Читать книгу: «Утро глухонемых. Стихи, верлибры 2018», страница 3

печатка тишины

 
1
четвертая неделя от рождества абрикос,
их цветения. выкупанная, благоухающая девушка
медленно растворяется в сумерках,
в ненастоящих мультипликационных
овалах вечерения…
еще полчаса – и у ночи появится заманчивый облик
девушки на скамье.
проявятся ее сине-зеленые, как лунные оливы, глаза,
треугольник улыбки, слегка удлиненный помадой
и родинкой над губой. куски темнеющего неба шевелятся в проводах и листьях —
звездные тараканы мельтешат лапками,
бесстрашные и пугливые.
ночь-куница выходит на охоту в частном секторе,
плавно поводит пушистым хвостом
догорающего костра.
он и она.
печатка тишины с кусочками ягод в инициалах.
русалка в лунном сине-зеленом молчании
сопровождает немногословный высокий танкер.
вот так вдохновенно целоваться на скамье посреди лета
сквозь решетчатый колкий запах летних трав
могут только подростки и призраки.
целоваться с самой ночью – с прищелком,
с острыми языками цикад. это не метафора —
вот ее рука на горячих ребрах, легкий браслет.
а это – волшебный взмах приближающихся фар:
такси, точно проклятый полицейский с фонариком,
ищет совесть на бездорожье дорог.
и два шестнадцатиэтажных дома прямо за теплицами —
дебело-серые санитары в квадратных шапочках
и, судя по балконам, с переломанными носами.
не бойся – я с тобой. но только мгновенье.
одно мгновение с тобой – к трем в нигде —
таков масштаб жизни.
сейчас же наши души и тела не видят разницу
между «душой» и «телом», между словами.
сказанное мною – ерунда раскрашенного пшена.
есть продолжение твоей картины, рука из рамы.
есть сквозные поцелуи и норы вечности —
засунь руку под футболку, смелее.
спасибо поэтам. боль где-то в прошлом и будущем.
как горизонт мироздания, но он нам не нужен.
пекарь сажает бледный хлеб в печь тьмы – так
рождается рассвет.
но до утра еще целая вечность…
 
 
2
…над общежитием всплыл чей-то вопль —
быстрый болотный пузырь —
и поднялся к мелким звездам,
и посмотрел на планету со стороны:
яблоко – голубой налив – в сияющем бескожье,
и вокруг яблока кружится,
сталкиваясь с упорством камикадзе
космический мусор: тяжелые бронированные мошки.
ты одергиваешь меня – куда? а ну целуй меня.
положи руку вот сюда.
приглашение в пещеру сокровищ.
нет, это не я – срезанный блик чужого воспоминания.
настроился на чужую память,
возможно – на память несуществующего ангела.
ох уж эти воспоминания – ювенального, ванильного.
дни запутались, как водоросли в длинных волосах,
в пряди синими лентами вплетены записки
мелким шрифтом на тетрадных листах.
и где-то по горизонту, как по доске на вышке бассейна,
ходит обманутое детство – детство мира.
что же это за договор такой?
плата за жизнь? не много ли?
ты щиплешь меня. да что с тобой, дима? где ты сейчас?
тебя как будто и не было. живой манекен.
 
 
3
любимая, это непередаваемое ощущение.
одновременно живешь в прошлом, будущем и настоящем.
дробишься на своих двойников, как водопад.
находит коса на камень, на память, искры, лязги,
умудряюсь целоваться с тобой,
писать об этом и забывать навсегда,
всё – одновременно:
драконы танцуют необъятные, необъяснимые вальсы,
красиво вертят мордами с затуманенными глазами.
у тебя еще нет косы, ты отращиваешь волосы —
тонкие опрокинутые скалы —
антрацитовые, с дьявольской простеклью.
мне показалось, что здесь есть кто-то еще… да, смотри.
вот это читатель, а то – кошка на заборе —
бородавка ночного пространства.
хватит бегать во времени – возвращайся… но куда?
куда мне вернуться? где я сейчас?
где мое место?
вот так воспоминания о нас
путешествуют сквозь века —
обрастают ломкой витражной плотью,
тяжелым мазутным шумом турбин.
не бойся пустынь, желтой текучки жизни —
однажды каждая песчинка превратится в жемчужину,
в фрагмент ротовой полости, в легкого журавля,
в журчащий ручей,
ибо боль учит говорить
на языке совершенства.
 

здесь время, как улитка

 
здесь время, как улитка,
лениво ползет по кругу циферблата.
море становится на задние лапы
и с любопытством гончей обнюхивает небо,
а ядовитая синева запуталась в пальмовых листьях,
точно опытная мелодия
в пальцах начинающего пианиста
(день-ночь-день-ночь). ярко тает небесный бекон —
прослойки сала и мяса тонко сменяют друг друга.
прибой извивается —
сердитый ребенок в кресле дантиста.
прозрачной конницей может внезапно налететь тропический дождь,
посечь палашами теплых капель лицо,
изрезать подержанный, выгоревший мерседес,
но лето бессмертно, как мидас, превращающий всё,
до чего дотронется, в золото,
в зрелость,
в предел совершенства…
залив. заливная рыба на фарфоровом блюде,
и кусочками моркови торчат оранжевые буи.
плывет в солнечном мареве профиль гостиницы —
многоликий циклоп с палицей.
засохшая пальма громадной ящерицей
напряженно застыла на стене воздуха
с максимальным растопыром лап, а за ухаб
истой дорогой начинается подобие хлипких трущоб —
сараи и домики – вросшие-в-плоть-ногти.
наглые псы, полуголые дети – занозы для глаз.
вот обломанный невиданной силой бетонный столб —
поломанная свеча, и вместо фитиля
из раскрошенного нутра торчит ржавая арматура.
здесь ты обгоняешь само время,
как улитка улитку.
но ненадолго,
и время гигантской волной
в конце концов настигает тебя.
 
 
2
спустя семь часов. ночная прохлада —
фигуристая мулатка в кофейно-синем платье
без музыки танцует фламенко в золотых туфлях
(каблуки увязают в остывшем песке).
ты смотришь сквозь ночное небо —
сквозь выгнутое стекло батискафа.
опустился на глубину, в алмазную черноту,
и, возможно, это приближается не самолет,
а рыба-молот.
вот оно – чувство жизни без прикрас и мишуры —
ты плаваешь в глубоком, как байкал, бассейне,
у бассейна высокие борта – не достать рукой,
и нет алюминиевых лестниц для спасения.
ты не собираешься тонуть,
но и не можешь выбраться наружу. чего-то ждешь,
лежишь на спине под куполом сине-стеклянным,
плывешь в мерцании щадящего ночного освещения —
малек, задумавшийся о вечном.
и что такое падающая звезда, как не чье-то прошлое?
и чувствуешь, что поднимаешься, падаешь ввысь.
прибой гипнотизирует,
морская змея грациозно становится на цыпочки
и шипит белые стихи в микрофон на пляже,
и сознание заволакивается шипением —
густым, шелковым, шальным. вот заныла шея,
вспыхивает новый образ, точно чиркнули спичкой.
девушка вернулась домой поздно ночью. одна.
подходит к зеркалу, вздыхает по-детски,
начинает высовывать серьги из маленьких ушей,
и ее зеркальная двойница с легчайшим запозданием
задумчиво, неохотно снимает сережки.
и это синхронное раздевание звучит, как мелодия,
отраженная в глыбе черно-зеркального рояля.
тогда ты понимаешь, что смерть – это антарктика,
иллюзия земли обетованной.
смерть носит белые просторные одежды,
смерть играет на черно-зеркальном рояле
среди айсбергов и мертвой синевы,
среди мускулистой, как мел, тишины.
но звуков нет, лишь раздаются пустые щелчки клавиш:
белые и лаковые, черные и лаковые, и снова белые.
ибо сухожилия внутри рояля
кто-то благоразумно перерезал.
 

ностальгия

 
ну и резанула же кривыми ножами
идея возвращения.
иероглиф чернильной боли на молоке
медленно расползается по темени.
вернуться? к тебе? невозможное – возможно?
да ну его к черту! так трощит скрипку подбородком безумный музыкант, так удивленный стекольщик
сдавливает пальцами перерезанную вену,
но музыка пробивается —
толчками, сгустками, овалами. идея вернуться к тебе
торчит между лопаток, как шпага тореадора,
вибрирует тяжелой уродливой струной.
стоит ли возвращаться?
идти сквозь паутину прошедшего,
выставив пятерню и сощурив глаза?
может, и не существует никаких возвращений?
то, что вчера было блюдом со слезами влюбленных,
сегодня – банальность, салициловая кислота.
я никогда не вернусь – но мысленно делал это не раз,
обвязавшись веревкой – уходил в буран невозможного;
веревка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок,
предательски тонко визжал стальной трос буксира.
может, не стоит тревожить призраков и богов?
не стоит возвращаться? возвращение —
ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам
и травяной благодати. каждый третий
здесь инопланетянин. плотник иосиф,
построй мне деревянный вертолет,
чтобы смог я вернуться – инкогнито.
на несколько минут
пролететь над замершими в дивных позах днями —
над спящими прозрачными младенцами,
а внутри младенцев цветочными роями
кружатся, беснуются души миров,
утраченных навеки.
 

место для родины

 
осень: идеальное место для родины —
полуразрушенное, густое, кряжистое.
пустырь заброшенной стройки,
заросший великолепным бурьяном,
украшенный обморочными лестницами в небеса —
незавершенными, несовершенными, как стихи юности.
и кусками бетона с ржавыми хрящами арматуры.
с патрулями из глазастых ностальгических псов,
застрявших между истаивающей любовью к человеку
и прогрессирующей верой в волка.
там нет ни политики, ни культуры, ни разума —
сплошная первобытная самоволка.
там отваливаются за ненадобностью
широкие крылья – как у ангела, так и у химеры.
и тощие драконята пожелтевших кленов
едва пришпилены к гусиной коже пространства
черными булавками грачей —
всё держится на зверином слове.
и ветер-почтальон
слюнявит марки грусти – пустые сырые окна.
 

моряк

 
я валялся в постели:
выброшенный на берег моряк
после кораблекрушения каравеллы сновидений.
в объятиях белого демона на мятых простынях
вспоминал наш случайный роман
на тридцать четыре страницы.
вот ты тащишь меня в бушующий сад.
«не люблю я шпанку», а ты смеешься и клейко целуешься,
дегустируешь страсть перед скрытой камерой августа
(утопает в кустах крыжовника и малины) —
так моллюск заигрывает с ловцом жемчужин.
наши тела сомнабулично выходят из берегов —
загорелые реки с редкими шрамами
и родинками топляка, с жадными притоками пальцев,
с изысканной бледностью там, где нельзя.
и волны ласки и нежности щекочут ступни – пшшшшшшь… твоя изящная ножка
с накрашенными малиновыми ногтями
похожа на ветку сакуры – «да брось, не смеши».
и впиваешься звериным взглядом в мое лицо,
как девочка пальцами в шею пожарника,
когда он выносит ее из окна восьмого пылающего этажа
на седьмые небеса…
но и это прошло. наступила осень.
последний день помпеи, да и наш последний.
ты недовольно рассматривала горизонт,
точно грязь под ногтями
(дачный поселок – нашествие толстых наполеонов
в треуголках крыш), а я повернулся к тебе тишиной,
и тишина зашуршала лебяжьими крыльями,
почерневшими мумиями подсолнухов, как в октябре.
тогда я понял, что мне пора
переходить из жидкого состояния в газообразное,
вознестись из воды в туман,
сбежать из реальности в твою память.
прости, что оглянулся.
 

Яся

 
девочка из блестящих скрепок,
золотистых кос и плюшевых грез,
помнишь ли ты наши живые пещеры из одеял
(внутри жадно дышала теплая пластилиновая тьма)?
наши шалаши под муаровой сенью абрикос?
помнишь первобытную влюбленность
пещерных людей?
яблоко, бутерброды, нелепая кукла, водяной пистолет…
как домашнее задание бога,
мы бы смогли воспроизвести человечество целиком,
окажись вдвоем на другой планете – просыпаясь
каждое утро в сиянии голубом (по лермонтову).
глубоко в тебе сидит грудастая прародительница-мать,
похожая на важную торговку овощами
возле универсама. а во мне затаился охотник и воин —
матерая обезьяна, покрытая шрамами.
это детская дружба мальчика и девочки.
эпоха чудес вспыхнула, как просыпанный порох,
но не сподобилась на взрыв сверхновой.
зарос глупыми мышцами аленький цветок.
самоистребилось время волшебства,
словно бони и клайд зашли с ружьями в диснейленд.
и, вскрывая деревянные полы в старом доме
(по нежилым комнатам важно прохаживаются
дряхлые балероны запустения
и тихо хихикают по углам паутины),
я нахожу под досками скромный скелет кошки —
пианолу детской мечты.
кошку звали ясей. а как же звали тебя,
золотистая девочка?
 

письма патриция

 
мои любовницы,
смываю с вас божественную позолоту.
вы не ушли – вас намотало на зубчатый вал времени
за легчайшие ажурные чулки.
вы растворились в бескрайних ночах прошедшего,
как жемчужины в чашах с лунным вином.
вы бережно или небрежно ухаживали за мной,
самозабвенно ласкали медную лампу аладдина,
не ведая,
что некоторые желания накрывают всю нашу жизнь,
как облако саранчи кукурузное поле и небо над полем.
вселенная разжимается, точно гармошка царя гороха.
мне было хорошо с вами, но и без вас неплохо.
спасибо, что в суровые зимы вы были со мной —
украшали горностаевыми мантиями голого короля.
я щедро отблагодарю вас.
в реальности мона лиза стареет и на холсте,
шедевр исподволь превращается в старуху.
и бородавки, как репа,
проклевываются сквозь засохшее масло.
что же делать? проклинать леонардо?
лаская ваши текучие песочные тела
(похожи на макеты пустынь в парижском музее,
масштаб: один сантиметр – сто поцелуев),
я грежу о лирике, которой наполню вашу
виолончельную пустоту.
я построю великую башню из стихов —
похожую на шахматную доску,
скрученную в бараний рог,
с балконами, с ревущей от ветра вершиной;
вершина присыпана солью, как снегом,
и крылатые олени из швеции слетаются на солончак.
и вы будете жить в стихах, никогда не старея.
каждой достанутся лучшие платья метафор, сравнений,
только не деритесь,
не выцарапывайте друг дружке глаза.
я поэт, и пустота женщин принадлежит мне по праву.
старинное, зачитанное до дыр письмо
с признаниями в любви молодого патриция
лежит у каждой девушки под подушкой.
я ухожу от вас, мои красотки.
я вырыл ров вокруг замка личной жизни,
налил дождевой воды и запустил крокодилов.
такой себе индийский раджа
с пятнышком белым от зубной пасты на лбу.
переписал все сокровища сердца на любимую жену
(пусть не знает, что я спрятал в офшоре).
прощайте же, красавицы,
с самого детства рисующие сами себя,
сами себя медленно пожирающие,
ибо бог красоты терпелив, но прожорлив —
жестокая, умащенная маслами, змея
с тугим золотым ошейником.
 

ты выглядишь грустной

 
ты выглядишь грустной:
рыбка-камбала прислонилась к окну.
бледно-розовое бра
с перегоревшей лампочкой
абракадабрится в тишине.
и девочка сидит на кушетке, обняв колени.
детства белый пломбир необратимо растаял и убежал.
ты выглядишь грустной,
и я не в силах тебе ничем помочь.
а может быть, это ловушка?
мужчиноловка с ароматными липкими лентами?
искусная маска хищного ангела?
советы подруг, как иглы,
входят в шелковую мякоть сердца,
словно там им и место. мышца-игольница.
ты с грустью глядишь в окно на косой, как заяц, дождь,
так трусики сиротливо глядят сквозь иллюминатор
остановившейся стиральной машины.
смотришь на мир застекленных гигантов,
взъерошенных плоскостей, громад забетонья.
ты никому не нужна. добро пожаловать
в клуб никому не нужных людей.
любовь – это все, что есть у человека,
чтобы пустить корни, протянуть солнечные длани
в персиковые долины иной реальности.
если бы тебя сейчас увидел бог —
одарил бы обручем для волос,
точно игрушечным алюминиевым нимбом,
причислил бы тебя к лику простых. не больше.
милостыня небожителей? или ты ждешь любви?
в каждом мужчине ты видишь себя саму, без грима,
отражение незнакомца,
лицо в колодце, затоке, болоте.
звезды, как буи, за которые тебе никогда не заплыть,
но ты грустна не от этого: тебя укусил комар глубины,
и ты расчесала укушенное место —
вот покраснение смысла. твоя грусть, как леденцы,
которые варили лунные старухи
из сахара и поваренной соли.
ты грустна – одинокий турист на незнакомой планете,
у тебя украли влюбленное время – местные деньги, —
и ты бедна вне времени, вне богатства. ты грустна,
и это прекрасно. картина под жадным ливнем
танцует, плавится, переливается.
кто-то жестокий оставил ее в облезлой раме
золотого загара
умирать, исчезать на улице на глазах людей с зонтами,
прислонив лбом к стволу каштана.
 

«…и мечта старится, как собака…»

 
…и мечта старится, как собака.
но ты продолжаешь делить с ней кров, чесать за ухом
и баловать вареной курицей по выходным.
ты не будешь уже молодым.
депрессия – это когда превращаешься
в человека-шифоньер
и начинаешь шарить, копошиться в себе,
выдвигаешь пустые ящики с грохотом из груди и печени,
ищешь там серебряную монету 1924 года —
с рабочим-молотобойцем,
но монеты нигде нет, а на улице уже глубокая ночь,
и протяжный вой ротвейлера,
будто эскалатор с плавно ползущими ступеньками
не дотягивает до сливочной луны – едва-едва.
но монеты нет, ты ограблен,
и деревья-рыцари на конях тьмы окружают тебя,
тьма плещется, заставляет переливаться через края,
границы тела растворяются,
и ты растекаешься в пространстве нефтяным пятном
по ночному морю.
и – будто тонущий за соломинку —
касаешься клавиатуры.
 

жемчужина ненастья

 
жемчужина, завернутая в носовой платок, —
лето на водохранилище. само слово «водохранилище»
обещает некую грозную тайну —
лох-несское чудовище как минимум.
погода перламутровая, прелая и мутная,
безнадежно испорчена бряками будущего дождя;
лимфоузлы туч увеличены кратно.
мы лежим в палатке – ты охотишься за комарами,
чудом просочившимся внутрь,
а дочь играет моей щетиной, трет ладонью о наждак
и смеется, и детский смех звучит вразрез настроению —
так компания белых капустниц
беспечно порхает в библиотечном зале.
на ветках и траве, канистрах и веревках
тускло сверкает дождливость.
природа опять на сносях, а отец – проходимец.
 

«он смотрит из окна на дерево, а она…»

 
он смотрит из окна на дерево, а она
подходит к нему со спины
и по-детски обнимает за талию, словно дочь – отца
(за миг до приближения он почувствовал аромат
ее веснушек, аромат чуть увядших ромашек в кувшине).
он уже не помнит, что такое быть самим собой,
он смотрит на дерево перед домом,
он не знает, что сейчас соединяет их сердца,
что поддерживает их на плаву в мегаполисе
среди красочных бегемотов.
случайное чудо любви? музыкальный этюд
двух судеб, столкнувшихся лбами?
царапины совершенства на запястьях?
она же – свято верит в обручальное кольцо,
в компактное счастье (радость обезьянки
в сожительстве с уютным, добрым, сильным фотографом).
когда они устают говорить,
то вынимают слова, будто поплавки из пустоты
или крошечные вставные челюсти театральных кукол,
и кладут их в кружки с холодным чаем.
смотрят телевизор, цокают и шипят на рекламу,
покрываются пестрым ворсом кошмара.
жизнь – будто мороженое, которое тает в руке ребенка,
заваленного пылью и кирпичами
после землетрясения. но он всё еще жив.
мир – мраморный дворец,
объятый камнеядным пламенем времени.
а он пытается спасти,
вынести из огня то, что ему дорого,
то, что он считает самым ценным —
младенца в люльке, кашляющую женщину,
белую, как мрамор, веснушчатую венеру,
чемодан со стихами, шкатулку с документами.
он рискует, он может выгореть изнутри,
может ошибиться – сделать выбор,
о котором будет жалеть всю жизнь или сомневаться.
спасет истину вместо друга. дочку вместо жены…
господи, почему же он так верит
в теплые летние дожди, в бессмертие —
тихое, призрачное, шелестящее легкими каплями,
что льется однажды над миром —
однажды и безвозвратно?..
 

«весенняя капель…»

 
весенняя капель
льет быстрый яд
в уши обезьянок чернозема.
голые, как черные осьминоги, деревья
трясут ветвями.
узнаю тебя, мир: первый взгляд в окно,
не в интернет, ты похудел, завшивленный рыцарь,
вернулся из крестового похода зимы,
из бумажных пустынь черновиков,
сбросил доспехи жира,
не взял заветный Иерусалим – лишь
несколько банок с соленьями, да мумию снеговика
тащишь подмышкой холодного асфальта,
но ты готов к перерождению.
ты готов принять меня.
 
 
***
 
 
помнишь апрель прозрачный:
оттаявший невидимка из ледника,
мы уже научились курить и целоваться,
скучаем на скамейке под тополиными лапами,
а над нами бетонная черепаха встала на дыбы,
и солнце жалит, и мы, точно жуки,
барахтаемся на бескрайней трескучей фольге.
 
 
***
 
 
ветер нараспашку пахнет
мокрыми объявлениями о пропажах собак
и сигаретным дымом, девушка в одних чулках
курит в окно, выдыхает туман, чуть развратная
эйфелевая девица – цвет ее глаз не разглядеть:
окатанные морские камушки – сколько
им тысяч лет, интересно?
я выброшен на берег чужой спальни;
камин, размером с дога, и пламя ласково пожирает
полено, медленно смакует древесную плоть —
так глодает пес говяжью кость – зверь огня,
зверь времени,
зверь женщины.
 

«так в юности высовываешь голову…»

 
так в юности высовываешь голову
из окна дребезжащего трамвая.
и теплый ветер бьет по коренным зубам,
будто невропатолог молоточком по коленям.
заливает в твою глотку расплавленный хрусталь,
а ты, счастливый фальшивомонетчик, ухмыляешься,
задыхаешься, щуришься,
и о твою голову с глухим звоном
разбиваются воздушные замки —
разлетаются на пузырчатые осколки кислорода, а тебе
так хочется жить – до сказочной жути,
до нежного озноба.
от неземной тихой радости
бурлит оптимизм – золотое озеро с пираньями,
в которое забрела глупая раненая корова.
и ты летишь в карете, обвязанной пачками динамита,
сардельками смерти, и за тобой
бархатно, штриховано тает бикфордов шнур,
ты знаешь – огонек тебя не догонит,
а когда всё же догонит – ты встретишь тихий
шипящий сквозняк лицом к лицу:
револьверное дуло, приставленное к дверному глазку,
чтобы запечатлеть последние картинки
в чудном, разлетающемся мозгу —
на живые, хнычущие осколки.