Читать книгу: «Стальной страж», страница 3

Они не были пленниками – у них не было тюремщиков. Они были забытыми. Забытыми, как семена, унесённые ветром в пустыню и проросшие против всех правил, как затонувшие корабли на дне безмолвного океана, хранящие тайны прошлого, как письмена на мёртвом языке, которые никто уже не может прочесть, но которые всё ещё существуют.

И всё же они выживали. Потому что человек – это в своей глубинной сути не про комфорт и не про лёгкие победы. Это про упрямство, доходящее до абсурда. Как корни, которые годами пробивают камень, чтобы дотянуться до капли влаги. Как Влад, с его детским упорством разбирающий нейроинтерфейс, в котором взрослые видят лишь хлам. Как механик, чинящий ровер в пятнадцатый раз, зная, что это лишь отсрочка неизбежного. Здесь, на Хадре, не строили планов на будущее. Будущее было абстракцией, роскошью, которую не могли себе позволить. Здесь было только жёсткое, выстраданное настоящее. Каждый день был отдельной битвой, каждое утро – её продолжением. Жизнь, в её самой обнажённой форме – от зелёного листа, пробивающегося сквозь щель в камне, от ящерицы, греющейся на утреннем солнце, до человека, чинящего кислородный генератор. Нет условий для процветания, для развития, для великих свершений. Но есть условия для выживания. И жизнь, эта слепая, могущественная сила, цепляется за эту малейшую возможность. Она выживает. Каждый день. Шаг за шагом. Без грандиозных планов, без уверенности в завтрашнем дне. Но будущее, вопреки всему, приходит. Оно приходит вместе с новым рассветом, с каплей воды, с очередным пайком. Оно приходит в лице ребёнка, который, не зная величия прошлого, пытается оживить его обломки. Оно тихо и упрямо пробивается, как росток сквозь асфальт забвения. Потому что жизнь – это и есть будущее, которое отказывается сдаваться.

Так почему же Хадра оказалась отрезанной от внешнего мира, почему её колонисты были брошены на произвол судьбы, предоставлены сами себе и милости суровой природы? Потому что кроме безжалостного климата и скудных почв существовала причина куда более древняя и неумолимая. Угроза, уходящая корнями в столетия, ставшая вечным фоном существования. Люди уже не помнили мира, когда её не было. Эта угроза спускалась с небес, из холодного космоса, – непреодолимая, накладывающая свой отпечаток на умы, поведение, весь уклад и без того суровой жизни. Вечный спутник, тень, притаившаяся за спиной угасающей цивилизации.

Угрозу несли "киборги" – так их называли люди, сжимая кулаки.

Биомеханические существа, обязанные своим рождением живому человеку, отлично приспособленные для существования в вакууме и радиации и навсегда изменившие жизнь человечества.

Когда-то они были надеждой, добровольцами, облекшими хрупкую плоть в сталь ради покорения космических бездн. Теперь же они стали кошмаром, имя которого боялись произносить вслух, словно оно могло призвать их. Это была не просто вражда – это был извращённый симбиоз ненависти и зависимости, сформировавшийся за столетия. Люди называли их "киборгами" с горькой иронией. Когда-то это слово означало улучшенных людей, героев-первопроходцев. Теперь в ходу были и другие имена: "Железные демоны", "Стальные падальщики". Или просто "Они" – словно боясь, что прямое именование привлечёт внимание незримых слушателей.

Между людьми и киборгами сложились странные, мучительные отношения. Люди боялись их панически, но при этом использовали обломки их технологий, выменивали у переговорщиков лекарства и детали. Киборги же презирали своих прародителей за их "биологическую неэффективность", но остро нуждались в человеческом биоматериале – в нейронных паттернах, в чём-то неуловимо уникальном, что нельзя было синтезировать. Обе стороны смутно помнили, что когда-то были одним народом, и эта память делала их взаимную ненависть ещё острее. Это была война, которую люди уже не помнили, когда начали. Война без фронтов, без тыла, без надежды на победу – лишь надежда на временное перемирие, купленное дорогой ценой.

Среди детей, в полумраке жилых модулей, ходили леденящие душу легенды, пересказываемые шёпотом. Будто киборги спят в ледяных пещерах астероидов, прикованные цепями, сплетёнными из человеческих костей, что их корабли выкованы из сплавленных скелетов первых колонистов, что если шептать их имя трижды в полной темноте, они явятся ночью и утащат неосторожного. Взрослые не опровергали эти страшилки, потому что понимали, в каждой такой сказке есть своя доля ужасающей правды.

Горькая ирония заключалась в том, что технологии, что когда-то должны были спасти человечество, теперь стали объектом страха, их боялись пуще радиации или удушья. Каждый чип, каждый лучший скафандр, каждый генератор мог нести в себе семя зависимости, стать крючком, на который попадёшься. Это уже не была честная война, это был грязный, циничный чёрный рынок, где торговали человеческой плотью, прикрывая сделку лживыми словами о "взаимовыгоде" и "прогрессе". Киборги всегда вели себя с позиции победителей, упиваясь своей почти полной безнаказанностью. Казалось, им нет нужды в людях, но нужда была – острая, как скальпель. Люди были для них живым строительным материалом, уникальным ресурсом. И несмотря на весь цинизм, эта адская торговля процветала.

Стороннему наблюдателю могло показаться странным, но колонисты всегда видели, зачем пришёл киборг. Их намерения читались как открытая книга – нужно было лишь знать, где смотреть. Каждый визит имел собственную, чёткую грамматику, словно они следовали некоему древнему ритуалу, закодированному в их синтетических нейронах. По их обличью и манере поведения можно было почти безошибочно предсказать сценарий развития событий.

Шестилапый боевой модуль- чьи сервоприводы теоретически могли работать бесшумно, но намеренно издавали угрожающее шипение, подобное звуку разъярённой кошки, а оптические сенсоры сканировали всё вокруг холодным, методичным, не моргающим взглядом – его появление обычно означало "ночь тишины". Так колонисты называли рейды, после которых оставались лишь пустые, остывшие кровати и следы шипов на пороге.

Переговорщик- облачённый в почти идеальную имитацию человеческого облика, с кожей, вызывающей мурашки своей почти-реальностью, с голосом, дрожащим от тщательно подобранных искусственных эмоций, – чаще всего приходил торговать. Он улыбался ровно настолько, чтобы это не выглядело откровенно жутко, и предлагал "взаимовыгодные условия" с интонацией продавца, знающего, что его товар – "последний в городе". Но прямой зависимости не было. Иногда боевой модуль просто наблюдал, а переговорщик – хладнокровно убивал.

В первые секунды контакта достаточно было нескольких движений, чтобы понять истинные намерения. Если киборг замирал на пороге, наклоняя голову под углом ровно 11 градусов – это был сигнал "опроса". Значит, искали кого-то конкретного. Если пальцы или манипуляторы начинали ритмично, почти машинально постукивать – готовились к насилию. Если первый вопрос был о "потребностях колонии" – значит, сегодняшним товаром были дети. Самое пугающее заключалось в том, что киборги – бывшие люди – мыслили с пугающей предсказуемостью. Казалось бы, их человеческая основа должна была сохранить хаос эмоций, иррациональные порывы, непредсказуемость. Но машинная, алгоритмическая природа безжалостно перевешивала. Как будто, отказавшись от плоти, они отказались и от последнего права на спонтанность. Теперь они действовали строго по алгоритмам – даже когда обстановка предлагала десятки вариантов. С поправкой на эффективность – даже в самой изощрённой жестокости. С пугающей, бездушной логикой – даже когда произносили слова о "милосердии" и "будущем".

Они призирали хаос – ведь машина не может позволить себе ошибиться. Они упрощали реальность до бинарного кода – потому что их сознание теперь работало как программа. Они забыли, что значит быть непоследовательными – а значит, перестали быть людьми по-настоящему. И когда Переговорщик с человеческим лицом говорил сладким голосом: "Мы предлагаем вам выбор", – колонисты уже знали, что никакого выбора на самом деле нет. Потому что киборги всегда следовали шаблону, а их шаблон не оставлял места для чудес, для жалости, для человечности. Эта шаблонность, эта алгоритмичность прослеживалась даже в таком, казалось бы, живом процессе, как налаживание доверительного контакта. Людей коробила эта механичность, но удивительно было то, что они сами, против своей воли, начинали проникаться этой машинной логикой, словно находясь под гипнозом. Общаясь с киборгами, люди невольно начинали мыслить их категориями, говорить скупыми, точными фразами, следовать принципам холодной, математической рациональности, будто заражались их цифровой сущностью.

Часто перед налаживанием прямого контакта киборги начинали оставлять "подарки". Не из щедрости, а как рыбак кидает прикормку. Таблетки от радиации – ровно 90 штук, не больше, не меньше, ровно на три месяца. Фильтры для воды – 12 штук, по одному на месяц. Кислородный генератор, рассчитанный ровно на 1825 дней работы (пять земных лет), после чего в нём ломался ключевой узел, который нельзя было заменить. Координаты складов – где каждый второй оказывался пустой ловушкой.

Их тактика "охоты" тоже была алгоритмичной. Подкуп для слабых духом, угрозы для гордых, прямые кражи для всех остальных. Старики, уставшие от борьбы, часто шли добровольно – их легче было убедить, что их жертва спасет колонию. Дети были идеальным "сырьём" – их сознание, как чистый лист, легче переформатировалось под кибернетику. Но родители, готовые продать своего ребёнка, были редкостью, поэтому детей чаще просто похищали.

Люди сопротивлялись как могли. Киборги подавляли сопротивление, угрожали, подкупали, воровали. Любым способом добывали необходимый человеческий материал.

В последнее время киборги стали вести себя всё наглее, почти не маскируя своих истинных целей. Возможно, их запасы "сырья" иссякали. Или они готовились к чему-то большему, масштабному. Так, в деревне, откуда были родом Сэм и Влад, мальчик остался последним ребёнком в возрасте от пяти до семи лет. Последним цветком в выжженном саду.

Люди научились играть в прятки со смертью, но играть по её же, строгим и бездушным правилам. "Тихие недели" – когда дети исчезали в подземных бункерах, вырытых прямо под теплицами, а взрослые имитировали вымершую колонию: почти не показывались под открытым небом, ходили медленнее, говорили шёпотом. На улицах развешивали пустую одежду – словно её хозяева внезапно испарились. Сооружали ЭМИ-ловушки, собранные из магнетронов и аккумуляторов от дронов. Однажды такой разряд спалил Переговорщика, его искусственная кожа вспыхнула синим пламенем. В ответ на следующий месяц соседний посёлок был стёрт с лица планеты, превращен в стеклянную равнину. Колонисты создавали кладбища-обманки – могилы с костями ксенокрыс вместо человеческих, с надписями, выжженными лазером: "Здесь покоится…". Сканеры киборгов редко проверяли глубже метра. Иногда это срабатывало, и стальные палачи уходили, посчитав свою мрачную квоту выполненной.

Это была бесконечная, изматывающая игра на выживание, где любая хитрость могла обернуться тотальным возмездием, а любая уступка – потерей последнего, что делало жизнь человечной.

То, что Влад остался единственным в своей возрастной группе, говорило о многом. В соседнем поселке детей вообще не было, там согласились на "контракт", за 10 лет покоя. В другом поселении спрятали только девочек – киборги почему-то чаще брали мальчиков.

Мать Влада спрятала его в вентиляционной шахте во время последнего налета. Когда киборги ушли, она 6 часов не могла разжать руки, сжимавшие люк. Теперь в поселке рисовали календарь: через 18 месяцев Владу исполнится 7 – возраст, когда нейропластичность мозга становится "недостаточной" для киборгов. Почему 7 лет? Киборги воровали детей именно от четырёх-пяти лет до семи. Дети младше этой возрастной группы были ещё эмоционально не созревшие без сформированных социальных навыков, а старше уже слишком люди, осознавшие себя как личность и не идущие на переделку добровольно, а это было важным условием.

"Иконы ушедшей веры" Глава 4

Каждый предмет в скудном снаряжении наших путников был не просто вещью. Он был летописью ушедшей эпохи, осколком разбитой цивилизации, бережно подобранным и переосмысленным для новых, жестоких условий выживания. Их скарб представлял собой музей апокалипсиса, собранный по крупицам.

Два надувных спальника, эти ярко-оранжевые коконы, в прошлой жизни были почти полноценными аварийными скафандрами или спасательными капсулами кратковременного пребывания. Но у этих конкретных экземпляров часть жизненно важных функций – автоматическая регуляция давления, система рециркуляции – была давно утрачена. От былого величия осталась лишь способность разворачиваться с тихим, уверенным шипением, создавая герметичный пузырь. Их оболочка была сплетена из умных нитей, которые когда-то защищали первых колонистов Марса от его суровых реалий. Заявленный температурный диапазон, теперь уже вызывавший лишь горькую улыбку, составлял от леденящих -120°C, что холоднее любой полярной ночи, до обжигающих +80°C, жара пепельных бурь. На боку, полустёртый песчаными ветрами, красовался логотип с гордой, почти вымершей надписью "TerraForge Ltd. Est. 2147". Это была не просто маркировка, а настоящее надгробие целой цивилизации, её амбиций и надежд. Эти спальники напоминали капсулы времени – внутри них, сквозь запах пота и пыли, всё ещё угадывался призрачный аромат земных океанов, терпкий дух разлагающихся водорослей, который никак не могли выветрить триста лет космических странствий.

Универсальный нож Сэма был гибридом высоких технологий и примитивного ручного труда. Лезвие выковано в кузнице поселения, из редкого метеоритного железа, добытого в самых неприступных скалах "Драконьих гор". Рукоять туго, с особым узлом, обмотана выделанным кишечником ксенокрысы – материал, не скользивший в руке даже в крови и не боящийся влаги. Но самая загадочная деталь таилась в основании рукояти – туда был вправлен "мёртвый", почерневший кристаллический резонатор от плазменного резака, давно отслужившего свой век. Сэм был абсолютно уверен, что чувствует, как этот древний артефакт иногда вибрирует, передавая едва уловимые сигналы в кость его ладони. Перед песчаными бурями – тонкий, высокий писк, похожий на комариный. При приближении киборгов – глухое, настойчивое гудение, будто подземный толчок. В безлунные ночи – едва уловимая пульсация, словно тиканье часов Вселенной. Возможно, это была лишь игра воображения, память натруженных мышц или следствие старых травм… Но в мире, где технологии стали магией, кто мог знать это наверняка?

Фонарь, отлитый из лёгкого и прочного металла – аналога титана, был настоящим ветераном. Он был потёрт, исцарапан, с треснувшей, но всё ещё функциональной линзой. Переменой цветов. Его сердцем был кристаллический аккумулятор, по сути – сверхпроводящий конденсатор размером с ноготь. Он ни разу за всю свою долгую жизнь не заряжался и уже никто не помнил, когда именно должен иссякнуть его заряд. Эта тайна придавала предмету ауру чуда.

Из провизии – лишь самое необходимое, выверенное до грамма. Мешочек сублимированных овощей: морковь и свекла, нарезанные тонкой, почти прозрачной соломкой – так они занимали меньше места и не крошились в пыль в долгих переходах. Хлебные лепёшки, которые пекли из местной гибридной пшеницы с обязательной добавкой измельчённых хитиновых насекомых для белка – без этого тесто не держало форму и не давало сил. Вяленые тушки мелких пернатых – на самом деле, летающих рептилий размером с голубя, хранились в мешочке, сшитом из мочевого пузыря местного животного; такая тара идеально сохраняла драгоценный жир. И, конечно, алюминиевая фляга для воды, потёртая, с вмятинами – молчаливый свидетель многих путей. Пожалуй, это и всё. Ничего лишнего. Каждая крошка веса здесь была на счету.

Они не разводили костёр. Не потому что не умели – древние инстинкты ещё дремали где-то в глубинах подсознания. И не потому что не было горючего – сухие, колючие ветви ксерофитных кустарников, которых было в избытке на склонах, трещали бы в огне не хуже земной берёзы. И даже не только из-за животного страха быть обнаруженными, хотя каждый ребёнок с пелёнок знал: дым виден за десять километров, а тепловой след открытого пламени читается орбитальными сенсорами как яркая сигнальная ракета.

Причина была глубже. Культура пользования огнём, сам навык его разведения и поддержания, медленно, но верно ушли в прошлое, вытесненные прогрессом, который сам же и рухнул. Открытое пламя перестало быть источником жизни и тепла, превратившись в сознании людей исключительно в признак аварии, катастрофы, неконтролируемого пожара. В местном фольклоре аксиомой стала формула: «огонь = смерть». Прогресс когда-то вытеснил костры химическими грелками и электрическими обогревателями, "вечными" источниками энергии.

И даже когда прогресс отступил, огонь не вернулся, как не вернулись к человеку каменный топор, лук и стрелы.

За последнее столетие огонь переродился, сменил свою сущность. Его языки теперь ассоциировались не с уютным теплом очага, а с сигнальными ракетами, выжигающими ночное небо и призывающими смерть. Его треск напоминал не потрескивание поленьев, а первые выстрелы перед рейдом "стальных падальщиков". Его свет не собирал людей вокруг для беседы, а слепил их, делая идеальными мишенями, и привлекал стальные тени с небес. Огонь из друга и защитника превратился в предателя, в яркого и шумного вестника гибели.

Даже сейчас, влача жалкое существование на осколках цивилизации, человек пользовался другими, более безопасными и удобными источниками энергии. В экстренных случаях применяли химические грелки – примитивные, но эффективные пакеты, где смесь пероксида и соли давала несколько часов скупого тепла. В распоряжении колонистов были химические накопители солнечной энергии, простые бионические аккумуляторы, заряжавшиеся от разницы температур, и даже, в виде большой редкости, – индуктивные СПИН-накопители. Эти артефакты обладали почти мифической ёмкостью, и их можно было подзаряжать от чего угодно: солнечного ультрафиолета, любого иного излучения, перепада температур между горячим термальным источником и холодным ночным воздухом, даже от магнитных и гравитационных аномалий. Эти устройства ещё не были тотальной редкостью, но все они были старыми, ветхими. Новые взять было неоткуда. В самых отчаянных ситуациях, если удавалось найти достаточное количество плутония на руинах заброшенных военных баз, кустарным способом собирали радиоизотопный термоэлектрический генератор (РИТЕГ). Но этот вариант считался "грязным" и опасным. К нему прибегали лишь в случае крайней нужды, когда баланс смещался от риска быть обнаруженным к риску немедленной смерти от холода. Огонь же как явление был предан анафеме, став символом той самой цивилизации, что сожгла себя сама и навлекла на себя гнев своих стальных детей.

Какое-то время они молчали. Сэм сидел неподвижно, прислонившись спиной к холодным, шершавым камням, его напряжённый взгляд был прикован к едва заметному шевелению термоплёнки. Главная задача этой хрупкой преграды заключалась в том, чтобы максимально уменьшить их тепловой след, сделать их невидимыми для орбитальных сенсоров. Он словно врос в камень, стал ещё одним тёмным выступом в пещере. Всё его существо было настороже: спина кожей чувствовала каждый перепад температуры за плёнкой, глаза, привыкшие к полумраку, отслеживали малейшую рябь на её поверхности – она колыхалась, как призрачный парус в неосязаемом потоке воздуха. Его пальцы сами собой, по старой, доведённой до автоматизма привычке, находили рукоять ножа, проверяя дистанцию до лезвия – считанные сантиметры, расстояние смертельного удара. Нож лежал между ними не просто как инструмент, а как немой, но красноречивый договор. Остриём, направленным к выходу, – это было предупреждение внешнему миру. Рукоятью, развёрнутой к Владу, – безмолвная клятва защиты. Сам клинок светился – не ярко, а тускло, как угли на последнем дыхании: нанопокрытие, разработанное три века назад для марсианских экспедиций, всё ещё исправно работало, отбрасывая слабый голубоватый отсвет, который рисовал на стенах пещеры бегущие, живые тени.

"Это не просто вещи", – думал Сэм, наблюдая, как Влад с сосредоточенной, почти хищной аккуратностью обгладывает крошечные косточки. Каждый их предмет был последней страницей технического мануала рухнувшей цивилизации, её финальной строкой. Они, выжившие, сохранили гаджеты, но безвозвратно потеряли знания, стоявшие за ними. Эти вещи стали молитвой, обращённой к забытым богам прогресса. Нож, фонарь, термоплёнка – всё это были иконы угасшей веры.

Влад грыз кости с недетской сосредоточенностью. Его сознание, воспитанное в аскетичной реальности, не задавалось метафизическими вопросами. Сейчас он не боялся ни сжимающейся вокруг тьмы, ни стальных палачей с небес, ни туманного будущего. Потому что в его мире так и было заведено – выживать. День за днём. Шаг за шагом. Кость за костью. Это был не выбор, а данность.

Закончив есть, Влад грубо вытер рот рукавом своей поношенной куртки – жест, который на мгновение заставил Сэма поморщиться, но он сдержался. Он не считал себя вправе выполнять роль родителя, наставлять и воспитывать. Сейчас, в этой пещере, Сэм не был для Влада ни отцом, ни наставником. Он был другом, партнёром, коллегой по несчастью. Они были равны перед лицом опасностей, и каждый нёс свою часть бремени безо всяких скидок на возраст.

В синеватом, призрачном свете фонаря глаза Влада казались бездонными, слишком большими для его детского лица, слишком старыми и понимающими для его пяти лет. Они впивались в Сэма, требовали ответа, который старик отчаянно не хотел давать. В пещере царила тишина, густая, как вата, которую лишь изредка пробивали одинокие капли конденсата, падающие где-то в глубине и отсчитывающие секунды до чего-то неминуемого.

Мальчик всё-таки решился.

– Дядя Сэм…,– голос его дрогнул не от страха, а от того внутреннего напряжения, с которым он долго держал в себе этот вопрос, словно нёс что-то очень тяжёлое и вот-вот готов был уронить,– …а кто такие киборги?

Пальцы Влада впились в край термоодеяла, сжимая его так, что побелели костяшки, оставляя вмятины – следы маленьких, но уже сильных и цепких рук.

Старик замер, вопрос казалось удивил его и не потому, что он не знал ответа, а потому что знал его слишком хорошо, до тошноты, до боли в старых ранах. Его взгляд медленно, с трудом оторвался от трепещущей термоплёнки. Глаза, выцветшие до цвета старого, потёршегося сталита, встретились с детскими. Пальцы, покрытые паутиной шрамов, застыли в сантиметре от рукояти ножа. На мгновение в пещере стало так тихо, что даже вечные капли перестали падать, будто сама планета затаила дыхание, ожидая ответа.

Сэм наклонился вперёд, и вдруг в синеватом свете фонаря его черты преобразились – он стал похож не на старого знакомого, а на сказителя древних, леденящих душу ужасов. Его тень на стене изогнулась, вытянулась, превратившись в нечто с крючковатыми когтями и неестественно длинной шеей.

– Твой отец разве не рассказывал тебе о них? – Голос Сэма звучал шершаво, будто он проталкивал слова сквозь стиснутые зубы, слова, которые не хотел произносить вслух.

Влад моргнул, его пальцы непроизвольно сжали одеяло ещё сильнее.

– Да, но очень мало. Взрослые вечно заняты.

Это была полуправда. Отец действительно не любил эту тему – каждый раз, когда заходила речь о киборгах, его левая рука начинала мелко дрожать, а глаза бегали по углам, будто выискивали в тенях невидимых соглядатаев.

– Ты понимаешь, почему мы с тобой покинули деревню и теперь прячемся в горах, как мыши? – Сэм внимательно, почти гипнотизирующе посмотрел на Влада. Разговор о киборгах здесь, в этой каменной ловушке, казался святотатством. Словно сами стены могли услышать и донести их слова до металлических ушей. Сэм наклонился ещё ближе, и его тень на стене превратилась в профиль доисторического хищника. Слова повисли в воздухе, и Владу вдруг показалось, что термоплёнка у входа дрогнула сильнее – будто кто-то снаружи действительно прислушивался.

– Да, но… – Влад пожал плечами, стараясь казаться равнодушным, но его голос предательски дрогнул на последнем слове: – …они воруют детей?

Сэм вздохнул – звук вышел каким-то механическим, обезличенным, будто ответ его устроил, но с нюансами.

– Так и есть.

Пауза затянулась, стала тяжёлой.

– А как взрослые называют киборгов? – снова спросил Сэм, переходя на язык намёков и аллегорий.

Влад оживился, слова посыпались из него, как горох из дырявого мешка:

– Отец зовёт их "железками" или "болтами"! А ещё я слышал "роботы", "скрипуны", "железные собаки"…

Он замялся, напрягая память:

– Белый профессор, который даже старше вас, но он совсем не ходит, а катается на своём стуле с колёсиками, называл их странным словом… "бионисы".

Сэм невольно ухмыльнулся, уголок его рта дрогнул в тени, будто поймав отголосок давно забытой, горькой шутки. "Бионисы" – это слово прозвучало как эхо из другого времени, вытащенное из пыльных архивов памяти. Оно пахло старыми учебниками с потрёпанными корешками, временами, когда киборги ещё носили человеческие имена, а их тела не были чудовищным сплетением стали и синтетических мышц. Его пальцы сами собой скользнули в воздухе, вычерчивая странный, почти ритуальный знак – то ли крест, то ли перечёркнутую спираль. Жест был резким, отрывистым, как удар ножом. Старый военный код, означавший "враг слушает". Когда-то этому учили всех новобранцев, но теперь такие знаки помнили лишь единицы, последние могикане угасшей войны.

– Всё правильно, – пробормотал он, будто отвечая невидимому собеседнику, – а "роботами" и "железными собаками" называют не самих киборгов, а их автономные дроны с ИИ. – Голос его звучал сухо, отстранённо, как скрип ржавого механизма.

Тишина в подземелье сгустилась, стала вязкой, словно воздух пропитался свинцовой пылью.

– Впрочем, так сразу их не различить, а в реальном бою и нет никакой разницы,– он провёл ладонью по лицу, словно стирая невидимую паутину усталости и старых видений.

– И ещё… Название "киборги" применяют в основном военные. У высших чинов я слышал другое – "Титаны".

"Титаны…" – прошептал он, и это слово повисло в воздухе, тяжёлое и зловещее, как дым от давно потухшего пожара. В нём чувствовалось что-то древнее, почти мифическое, словно он произнёс имя забытого, кровожадного бога войны.

Внезапно Сэм резко повернул голову – в темноте щёлкнуло. Сердце на мгновение замерло, пальцы инстинктивно сжались в кулак, готовые к удару. Но это была всего лишь каменная крошка, сорвавшаяся со свода. Он выдохнул, и по его лицу скользнула тень улыбки – смесь облегчения и горькой, беспощадной иронии.

"Даже стены здесь помнят войну", – промелькнуло у него в голове.

– Сэм, дядя Сэм, расскажи про ту войну! Ты же воевал с киборгами! Расскажи, как это было!

Сэм замер. Его глаза, выцветшие от времени, но всё ещё острые, как отточенный кремень, уставились куда-то в пустоту за спиной мальчишки. Он не хотел вспоминать. Не хотел вытаскивать на свет этот груз. Но ребёнок смотрел на него – не с праздным любопытством, нет. С тем же выражением, с каким сам Сэм много лет назад смотрел на поседевших в боях ветеранов. Пауза затягивалась, становилась невыносимой, и он понимал, что сказать всю правду сейчас, он не сможет, но что то сказать нужно – это его долг, тяжкий, но неизбежный.

– Ладно… – прошептал он и внезапно осознал, что его дыхание стало частым, прерывистым, будто он снова там, в едком дыму, среди воя сирен и лязга металла о металл. Голос его срывался, стал глухим и жёстким, в нём дрожала не слабость, а сдерживаемая ярость и боль. Сэм хотел оградить ребёнка от своего знания, от своей правды, и в то же время понимал – это бессмысленно.

Как втиснуть всю боль поколений, весь ужас в слова, которые поймёт пятилетний мальчик?

И тут Сэма отпустило. Он говорил уже не столько с Владом, сколько с самим собой, с тем юным солдатом, которым он был когда-то.

– Мир… мир не добрый, малыш. Он не справедливый. Он просто есть. И если хочешь выжить – надо быть жёстче. Умнее. Быстрее.

Сэм смотрел куда-то в сторону, сейчас он видел перед собой не пещеру и Влада, а что-то совсем другое – развалины, дым, искажённые лица.

– Ты очень умный мальчик, Владушка, – сказал он тихо, и в его голосе нежность и горечь сплелись воедино. – Когда-нибудь ты поймёшь, почему мы живём сейчас так, а не иначе,– он провёл ладонью по лицу, словно стирая невидимую пелену усталости и лет.

– Сейчас наш мир жестокий. Очень жестокий. – Каждое слово падало, как молот на наковальню. – Нам приходится многим жертвовать. Идти на компромиссы, о которых раньше мы и подумать не могли, – его пальцы вдруг сжались в кулак – резко, судорожно, до побеления костяшек.

– Раньше я бы назвал это трусостью. Предательством. "Лучше смерть, чем так жить" – думал я, – губы его искривились в горькой, безрадостной усмешке, – а теперь… теперь это просто выживание. Иного выбора нет.

Тишина. Где-то за стенами снова закапала вода – медленно, размеренно, будто отсчитывая секунды до чего-то неизбежного.

– Понимаешь, Владушка… теперь выбор всегда не между жизнью и смертью. – Он сделал паузу, вглядываясь в темноту. – А между смертью… и смертью. Всегда должен умереть один, чтобы выжили двое.

Его рука вдруг сжала алюминиевую флягу – и металл подался с глухим, неприятным хрустом, оставив чёткие вмятины от пальцев. Он даже не заметил, как это произошло, так велико было внутреннее напряжение.

– Раньше… – голос его стал тише, почти шёпотом, исповедью, – раньше мир был другим. Люди верили в справедливость. В то, что жизнь – это право, а не привилегия, которую нужно ежесекундно отвоёвывать.

Он посмотрел на мальчика, и в его глазах стояла вся неподъёмная тяжесть прожитых лет, все утраты и все вынужденные сделки с совестью.

– А теперь… теперь виновата война. Ни у кого теперь нет персонального права на жизнь. И ты вырос в этом мире, все его законы уже внутри тебя. Пускай ты ещё не видел смерти вблизи, но ты её сразу узнаешь, когда увидишь.

Сэм не очень надеялся, что Влад до конца поймёт весь смысл, всю глубину отчаяния, которую он вкладывал в слова. Взрослые часто ошибаются, думая, что дети ещё слишком малы, что они не способны уловить суть. Но дети – они как всечастотные радиоприёмники, ловящие любую, самую тихую частоту: интонацию, микрожесты, напряжение в пальцах, тень, пробегающую по лицу. Они запоминают сейчас, впитывают информацию, как губка, а понимание, полное и безжалостное, придёт к ним потом. Они всё вспомнят и всё поймут.