Механизм. Ублюдки тоже чьи-то дети…

– Так это ж тот перец! Тот! Что бедолаге череп смял! – воскликнул верзила.

– Учитель истории? Не много ли подвигов для бомжа?

Лука нахмурился, мозолистая ладонь прилипла к лицу, заелозила по неровностям будто размазывая их, перемешивая в одно целое щеки, нос, вспухшие веки.

– Куль. Ну к чему ты мозг грызешь? – пятерня отстранилась от усатого лица, оправила на уступе плеча ремень карабина, на азиата уставилась паутинная синева с красными прожилками на белом, – Приведу засранца – сам спросишь.

Фома Егорыч угрюмо проводил быстро удаляющуюся спину подельника, кончики пальцев свободной руки неосознанно тронули изрезанную рукоять топорика. Где-то в груди под ребрами зажгло сильнейшим желанием отсчитать еще один день. Губы азиата растянула жесткая линия, ногти легко оцарапали шероховатую поверхность дерева, отстранились точно от чего-то запретного. Прислушавшись к ощущениям, Фома Егорыч сплюнул в пыль, направился вслед за уже пропавшим из виду без башенным детиной.

Обратный путь занял меньше получаса. Пыль в каменных рукавах осела, фонарь четко резал мрак позволяя держать приличный темп. Азиат шел быстро, но не порываясь в бег. Раз он замешкался, в одной из залы не сразу отыскал на стенах темное пятно прохода.

Вскоре граница каменного предела обозначилась тусклой изумрудной звездочкой. С каждым шагом зеленоватое свечение впереди ширилось, разгоралось ярче, пока не разрослось стеною хвои. В сочной зелени иголок драгоценным камнем играло желтое солнце.

Топорик осторожно втиснулся меж еловых лап, бережно сдвинул в сторону. Будто по волшебству, одним шагом, Фома Егорыч перенесся из мира камня и ночи в страну сочных красок. Яркий свет на мгновение застлал взгляд, глаза растянули довольные прорези, легкие наполнил морозный воздух, засвербел в носу ароматами смолы и мха.

Он остановился посреди поляны, рядом с оставленным ими добром. Рюкзаки и обернутые мешковиной тюки покоились небрежной грудой вокруг холодного кострища. Впереди растянулась опушка редкого леса. Деревья неровным кольцом огибала прогалину, смыкались за спиной щетиной изумрудных игл, пряча вход в «храм».

Свободный от каменных застенок Фома Егорыч обтер на губах скрипучую пыль, глянул в доброжелательные небеса, повел взором по бровке леса.

– Ну и где же ты? – просипел азиат замыкая глазами петлю, взгляд вновь вперился в опушку что встретила первой.

Место где Лука коснулся зарослей определялось враз. Верзила походя оставил в подлеске борозду как если б въехал туда на тракторе. Повисшие на сломе еловые ветки, безвозвратно раздвинутые деревца – лучше всякого указателя кричали где следует искать каланчу. И хотя усатый заботил Фому Егорыча меньше всего, других следов азиат не обнаружил. Зато оставленная Лукой пахота твердила однозначно – в своем направлении тот не колебался.

Тропа вела пугающе прямо, будто очерченная по линейке. Казалось верзилу способно остановить только упавшее за горизонт солнце. И все же через метров сто он выдохся: кругом утоптано более прежнего, размашисто, с ветки повис густой почти сухой плевок. Дальше картинка повторялась, тот же смятый по прямой подлесок, но теперь не так истово: Лука шел медленней, устало. Усатый явно цель видел, вот только нагнать, никак не выходило.

Спустя еще десяток метров в носу знакомо засвербело. Тонкий аромат то ли холодного железа, то ли…

«Кровь! Парная кровь!»

Осторожный шаг Фомы Егорыча замедлился, ладонь по-особому остро ощутила неровность рукояти топора. Он не боялся… нет… Давно перестал ценить жизнь полной мерой. Но отсутствие иных следов, помимо насвиняченых Лукой, вводило в замешательство. Его кряжистая фигура вкрадчиво протискивалась между зеленых дикобразов веток, а когда к малахиту дерева добавились маслянистые кляксы алого – замерла.

Изгиб стального лезвия аккуратно наклонил перепачканную ветвь. Брешь в ощетинившейся иглами стене будто ждала, зазывала. Он осторожно пустил краем взгляда в зеленый омут… и тут же, едва сдержал себя от того чтобы отшатнуться. На Фому Егорыча смотрело мертвое усатое лицо.

Лука сидел, прислонившись спиной к стволу толстенного дерева. Шея, там, где она прирастает к голове, темнела лаковым бурым пятном. Над рваными, точно лепестки кошмарного цветка клочьями плоти уже кружили и ползали осы, собирали свой адский нектар. Сама голова покоилась в ногах, между перебитых колен, застылая синева глаз будто уставилась в глубь себя, крупные резцы прихватили вспухший язык.

Фома Егорыч сглотнул вдруг загустевшую слюну, выпустил отяжелевшую ветку, пышная еловая лапа с упреждающим шелестом встала на место. Неожиданно азиат ощутил жаркое пятно нацеленного в спину взгляда. С затылка, между лопаток и дальше к пояснице сбежало стадо мурашей. Такого с ним отродясь не было. Фома Егорыч обернулся. Продавленный Лукой тоннель, в зеленой гуще, пустовал… но ощущение липнущего взгляда от того не пропало.

В стороне послышалось одинокое потрескивание лесной птицы. Звук будто отрезвил, рассеял немое присутствие. Стараясь двигаться бесшумно Фома Егорыч направился обратно к лагерю. Взгляд черных оливок глаз почти не задерживался, скользил от одного дерева к другому, и лишь изредка всматриваясь в какую-нибудь подозрительно кривую тень. Смерть Луки, то как он погиб, оставили доселе незнакомые переживания. Фома Егорыч пытался в памяти воскресить хоть что-то сродни им, но перед глазами отчего-то вставал лишь образ льющей с ночного неба воды и одинокого следа в холодной чавкающей грязи.

– «Луку разодрали словно муху…» – вяло пульсировала мысль, – «…а ведь это дело не из простых… дело не из простых…»

Поляна как-то искусственно выплыла под ноги, точно невидимый сценарист распорядился сменить театральную декорацию. Фома Егорыч остановился в двух шагах от сваленных кучей рюкзаков, и вновь остро ощутил тяжесть нацеленного в спину взгляда. Волоски на загривке зашевелились. Словно ошпаренный он обернулся. У края леса, там, где в сплетении хвои темнела оставленная Лукой прореха, стоял худой не высокий человек. За рваной белесой от пыли фуфайкой Фома Егорыч узнал того самого мужичка, что лихо расковырял плиту. Пустой взгляд убогого мусолил азиата будто без всякого интереса.

– Ну и кто ты? – спросил Фома Егорыч, нарочито небрежно ухватил топорик под бородку.

Человек не проронил ни слова, безжизненно шагнул вперед… и тут же будто размазался по воздуху. Фома Егорыч едва успел отпрыгнуть, мозолистый перепачканный бурым кулак резанул неприятно близко от лица. Азиат на удачу махнул топориком вдогонку грязной тени, но сталь с тяжелым гулом пропорола пустоту.

Фома Егорыч перехватил удобней рукоять, встал наизготовку. Мужичек стоял спиной, казалось даже не думал шевелиться, лишь в пол оборота двинул головой так чтобы краешком зрения через плечо видеть азиата. Неряшливо оттопыренный ворот фуфайки прятал нижнюю часть лица, оставляя место лишь легкому удивлению в серых глазах.

– Кто ты? – спросил Фома Егорыч, на этот раз с искренним любопытством, его сиплый голос прозвучал ощутимо тише, все же стоявший в нескольких шагах человек не мог не услышать.

Мужичек молчал, помедлив неторопливо развернулся, вновь двинулся к азиату. Фома Егорыч выждал, когда тот приблизится достаточно, рванул на встречу. Топорик сверкнул коротким взмахом, ученым псом кинулся на жертву.

Он праздновал победу, если бы успел – усмехнулся, приготовился выдернуть сталь из плоти лишь та ее коснется, тут же навесить еще пару сокрушительных ударов… но вместо того чтобы увязнуть между плечом и шеей – топорик выскользнул из ладони. Рука, в заношенном ватнике перехватила рукоять, вырвала точно у ребёнка игрушку. В одном движении узловатые пальцы переломили древко, и тут же рваным концом вогнал один обломок в глазницу азиату, не глубоко – так что б мог жить, оставшуюся часть отбросили.

Густая кровь заспешила по лоснящемуся от множества касаний куску дерева наполняя засечки словно колдовские руны. Фома Егорыч с изумлением дрожащими руками ощупал инородную штуковину.

– Налюбовался? – услышал надтреснутый голос за спиной, развернулся на непослушных ногах.

Мужичек смотрел равнодушно, даже с какой-то отстраненной рутиной на хыдом изможденном лице. Так смотрят на обрыдшую уже давно нелюбимую работу.

– Я не убью. Сам сдохнешь. – человек легко кашлянул, сплюнул, усталый от жизни взгляд оцарапал изумрудные иглы елей, бирюзу неба, сощурившись остановился где-то под желтым диском солнца, —Давно… Давно пора… – проговорил на выдохе так тихо что Фоме Егорычу показалось будто прочитал его мысли.

Мужичек коротко выбросил руку, кулак жестко саданул азиата выше виска. Горизонт перед осиротевшем взором Фомы Егорыча вздрогнул, покатился в сторону уступая место пожухлому травяному насту. Уцелевшим глазом он следил за приближением вялых стебельков: немного медленнее положенного. Наконец поляна дернулась точно товарный поезд, остановила ход, в нос ударил запах прелой листвы и сырости. Теперь истоптанная поверхность растеклась под щекой прохладой.

Откуда-то сверху прошагали сильно сношенные сапоги, требовательно остановились перед лицом.

– «Не долго им осталось.» – подумал Фома Егорыч, в следующую секунду потрёпанная кирза отбросила сознание во мрак.

Он сидел, подперев спиною, искривленный ствол старой ели, выдыхал облачка пара посеребрённые лунным светом: сегодня она необыкновенно большая, светит в полную силу. Из воды частыми неровными зубцами подымались горы: плоские угольные громады местами крыл белесой мертвенности снег, обнажал в грязных разводах обманчивую гладкость склонов.

Он замерзал, с каждым выдохом слабел. Старенькое огниво бесполезно лежало рядом, перепачканное кровью. Раздавленные пальцы попытались подобрать… в который раз… – все в пустую: потерявшие гибкость фаланги лишь бестолково толкнули кусок железа с подвязанным к нему кремнем. Стиснув зубы, он замычал, узкая прорезь глаза сомкнулась, разгоняя по беспокойному сознанию одуряющую боль. Злой на свою немощность он попытался отстраниться от сжигающих чувств, найти покой в беспамятстве. Густая мучительная мгла тянула камнем, не желала отступать. И лишь спустя вечность, темноту измученного рассудка просветлили образы. Вначале робкие и неразборчивые, виденье быстро напитали краски.

В сознании проступил образ мальчишки, изможденный взор пацана обращен к языкам пламени. В рваных полыхах огня угадывалось любящее лицо матери: она смотрела на него оглянувшись через плечо, молодая, в пестром легком платье. Было лето, короткое и от того еще более желанное. Солнце ласково золотило нежную кожу женщины, он и сам ощущал его желтое тепло. Мать улыбнулась, но почему-то не ему – сидевшему у костра мальчугану, заботливый овал лица с каким-то тоскливым промедлением отвернулся от чернявого пацана, и ее женственно худенькая фигурка направилась через подсохшую траву к избе. Мальчишка засмеялся: весело и так по-детски заразительно…

Вдруг мир затрясло, будто наполненный водой и блестками волшебный шар. Вмиг потускнели краски. Он больше не ощущал ни запаха травы, ни теплых солнечных лучей. Лишь темнота. Из мрака, точно из маслянистой лужи выплыло худое мужское лицо: серые как карандаш глаза смотрели устало, из-под вязаной шапочки выглядывали темно-пепельные пряди спутанных волос.

Тимир узнал его.

– «СУДЬБА.» – криво изогнулись на землянистом лице бескровные губы, сомкнутые веки дрогнули, слабое облачко пара покинуло холодеющее тело азиата, распалось в морозном воздухе.