Механизм. Ублюдки тоже чьи-то дети…

– Куль я нашел! Как ты и говорил. Из белого камня. – вновь закричал Лука наконец поймав взглядом хмурое лицо напротив, нелепо ссутуленное тело быстро разогнулось, руки оставив штанину в покое ощерились пальцами будто готовился поймать мяч.

Фома Егорыч подошел к усатому вплотную, зашипел гуляя чернотой глаз по широкой как амбарная дверь груди усача.

– Заткнись… Чего разорался? – взгляд смерил подручного поперек, и вдоль, точно гробовщик клиента, – Пойдем. – подбородок качнулся к кромке леса.

Лишь зелень хвои скрыла их от посторонних глаз, Фома Егорыч резко развернулся к шагающему за ним верзиле, плотные мозолистые пальцы каким-то неимоверным движением вцепились в острый кадык подручного, рывком приблизили к себе. Бесцветные зенки на усатой физиономии Луки оторопело выпучились готовые лопнуть точно икринки. Фома Егорыч заглянул в его перекошенное лицо как заглядывают в некстати опустевший портсигар, и без того зная что там ждет, но преследуемый рабской привычкой, а затем неожиданно отшвырнул задыхающегося дылду на ствол старой сосны точно тот был набит всяким тряпьем.

Дерево ударило точнехонько меж лопаток. Казалось вышибло дух даже у замершей в ветвях белки. Лука ахнул, осел, карабин свалился с плеча, бряцая покатился прочь. Пальцы Фомы Егорыча вновь сомкнулись на глотке верзилы, теперь мужчины стали одного роста.

– Говори. Только тихо. – шелест слов скорее угадывался, чем слышался.

Хватка ослабла, и Лука ощутив свободу, сполз спиною по стволу. На землю посыпались чешуйки коры обдираемые тулупом. Верзила с хрипом и свистом потянул холодный воздух, взглядом жадно цепляя выдыхаемые облачка.

– Куль… Тотем… Он там, – на сбитом дыхании заговорил Лука, тяжелая рука нетвердо протянулась к сопке чуть возвышающейся в стороне над деревьями, – Как ты и говорил… Белый. Каменный… Три грани.

– Далеко?

– Часа полтора. Вдвоем за минут сорок управимся.

– Хорошо… – задумчиво протянул Фома Егорыч, чуть запрокинул голову, взгляд задержался в кроне дерева под которым сидел Лука.

Верзила подпирая локтями липкий от смолы ствол царапая подошвами мерзлую землю вздел себя на ноги.

– Куль, ну так что? Мы нашли его? – усатое лицо понемногу оживало детским восторгом.

Опустевший взгляд Фомы Егорыча проводил то место, куда недавно тыкал палец Луки.

– Скот поднимешь… через час. – ответил не сразу, голос разгладили привычные холод и спокойствие, – Лишнего не болтай. Встанешь в голову. Поведешь без фанатизма.

Верзила часто закивал.

Фома смерил его взглядом недоверчивым, точно наперед знал шансы, что усач сделает все как надо.

– Ненужно чтобы скот раньше времени разволновался. – более не сказав ни слова отвернулся, зашагал к лагерю.

Тело горело напряжением, он едва удерживал себя от того чтобы сорваться в бег, пинками поднять на ноги отрепье, очертя голову гнать их до места где Лука видел тотем но… двадцать восемь лет!.. Двадцать восемь долгих лет он ищет проклятый камень, и уж теперь то… слабину себе дать не мог.

Он был совсем малым, когда отца задрал медведь: во дворе, средь бела дня. Мама рассказывала – зима выдалась тогда холодной. Огромный голодный зверь забрел во двор еще по темну незамеченным. Отец с утра собрался в райцентр, сдать шкурки на фабрику, прикупить продуктов. Лошадь в сани запрягали редко, оглобли и хомут почти не покидали теплой стаи. Там-то они и встретились – хозяин и человек.

Надсадный крик мамы, неистовое ржание лошади… На шум с соседних дворов заспешили люди. Мужчины вооружились рогатинами и баграми, у некоторых ружья. Заправляемые дедом они силились выдворить зверя. Хозяин же со всей своей звериной свирепостью отстаивал право на добычу. Лишь спустя какое-то время будто пресытившись надоедливостью людишек, мохнатое чудовище ринулось прочь. Из темноты на людей двинулась ощерившаяся пасть. Загромыхали выстрелы оскверняя морозный воздух запахом серы. Животное выскочило наружу, зацепило плечом край дверного проема, окосячку выдрало вместе с посаженной на нее дверью будто ничего не весила, на снег полетела щепа. Мужчины волной отпрянули, тыча перед собой, кто вилами, кто рогатинами, а кто просто подвернувшейся под руку жердью, но ни один не кинулся прочь, и в паре метрах от чернеющего за спиной прохода медведь остановился. Огромный, в холке не ниже доброй лошади, будто выставив на обозрение желтые клыки, медведь неспешно поднялся на задние лапы, гневный взор окинул толпившихся полукругом людишек. Вновь зачихали старые двустволки – для дьявольской зверюги, что куриной дробью. Вновь воздух поплыл от яростного рева, с оскаленной пасти прыснула пена. Хозяин ударил могучими лапами в снег, рванул напролом. Люди едва успели отскочить с пути. Сжимаемые в руках остроги полетели вслед чудовищу, но и они точно заговоренные, либо прошли мимо, либо не причиняя очевидного вреда тыкали в густую шерсть, сыпали на снег точно простые палки. И только дед все ж как-то исхитрился зацепить багром мохнатый бок, выдрал клок красной плоти. Зверь совсем по-человечески дыхнул, но скорости не сбавил. Оставив порушенный строй за спиной медведь остановился лишь у поваленного местами частокола, неуверенно чертившего деревушку по кругу. Массивные лапы заскользили по укатанному санями снегу точно колеса неуправляемого грузовика, когти абордажными крючьями вырвали из твердого наста фонтаны белого крошева. Чудовищная морда обернулась. Презрительный ненавидящий взгляд обвел нестройную щетину рогатин. В движении чудилось отягощение злобой. Усилие. Будто руша всякие инстинкты, кипевшая в огромном звере ярость нудила оставить покусившимся на его – хозяина добычу, тревожащие шорохами ночи. Медведь зло фыркнул, из ноздрей сорвались облачка горячего дыхания, отрывисто рыкнув, без спешки припустил в сторону леса, остатки частокола осыпались под могучей грудью точно порушенный пушечным ядром.

С тех пор взрослением мальца занялся дед.

«Дух судьбы.» – говорил он, – «Тимир.» – да… тогда его еще так звали, – «За твоим отцом пришла судьба.»

Дед часто рассказывал мальчишке местные предания. Красивые, наполненные сказкой. Одно из них по-особому оставило след в памяти маленького Тимира.

«На юге, среди сопок, в глубине одной из них, есть храм – дом трех божеств. Столь древних… древней Ульгеня… люди их имен давно не помнят. Хотя некоторые старики считают один из них и есть Ульгень.

Молочные братья, каждый облечен огромной силой. Старший обращать живое в самого себя. Средний отравлять умы, неволить видением того чего на самом деле нет. Но им обоим уже скоро наскучила бы бесконечность и растворила их в себе: ведь мирозданье тогда было неизменно, и в своем постоянстве везде одинаково, лишь повторяло себя как волны великого океана.

Однако младшего брата – Ульгеня, отличало умение творить. Вернее, способность творить была у всех троих братьев, и даже потом смертные могли повторить некоторые из их чудес, но лишь Ульгень мог созидать новое, того чего волны великой бесконечности еще не видели: как-то огонь в нашем очаге… или во дворе колодец… – не сотвори их Ульгень, никто б не знал, что пищу можно готовить, а воду брать не только из реки… хотя и сами реки тоже сотворил Ульгень.

Но однажды, еще до рожденья нашего мира, Ульгень решил создать жуткого змея способного перерождать воды мироздания. Младшие братья испугались, что, пожелав, чудовище возвысится над ними, и даже Ульгень не совладает с ним.

Мне же кажется они попросту позавидовали тому, что если Ульгень способен на такое, то вся их сила в сравненье с ним ничто, и они не больше боги для бесконечности чем мы для того же огня.

Боги попытались отговорить младшего брата, и Ульгень согласился не создавать змея. Но затем старший сказал среднему: «Как можем мы быть уверенны, что он его не сотворит в тайне от нас.». Средний предложил убить брата. Но старший вновь проявил жестокую мудрость, сказал: «Нельзя убивать. Без его силы мы и сами скоро обратимся в прах.» – и предложил заточить Ульгеня в храме, луну приставить охранять выход, а границы опечатать тотемами из камня с начертанными на них заклятьем.

Предание гласит Ульгень не вынес лишения творить, множество веков назад рассыпался кусочками тлеющих углей, из которых возникли люди – последний и самый искусный его замысел.».

Дед не отличался крепостью здоровья или силой, но следопытом и охотником отменным слыл. Однажды, когда Тимиру исполнилось уже двенадцать, старик в очередной раз взял его на зверье.

Шли третьи сутки.

С утра они оставили лошадей у палатки, отправились к тропе. Ступалось легко. Снега год выдал меньше обычного, не выше щиколотки, а местами так и вовсе серели участки земли, покрытой сухой заиндевевшей травой.

Вдруг из-за густо поросшей хвои раздался рык. Еловый подлесок в метрах десяти перед ними прогнулся, на поросшее редким сухостоем перелесье вывалил худой здоровенный медведь. Хозяин, чуть покачиваясь злобно глянул на людей, недовольно урча повёл носом, из влажных ноздрей повалил пар. Небрежно, будто бахвалясь силой, в два прыжка он оказался перед стариком с детенышем, поднялся на задние лапы, из раскрытой пасти донесся приглушенный рык, огромные когти со скрипом разорвали воздух. Старик схватился за ружье, встал между хозяином и мальцом, тесня того спиной.

Тимир отступал, завороженно пялился из-за плеча деда на чудовищное животное. Зверь возвышался над щуплой фигуркой старика, наверное, вдвое, матовую шерсть на правом боку чертила борозда старого шрама, могучие лапы взбивали воздух будто приглашая.

Когда их разделило с десяток шагов, медведь сошел в привычное его природе положение, сначала держа дистанцию раскачиваясь двинул за людьми. В какой-то момент робкая поступь животного угрожающе запружинила, медведь все еще будто неуверенно побежал на людей. Старик что-то заорал всем объёмом своих немолодых легких. Зверь зарычал в ответ, но остановился, из оскаленной пасти брызнула густая слюна. Дед вскинул ружье, один из стволов двустволки плюнул в небо дробью. Зверь дрогнул, попятился бочком, чуть отдалившись вновь остановился. В нерешительности он то приподнимался на задние лапы, растеряно порыкивал, то становился на четыре, отбегал старика с детенышем стороной, яростно мотал головой. Дед не переставал кричать, размахивая стареньким ружьем пред собой.

Но вот зверь поборол сомнения, подскочил к старику, зубастая пасть возвысилась над человеком тычущем чудной палкой, угрожающе приблизилась. Вдруг палка хлопнула, из чернеющего конца в морду вырвался огонь и разъедающий ноздри дым. Сперва зверь испугался… но спустя, хозяина пронзила боль, а следом накатила ярость. У ноздрей и над ухом косолапого невыносимо жгло. Лес до того момента полный звуков утонул в звенящей тишине, из запахов осталось лишь дыханье крови, из красок – алый. Не отворачивая обречённых глаз, старик что-то выкрикнул детёнышу, толкнул прочь, в иссушенной старостью руке холодно блеснула сталь.

Тимир увидел, как хозяин замешкался напуганный выстрелом, дернулся в намерении отступить, но в последний момент остановился, оскалился: из раны над ухом по морде обильно текла кровь, рубиновые капли скатывались по обнаженным клыкам, разбивались о снег. Все отсветы разумности и осторожности в звериных глазах растопила ярость. Словно через толщу воды до слуха мальчишки добрался крик деда: «Беги!», чья-то рука грубо толкнула в плечо. Ещё не понимая, чего от него хотят, Тимир оторвал завороженный взгляд от нависающей истекающей кровью пасти, рванул не разбирая дороги.

Бежал не останавливаясь, без оглядки, как ему казалось бесконечно долго, пока наконец не спотыкнулся о какую-то корягу. Торчащее из-под белого наста суковатое змеиное тело уцепило за ногу, швырнуло лицом в сугроб. Устало барахтаясь на жирным снегу, он так и не сумел подняться, перекатился на спину, тяжело задышал. Непослушные веки сомкнулись и какое-то время сквозь тонкую плоть еще виднелись нежно-розовые отголоски утреннего света, но с каждым выдыхаемым облачком свет тяжелел съедаемый свинцовой серостью.

Веселая трель первые секунды пробуждения явилась треском школьного будильника. Тимир с трудом разлепил глаза, часто заморгал. Солнце, не по-зимнему ласковое, простреливало лучами меж жидких хвойных крон. Утренний морозец подменил по-весеннему теплый день. Кругом клонились не низкие деревья, их малый рост и легкая корявость вкрадывали мысль о близости гор. Сердечко в мальчишеской груди застучало быстро и горячо. Тимир наверняка знал, что с дедом они спускаются с предгорья – как оказался среди чужого леса он не понимал.

Обожжённый страхом, мальчишка поднялся на трясущихся коленях, щурясь от режущей глаза нестерпимой белизны оглянулся. И тут… на пылающее сердце словно опрокинули ушат воды: по нетронутой целине искрящего снега из-под его ног убегала глубокая борозда. Оставленный им след не увидел бы разве что слепой. Продираясь по лесу, Тимир оставил на белом насте шрам: такой пропахал разве что удирающий с дюжиной поросят кабан.

– «Найдет!» – осветило сознание радостной догадкой, из мальчишеской груди вырвалось облачко облегчения, – «Такой след долго продержится.» – счастливо разглядывал Тимир оставленное им непотребство, но через мгновение настроение мальчонки вновь поменялось, вслед за радостной посетила другая – удручающая мысль, – «За такое безобразие дед до избы кормить подзатыльниками будет.» – грустно подумал Тимир, по-детски с горьким всхлипом потянул носом воздух.

В том, что с дедом все в порядке Тимир не на миг не сомневался. Он еще раз взглянул на солнце: до заката осталось часа четыре, засветло к стоянке не вернуться; посчитав правильным ждать на месте взялся возводить шалаш.

По его измышлению дед отыщет его к закату… ну или к утру. Как бы то ни было заночевать придется в лесу. Без стен и крыши до утра в этих местах можно и не дотянуть. А если дед увидит кров, и ночь проведет у теплых камней – возможно, забудутся то безрассудство, с которым Тимир текал от медведя.

Мальчишка заготовил жерди, расставил их вокруг приглянувшегося дерева, так чтобы один конец утонул под снегом, другой оперся в ствол низенькой корявой ели. Получившийся каркас и пол шалаша Тимир застелил еловым лапником. Запас валежника. Из нескольких отыскавшихся камней выложил что-то вроде очага.

Время шло, а дед не появлялся. На землю тенью опустилась ночь, а с ней и холод. Завыл ветер, тревожно зашелестели терзаемые им ветки, снежная крупа окрасила воздух молоком. Мальчишка уложил в очаг с заготовленные дрова, достал из мешка трут, извлек из мешка огниво. Дед считал кусок камня с подвязанным к нему кремнем весьма надежной вещью, а спички брать с собой запрещал.

– «Не дергай.» – говорил он, – «Чиркай кресалом, а кремень на месте держи. Так искра куда задумано ложиться будет.».

В темноте ладони мальчишки озарил фонтанчик желтых звезд, все размером с песчинку. Тимир несколько раз усердно поводил кресалом, старания воздались слабым отблеском тлеющего мха, в воздухе потянуло гарью. Мальчишка немедля принялся раздувать ростки огня.

К звериной тропе с дедом они шли налегке, все же для нескольких ломтей солонины в мешке место нашлось. Жесткое мясо щипало солью язык и сушило во рту, тем не мене казалось безумно вкусным. Тимир подкинул сушняка в огонь, жадно глотнул из фляги. Языки пламени радостно затанцевали на пушистом своде шалаша, а ледяная вода обожгла высушенную солью глотку, горячим чаем растеклась по желудку.

Огонь легко делился с человеком теплом, мягко касался жаром обнаженных участков тела, а алые плохи гипнотизировали. Тимир почти перестал моргать, а когда веки все же опускались, поднимались они тяжело и с большой неохотой.

Разбудил мальчишку холод: дикий, жалящий, вытряхивающий из него все нутро. Мышцы казалось одеревенели, а в горло словно насыпали битого стекла. Огонь в очаге давно потух, Тимир лежал, свернувшись калачиком вокруг холодных камней, с трудом поднявшись на локтях, надрывно и глухо зашелся кашлем. Каждый судорожный выдох откликался саднящей болью, будто от глотки до легких расцарапали ржавым гвоздем. Сотрясаемый крупной дрожью мальчишка подполз к еловым веткам, закрывающим проход, отодвинул их в сторону. В лицо дыхнуло морозное утро. Горло вновь запершило. Фома пересилил кашель, выглянул в прореху меж еловых лап. Лес раскрасило холодное утро, желтое солнце придало снежной глади песочный оттенок, красновато-бежевые барханчики искрили на свету точно сдобренные хрусталем. Оставленные им вчера следы исчезли, будто и не ступала здесь нога человека уже долгие месяцы.

– «Теперь деду потребуется больше времени.» – подумал мальчишка, глаза болезненно сощурились яркому свету. Он вернул на место еловые ветки, на немых от холода конечностях отполз в глубь шалаша.

Остатки сушняка легко уместились на обложенной камнем золе. Окоченевшими руками Тимир достал огниво, непослушные пальцы долго терзали инструмент в напрасной попытке извлечь вожделенный огонь. Раз за разом камень впустую неловко бил о кремень, но спасительные желтые звездочки никак не желали появляться. Отчаяние и досада горечью подступили к детскому горлу, по щеке соскользнула слеза.

И все же, когда холод был близок вытеснил из мальчонки всякую надежду, а деревянные пальцы уже не чувствовали твердость сжимаемых предметов, работали с энтузиазмом автомата – его упертость вознаградилась. Жидкий дымок засочился из клочка сухого мха, осыпанного ворохом тонких веточек. Мальчишка надрывно всхлипнул, простуженное горло издало хриплый клокот. Размазывая слезы по грязному лицу Тимир кинулся раздувать тлеющий трут. Огонь охотно задался в еще не промёрзшем очаге, с легким треском жадно облизал сухие веточки. Мальчишка, подался к алым язычкам разве что не обнимая их, окоченевшие пальцы протянулись за своей долей тепла, не замечая укусов оживающего пламени.

Позднее, согретый, он сидел у очага, неспешно дожевывал остатки солонины, запивал остатками ледяной воды. Каждый глоток отзывался в горле резкой болью, чертил на лице страдания, все ж по-иному съесть невыносимо соленый кусок мяса не виделось. Все время пока жесткие волокна терзали молодые зубы, взгляд не отпускал притуленный у стены шалаша грубой кожи заплечный мешок. Тимир мысленно перебирал имевшиеся в его распоряжении пожитки, прикидывал как с толком применить. Покончив с едой, он вытер ладони о тулуп, подтянул к себе скудное добро. Содержимое тощей котомы ворохом высыпалось в примятую хвою. Тимир уложив перед собой опустевший мешок, как мог разгладил по неровной еловой подстилки. Секунду глаза мальчишки ощупывали нехитрый скарб, сваленный чуть в стороне, затем худая ручонка сунулась в жидкую кучку вещей, выудила оттуда алюминиевую кружку. Протиснув ее между иголок стены шалаша Тимир зачерпнул с улицы снега. Старая посудина с глухим стуком опустилась на горячие камни, снег тихо зашипел, исцарапанные бока заблестели каплями влаги. Следом из кучки добра алые всполохи осветили сильно потертую картонную коробку: размером в две мальчишеские ладони, почти лишённую от времени надписей. Коробка открылась подобно спичечной, внутреннее пространство на квадратные соты разграничили полосы того же картона, часть ячеек занимали патроны. Тимир насчитал двенадцать. Снаряжённые дедом. Ещё два в ружье. Мальчишка опустил коробку на мешок, подхватил стоявшую подле двустволку. Коротко щелкнул затвор. С обратной стороны спаренного дула точно глаза чудного пустынного зверька на мальчишку уставились капсюли новехоньких гильз. Тимир с усилием вернул затвор в прежнее положение, отложил ружьё. Дальше на кожаный мешок переместились огниво, мешочек соли и опустевшая фляга. Из-за пояса, перехватившего явно великоватый тулуп, выбрались нож и топорик. Последним к кучке скудных пожитков отправился обрез пеньковой бечевки, в еловых ветках сразу Тимиром незамеченный.

Время тянулось древесной смолой, душило бездельем. Недовольным урчанием напомнил о себе желудок. Решив убить разом нескольких зайцев, мальчишка распустил бечеву на шпагаты, смастерил несколько петельных силков, на этих самых зайцев. Отыскать следы на девственно снегу усилий не составило. Мальчуган установил петли по звериной тропке, направился собирать валежник.

На сей раз кроме сухих веток Тимир заготовил несколько толстенных бревен, поработав над ними топориком уместил небольшой поленницей в очаг. Чахлые язычки пламени время от времени пробивались меж стенок бревен в центре закладки. Дерево выгорало почти без огня, согревая и подкрашивая вязкую мглу шалаша красно-белыми углями.

На другой день дед не пришел… как не появился и в последующие… Мальчик винил во всем непогоду, что скрыла следы, искренне откладывая возвращение старика. Но по вечерам, перед сном, взгляд Тимира неизменно растворялся в языках пламени, с каждым прожитым все дольше оставался пустым. Ребяческие черты будто прибавляли в возрасте. Под танцующие блики на стенах еловых лап, детской головой овладевало беспокойство, царапало в груди холодным коготком. Сомнения, бестелесными силуэтами кружили на задворках мальчишеского разума, тщились сблизиться с самой его сутью, обрести плоть. Тимир не без труда гнал от себя точащие уверенность призраки, обязывал себя верить, что деду нужно еще немножко времени, что наверняка он сначала вернулся к стоянке ожидая там увидеть внука, но уже завтра к полудню, в худшем случае с заходом солнца, обязательно его отыщет.

Каждый раз пред тем как проверить силки Тимир вырезал ножом на рукояти топорика засечку: сейчас их было семь – семь дней одиночества в холодном лесу. Петли кормили сносно, рядом нашлась поляна с сухим поваленным лесом, свое жилище поверх елового настила Тимир обметал снегом превратив в сугроб с небольшим отверстием с боку для входа и в крыше для дыма. Порой мальчишке думалось жить так он может сколь угодно долго, но ждать что кто-либо отыщет его с каждым днем казалось занятием все более напрасным. Он давно бы двинул в путь, но не имел и малейшего представления куда идти.