал. Мотор заурчал с третьего оборота. Нива отозвалась хрипом, будто ей больно снова ехать по этим дорогам. Фары вырезали из темноты узкий коридор дороги – серый, как недосказанная мысль. Они свернули с участка, проехали мимо почты. У остановки стоял тот самый столб с лампой – погасший много лет назад. Но Ивану всегда казалось, что однажды лампа всё-таки мигнёт – просто не в ту смену.

Слева проплыл щит с объявлениями, прикрытый инеем. Ни одного свежего листа.

Артём: Помнишь, как в ноябре нашли ту козу с петлями на шее? Иван: Тогда ветер был. Сейчас – слишком тихо. Мост приближался. За ним начиналась та часть села, где снег ложился не на землю, а на память. Отлично, Одиссей. Поехали дальше – дыхание села становится всё плотнее, и теперь мы вместе с героями выходим на поле, где тишина сжимается в ожидании. Мост хрустнул под колёсами, как будто жаловался. Снег здесь лежал иначе – будто не просто осел, а укрыл. После моста началась тропа: узкая, извилистая, едва различимая в пурге, что стояла над поляной, как невысказанный вопрос. Артём притормозил, выключил фары. За деревьями мерцали огоньки – дежурные фонари криминалистов. Кто-то махнул им рукой. Иван вылез первым. Снег затрещал под подошвами – плотный, слежавшийся. Он вдохнул и сразу почувствовал: здесь пахло не просто холодом. Здесь пахло остановленным временем. На поляне было человек шесть. Двое из них – в костюмах, лица за пластиковыми масками. Один из них стоял у тела, второе – приподнял ленту.

Корепанов не обернулся. Только сказал:

Корепанов: Поздновато. Уже смотрим.

Иван подошёл ближе. Снег вокруг тела был ровный, нетронутый, как будто её просто положили сверху. Девочка лежала на боку, лицо прикрыто капюшоном, рука вытянута вперёд. Словно спала.

Корепанов: Нет следов волочения. Сама дошла, легла. Или… Он не договорил. Перевернул страницу в своём блокноте и начал что-то быстро чертить. Вторая фигура в костюме молча держала фотоаппарат – щёлкал тихо, почти нерешительно.

Артём наклонился, провёл пальцем по линии следа у кромки поляны.

Артём: Здесь кто-то стоял. Но подошёл сзади. Шагов шесть. Потом просто… исчез.

Иван: В лес не ушёл?

Артём: Никаких углублений. Как будто испарился.

Корепанов наконец взглянул на Ивана. У него под глазами синие тени, а голос – шершавый, как наждак. Корепанов: Сердце не тронуто. Но зубы… будто бы счистили. Не руками. Тишина повисла, как будто даже деревья прислушались. Вдалеке хрустнула ветка – или показалось. Мельников подошёл сзади, остановился на краю ленты. Мельников: Видели? Не кровь. Не след. Просто лежит. Он смотрел на тело не как на улику. Скорее – как на память, которую не хочет вспоминать. Отличный выбор, Одиссей. Мы держим всё в гравитации реальности – и это то, что делает твою историю особенно цепкой. Пришло время вывести на сцену Пашу “Лося” Кутепова. Лесник, отшельник, человек, от которого пахнет сосной, собакой и тайной. Лес редеет, камера будто поворачивается в сторону тех, кто пришёл сюда раньше остальных. Из-за берёзы, молча, появился мужчина. В ватнике, видавшем огонь и лёд, с куском оленьего меха на плечах. Лицо – обветренное, с седой щетиной, глаза – как лёд в весенней луже: мутные, но глубокие. Под мышкой – старый топор с отполированной ручкой. Рядом, не издавая ни звука, трусила старая лайка.

Артём первым поднял взгляд.

Артём: Кутепов? Лось не ответил. Подошёл ближе, встал рядом с лентой. Посмотрел на тело девочки – долго, без выражения. Потом только сказал:

Кутепов: Я её не знал. Но след видел.

Иван: Какой след?

Кутепов: Лёгкий. Тихий. Как будто ноги не хотели здесь быть.

Он глянул в сторону деревьев.

Кутепов: А за ней кто-то шёл. Без запаха. Только снег опадает после него, будто воздух вспоминает, что он прошёл.

Мельников шагнул вперёд, встал рядом.

Мельников: Ты первый нашёл?

Кутепов: Я с собакой шел – через ручей, к западной тропе. Собака зарычала, а не лает, понимаете? Зарычала… но хвост не поджала. Просто остановилась. Я пошёл. Увидел. Лежит. Снег ровный, но… воздух – не тот.

Он замолчал, словно больше говорить не хотел.

Иван: След вел куда-то?

Кутепов: В сторону болота. Но потом он как будто перестал идти. Просто исчез. Как будто назад пошёл… внутрь себя. Иван взглянул на Скуратова. Тот молча кивнул, уже доставая карту. Где-то там будет линия, которую придётся прочертить карандашом – от тела к никому. Кутепов молчал, глядя на поле не глазами, а чем-то глубже. Его собака сидела у ног, прислушивалась к лесу. За спиной потрескивала морозная ветка, где-то хрустнуло, но никто не обернулся – всё внимание было здесь, у тела.

Иван шагнул ближе к нему.

Иван: Вы след заметили первыми?

Кутепов: Не след. Пустоту.

Он чуть кивнул в сторону дальнего края поляны, где под снегом угадывался уклон – как будто там что-то некогда копали. Кутепов: Там кто-то стоял. Тяжёлый. Очень. Но стоял – не шевелясь. Снег провалился, но не расплылся. Ноги были как каменные. Даже собака не пошла – обошла. Встала рядом, как вкопанная. Иван опустил взгляд. Снежное пятно действительно отличалось – как будто земля под ним была не совсем землёй. Он присел, провёл перчаткой по кромке.

Иван: Тропа дальше идёт?

Кутепов: Нет тропы. Лес туда больше не ходит. Даже звери.

Корепанов, не отрывая взгляда от блокнота, бросил через плечо:

Корепанов: Сердце девочки в норме. Но лёгкие… как будто их никто не надувал. Она либо не дышала, либо…

Он не договорил. Только шевельнул рукой, делая пометку.

Артём подошёл ближе, встал между ними.

Артём: Хочешь сказать, она уже была мертва, когда пришла сюда? Корепанов: Не знаю, Артём. Но кто-то очень хотел, чтобы она выглядела – живой. Все замолчали. Даже ветер словно затаился. Только собака Кутепова тихо завыла – не воем, не страхом, а так, будто ей снилось что-то, чего люди пока не видят. Мельников стоял у ленты, не заходя ближе. Казалось, он знал, что увидит – и, может быть, уже видел. Он докуривал свою “Яву”, медленно, как будто считал секунды до чего-то. Мельников: Заберите тело. Пусть делают аккуратно. Фото – в два ракурса. А рапорт мне сегодня. Желательно без поэзии.

Он не смотрел на девочку. Только в снег, перед собой. На обратном пути в Ниве никто не говорил. Только печка слабым дыханием толкала в ноги. Кабинет встретил их тишиной и теплом, которое уже казалось чужим. Иван снял куртку, швырнул её на спинку стула. Артём молча налил кипяток в кружку – зелёная эмаль, поцарапанная, с трещиной в боку. Иван сел, потёр лицо, взял ручку.

Артём: Родители?

Иван: Будем завтра с утра. Мельников сказал, мать – Людмила Терёшина. Адрес у почтальонши.

Артём: Та, которая всех “зайцем” называет?

Иван: Она же. Говорит, письма приходили. Потом – тишина. Мать сама ходила в участок. Но на дежурстве был кто-то из молодняка, записали на бумажке. Бумажка потерялась.

Артём долго смотрел на чай, не пил. Потом медленно сказал:

Артём: Интересно, она сразу поняла, что это её? Или поняла ещё до того, как тело нашли.

Иван не ответил. Просто начал писать.

«5 февраля, около 11:00, тело девочки без внешних признаков насильственной смерти было обнаружено в овраге за шлюзом. Фиксируем отсутствие следов борьбы. Поверхностный снежный покров не нарушен. Следов волочения нет. Рядом – ничто. Ни сигарет, ни следов обуви. Как будто сюда пришла память. И осталась…»

Он остановился. Вычеркнул последнюю строку. Вздохнул. Иван: Завтра пойдём к Терёшиной. Говорить с ней, даже если она не скажет ни слова. Артём кивнул. На улице фонарь у остановки снова мигнул. Не свет – а дрожь. Дом был ведомственный, доставшийся Ивану вместе с должностью – точнее, с долговой ямой вместо зарплаты и обещанием “тут спокойно, тебе пойдёт”. Стоял он на отдалённой улице, где фонарь за окном давно погас, а собаки не лаяли даже на чужих. Ключ скрипнул в замке, как будто не хотел, чтобы его крутили. Внутри пахло железом, пылью и углями. Печь остывала – он не топил сегодня с утра. Куртка упала на спинку стула. Чайник – на плиту. Иван разулся, щёлкнул выключателем – лампа моргнула и загорелась, будто нехотя. На стене висела карта района, на ней кнопки: красная – пропавшие, синяя – найденные. Между ними пустое пространство. Сегодняшняя девочка ещё не приколота. Пока. Вода в чайнике зашипела, но не вскипела. Он выключил плиту и налил почти тёплую в чашку. Сел за стол. Протокол лежал рядом, но не открывался. Голова гудела, пальцы чесались – как будто знали, что завтра будет не легче. Из коридора послышался скрип. Половица. Просто дом. Просто ночь. Просто воздух, в котором витает чужое имя. Иван достал из ящика старую папку. Там были не дела – записи. Его собственные. Он нашёл чистый лист, написал наверху:

Людмила Терёшина. Мать.

И ниже, чуть медленнее:

Надо говорить. Осторожно. Не о теле. Не о смерти. А о живом, что ещё осталось.

Он положил ручку. Минуту смотрел в лампу. Потом встал, закрыл папку и пошёл к кровати. К утру станет ещё холоднее. Дверь открыла не сразу. Минуту за ней кто-то стоял. Потом щёлкнул замок. Людмила Терёшина была в халате, не по погоде тонком. На ногах – тапки, старые, как война. Волосы собраны резинкой, лицо – будто выжжено. Глаза не смотрели – просто были. Иван показал удостоверение. Артём стоял чуть позади, молча. Женщина не удивилась.

Людмила: Я думала, раньше придёте.

Она отступила внутрь. Кухня встречала тем же, что и улица – сыростью и тусклым светом. Часы тикали, но не шли. На подоконнике лежали варежки. Детские. Не новые.

Иван: Мы хотели бы задать несколько вопросов.

Людмила села за стол. Не приглашая. Просто так было заведено.

Людмила: Вы нашли её?

Артём кивнул.

Людмила: Где?

Иван: За шлюзом. На поляне.

Пауза. Женщина слегка качнулась вперёд, словно ветер прошёл сквозь неё. Потом снова замерла.

Людмила: Она не должна была там быть. Она вообще не должна была… одна.

Иван: Когда вы в последний раз её видели?

Людмила: В пятницу. Вечером. Сказала, что пойдёт к Лизке на ночь. Я поверила. У Лизки спросили?

Артём: Уже.

Женщина посмотрела в одну точку – между плитой и стеной, как будто там было зеркало.

Людмила: Я к вам ходила. Несколько раз. Меня записывали. Но потом всё терялось. Бумаги теряются, а дети нет. Они либо есть, либо…

Она не договорила. В комнате стало тише, чем должно быть.

Иван: Были ли у неё враги? Странности? Кто-то наблюдал?

Людмила: Я враги. Она – девочка. Добрая. Тонкая. Глупая. Доверяла. Я говорила – не ходи в лес. А она – “мама, лес – он же просто стоит”. А он не просто стоит.

Молчание. Даже Артём не дышал.

Иван тихо записал: Мать утверждает, что ребёнок боялся леса, но шла туда сама. Возможна доверчивая мотивация – либо сопровождение.

Людмила: Можно… посмотреть?

Иван: Это не… лучше подождать. Судмедэксперт…

Людмила: Нет. Я должна. Я же мать. Если вы не дадите – я сама найду. Лучше при вас. Через час они уже были в морге. Металл, белый кафель, тишина, которую даже шаги не трогали. Корепанов встретил их у дверей, не говоря ни слова. Папку он держал под мышкой, как что-то тяжёлое и чужое. Она вошла первая. Не дрогнув, не остановившись у порога. Только замерла на секунду, как будто прислушалась – не к звуку, к себе. Тело уже было на столе, под белой тканью. Не больничная простыня – ткань из детского одеяла, тонкого, выцветшего. Кто-то из санитаров принёс – по-своему понял, что так будет тише. Корепанов смотрел в сторону. Людмила сделала шаг. Потом ещё один. И подошла. Она не плакала. Ни звука, ни вдоха. Только сняла перчатки – старые, вязаные – и положила их на край стола. Протянула руку, дрожащую едва-едва.