Читать книгу: «Журнал «Парус» №87, 2021 г.», страница 3

В конце концов он взял на зарплату четверых вахтенных. Порядок с дежурствами вроде бы восстановился, но много ли было проку от его дежурных в этой покинутой прежней жизнью округе? Тем более что вахта отстояла от его цеха метров на семьдесят. Вот бы куда собачек — таких, как Дашка! А не завести ли от Дашки деток? Подыскать ей в женихи кавказца попушистее, чтобы потомство не боялось холодов, и…

Гарик порылся в своей «картотеке» — в сваленных в ящик стола бумажных обрывках. Это были записанные на чем попало, руками разных людей, адреса, телефоны и клички собак. Выудив нужный клочок бумаги, он позвонил по телефону и условился о встрече.

Открыла им хозяйка. Провожая от калитки по дорожке двора, говорила Гарику:

— Только потому, что с твоей собачкой! А так — какой смысл с беспородными? Алиментный щенок — копейки…

— А Алмазу душеньку отвести? — шутливо возражал Гарька.

— Кто-кто, а он только этим и занят!

Привыкший, должно быть, к смотринам, посаженный на короткую цепь кавказец глядел на визитеров снисходительно. Он был молод, в самом соку, и весь лоснился от избытка внутренних сил и здоровья. Волчьи глаза, волчья морда, алый язык, фарфоровой белизны клыки и медвежья роскошь серо-черной шубы.

— Как? — осведомился Гарька, похваляясь Алмазом, будто своим собственным.

— Лучше не придумаешь! — очарованно отозвался Вадимыч.

Дашка ощенилась весной. Она была начинающей мамой — и, пожалуй, поэтому, а может быть, еще и из-за того, что детки вымахали очень крупными, двое из пятерых родились мертвыми. Зато уцелевшая троица… Самой маленькой и всем с рождения недовольной была светленькая девочка, которую так и назвали — Светкой. Средним по размерам и преимущественно серым родился мальчик, получивший имя Сергей. То есть тот же Серый. А бурого, в отцовской шикарной шубе увальня окрестили Топтыгиным — Топой.

О грядущих габаритах и силище потомства вещали прежде всего лапы детей — увесистые, голенастые, с нежными, розовыми и теплыми подушечками на пальцах, похожими на упитанных пупсиков.

Источников питания у мамы хватало на троих с избытком, но Топка ревниво отпихивал присосавшихся брата или сестру от соска и жадно смоктал сам, яростно разминая мамин живот лапой. Те, однако, находили другие поилки, но он бросался отнимать съестное и там. Наконец, нахлебавшись до отвала, задремывал, давая наконец накушаться всем.

Когда хозяйка папаши пришла выбирать щенка, причитавшегося ей за отцовство Алмаза, Топка был разительно крупнее других, а за счет богатой шубы смотрелся воистину великаном. С порога, ни секунды не колеблясь, она указала на него.

— Вы планируете продать? — коротко спросил немногословный Вадимыч.

— Естественно.

— А за сколько?

— Чтобы долго не искать покупателя, баксов за пятьдесят. Будь у него документы, тогда бы… А так…

— Ну так продайте мне!

— Берите! — с легким сердцем уступила она.

Растущие не по дням, а по часам щенячьи косточки настоятельно требовали кальция. Собачья детвора облизывала побелку со стен в коридоре, грызла куски мела, привезенные Вадимычем. Но забавнее всего она расправлялась с ежедневной порцией простокваши.

На пол ставили миску, вместительную, как небольшой тазик. В нее из трехлитрового баллона выливали простоквашу. Стоявшие вокруг миски нахлебники бросались к ней, как по сигналу стартового пистолета, и со скоростью спринтеров схлебывали всё дочиста. Вадимыч нарочно засекал время: не проходило и десяти секунд, как дно миски очищалось до блеска. Остатки простокваши оставались лишь на щенячьих мордах, и Топка с аппетитом облизывал братика и сестричку, после чего те, в свою очередь, съедали всё, осевшее на его носу, усах и подбородке.

Антошка водил их гулять. Подниматься вверх по лестнице они приловчились чуть ли не после первого посещения двора. А вот спускаться… Малыши останавливались у кромки верхней ступени, как у края пропасти. И, скорее всего, осторожничали не напрасно: их неокрепшие передние лапы, достигнув плоскости, лежавшей ниже, могли не удержать вес крупной головы и сытого тельца.

Мальчишка брал слева подмышку Серого, справа — Светку, выносил их во двор. После чего возвращался за Топкой, нетерпеливо переминавшимся с ноги на ногу.

Как-то, во время пятой или шестой такой вылазки во двор, он выпустил двоих первых на траву и повернулся, чтобы пойти за третьим. И тут увидел Топтыгина, бегущего к ним через проезжую дорогу! Победив в себе страх, Топка теперь, хоть и прицеливаясь перед прыжком с каждой ступени, но спускался сам. А Светку и Серого еще долго пришлось носить руками.

Поглазеть на резвящийся молодняк сбегались мальчишки и девчонки. Привилегией касаться щенков руками обладали, однако, лишь друзья Антона. А собачата стремительно взрослели и своими размерами к средине лета уже значительно превосходили заматеревших дворняжек. И вот, когда один из приятелей Антона в шутку толкнул, а потом еще раз толкнул мальчика, сидевшего рядом на корточках, Топка, оставив возню в собачьем своем кругу, впервые бросился защищать хозяина. Он легко опрокинул обидчика на спину и победно рыкнул.

Приятели решили проверить, точно ли это псёнок заступается за хозяина, — но всё неизменно повторялось раз за разом. Топку восторженно хвалили, трепали за ухо. Но когда вслед за ним на «противника» начали бросаться и Светка с Серым, норовя при этом ухватить побольней зубами, охота фамильярничать с будущими волкодавами стала пропадать даже у ближайших друзей мальчишки.

Так минуло лето. Сын уже с трудом управлялся на прогулках с еще добродушными, но уже здоровенными недорослями — и Вадимыч соорудил для них на производстве просторный вольер с домиком внутри.

Один из вахтеров с проходной — а все подвизавшиеся на вахте жили неподалеку — вызвался за небольшую прибавку к зарплате варить животинам еду и прибираться в вольере. Вадимыч подвозил ему на дом крупы в мешках, кое-какие овощи, а также кости, мясные обрезки, куриные лапы, головы. А сам по старой памяти подкармливал своих питомцев простоквашей. Тогда же, если была свободная минута, выпускал их прогуляться по двору. По ночам, — когда дежурил Петрович, готовивший еду, — они бегали на свободе; другие охранники их побаивались, и с ходом времени — всё основательнее. По выходным Вадимыч приезжал к своим псам с сыном и супругой, устраивая общий праздник.

А с весны все Дашкины отпрыски, уже взрослые, почти годовалые, заступили на службу. Между саженными кольями из сорок пятого уголка, вбитыми в землю почти заподлицо, была натянута толстая стальная проволока с бегающим по ней кольцом для цепи. Там же, в каждом персональном секторе охраны, каждой псине поставили добротную будку, емкость с водой и кастрюлю для еды.

Линии возможного собачьего перемещения обнимали цех с трех сторон, а четвертую, лицевую, четвероногие охранники захватывали лишь частично. Там должны были безбоязненно проходить на производство работники и заглядывающие по делу посторонние.

Самой незащищенной от корыстных, а равно и хулиганских посягательств была задняя, глухая сторона цеха, глядевшая на заброшенный детский садик, который к тому времени уже и горел однажды, и стоял весь в черных копотных зализах, идущих вверх от каждого окна. Этот пост, конечно же, достался Топтыгину.

С оладушками, состряпанными супругой нарочно для собачек, или с какими-то иными гостинцами Вадимыч время от времени навещал четвероногих сторожей. Скучали по нему, ожидая ласки, и Светка, и Серый. Но к ним, сидевшим день-деньской у фасадной части, все-таки подходили с остатками обедов и ласковым словом то механики, то вязальщицы. Тут же располагались и лавочки для курящих, не пустовавшие почти никогда в течение дня. Серый и Светка видели друг друга, видели людей. К ним могли подойти с угощением, а те, кто посмелее, могли и погладить. Топка же не видел никого — ни своих кровных родичей, которые и могли бы подойти, но вечно сидели там, где находились люди, ни работников с работницами, которым как-то не улыбалось тащиться за дом, чтобы угостить пса косточкой или коркой. Посещал Топтыгина только кормящий его Петрович, а внеурочно — один Вадимыч. Но и этот, одетый всегда в чистое, к своему волкодаву, заброшенному и изгвоздавшемуся, приближался всегда с брезгливой аккуратцей. А когда гладил, то всегда чутко сторонился его, готового броситься в объятья. И неизменно вел себя с некой обижающей торопливостью, как бы говорящей: «Ну, будет, будет, не до тебя!»

Пес хныкал, жаловался, умолял о чем-то взглядом, и эти посещения час от часу становились тягостнее для хозяина. Постепенно он уже просто-напросто заставлял себя ходить на глухую сторону цеха, а в итоге появлялся там всё реже и реже. Да и дел у него хватало.

В сезон повышенного спроса — а это бывало осенью и весной — вязальщицы задерживались на работе подолгу, до самого глубокого вечера или ночи. И вот однажды бригадирша, доверенное лицо, совестясь говорить неприятное и виновато заглядывая шефу в глаза, сказала:

— Знаешь, он так плачет по ночам, так воет — нам прям-таки жутко всем!..

Зная, что это его вина, но не зная, что делать, Вадимыч рассердился на нее:

— Так выйдите, поговорите с собакой! По полчаса курите — трудно подойти?

— Да мы его боимся! — встречно вспылила она.

— Своего пса — и боитесь? Не выдумывай! — и пошел прочь с докучливым грузом на душе, думая, что надо бы в выходной приехать и отпустить Топку, дать ему побегать. И поиграть с ним.

Но миновал месяц или больше того, и снова, набравшись храбрости, с тем же вопросом подошла бригадирша:

— Так как же с собачкой? А, Вадимыч?

— Не знаю! Вот — не знаю! Пусть привыкает, терпит! У меня и у самого жизнь собачья, только что выть не вою!..

Он выскочил на крыльцо с таким чувством внутри, будто убегает. Но, не дойдя до машины, развернулся, пошел к Топтыгину. Там, махнув рукой на чистую одежду, сел перед псом на корточки, принял на плечи твердые, тяжеленные лапищи.

— Ну, что ты? — говорил он, уткнувшись лбом в лоб собаке. — Ну, что же мне делать, а? Поменять тебя местами с Серегой или Светкой? Но если даже ты привыкнуть не можешь, они же тут сразу загнутся! Потерпи! А? Потерпишь?

Потом, подняв глаза, гладил Топке голову, снимал клоки линяющей шерсти.

— Завтра нарочно приеду со щеткой, вычешу тебя, будешь как новенький!

Бережно, пальцами убрал закисшее в углах собачьих глаз. И только тут увидел, что Топтыгин плачет.

— Прости меня! — шепнул хозяин. И сам всхлипнул — громко, загрубевшим вдруг голосом.

Пес плакал молча.

— Прости! — твердил Вадимыч, рыдая, как ребенок. — Натворил, дурак, и сам теперь не знаю, что мне делать!

И с мукой в душе ушел от собаки, которая после долгожданной ласки рвалась за ним — всей своей мощью рвалась с цепи.

Назавтра, как и обещал, он приехал, одевшись в рабочее, со скребком и раскладным стульчиком, чтобы устроиться с удобством и поработать без спешки.

Отдав, однако, более часа заботам и нежности, увидел, что сделал только хуже: Топка кричал, рвался и, забегая за угол, падал так, словно хотел удавиться на своем ошейнике.

Минула и осень. Зимой Петрович, принимая у своей калитки мешок сечки для собак, прохрипел простуженно:

— Что-то с Топтыгиным не того. Свалился и не встает.

Вместе подъехали к цеху. Топка, по своему обыкновению, лежал на снегу, и снег лужицей таял под ним. Собака открыла глаза, посмотрела и убрала взгляд.

— Что же это с ним?

— А вот посмотри-ка, — Петрович подошел к псу, приподнял свалявшуюся шерсть в месте, где хребет переходит в хвост. — Я сам только сегодня доглядел…

Вадимыч глянул и содрогнулся, увидев большую, сантиметров десяти в диаметре, сочащуюся язву.

Ветеринара он все-таки упросил съездить на место. Дорогой, — не понять, почему, то ли облегчая, то ли, наоборот, еще больше растравляя душу, — выложил как на духу, что он натворил, как обошелся со своим прекрасным, редкостным псом.

Топка, увидев их, среагировал как надо: из последних сил зарычал, силясь подняться против чужого. Вадимыч прижал ему рукой голову, приласкал, кое-как успокоил.

— Лечить? Можно попробовать, — мельком глянув на рану, заключил доктор. — Но шансов мало. Надо везти к нам, удалять хвост, чистить…Ну, и прочее, прочее. В общем, сами намучаемся и его намучаем.

— А как же?

— Самое лучшее — усыпить.

— А что это с ним? — интонацией уже давая согласие усыпить и одновременно ненавидя себя за это, спросил Вадимыч. — Из-за чего бы это вдруг?

— Не вдруг. Это штука долгоиграющая — и давно у него. От тоски и от страха. Видно, он очень боялся здесь…

Мертвого Топтыгина, расслабленно завалившегося на бок и протянувшего лапищи, Вадимыч и доктор долго не могли затолкать в большой мешок из-под бобин с пряжей. Кое-как справились, потом, пыхтя, отволокли в багажник. Машина, крякнув ходовой частью, аж просела под весом собаки.

На проходной нашлись пешня и лопата.

Перед тем, как везти врача назад в лечебницу, Вадимыч расплатился с ним.

— Помочь? — спросил тот.

— Зарыть? Нет, сам, спасибо…

На треугольном пустыре, заехав туда через железнодорожные пути, в нескольких метрах от дороги он разгреб снег и пешней начал долбить промерзший слой. Земля поддавалась неохотно, крошилась, как лед. Несколько раз Вадимыч усомнился: не широко ли взял? Но не стал сужать яму.

Когда он добрался до грунта, податливого лопате, руки уже тряслись от усталости. Углубился еще штыка на полтора, не больше, и выдохнул: «Хорош!»

Топтыгин оказался тяжелющим, каким бывает только мертвец. Хозяин обхватил его борцовским захватом и понес, принимая тяжесть грудью и животом. Принес, бросил. В яме, просторной по ширине, Топка улегся, не исказив своей последней позы — на боку и с вольно брошенными лапами.

Вадимыч зарыл его, насыпав бугорок — круглый, не похожий на могилу.

Весной холмик осел, заровнялся. Место Вадимыч узнавал теперь лишь по памяти. Но к лету там поднялась трава, которая как раз на том месте, где неглубоко лежал Топа, выросла, питаясь его соками, намного гуще, зеленее и выше, чем на всей остальной поляне. Слегка размытым, но безошибочным контуром угадывался под землей Топтыгин: голова, лапы, хвост, мощь грудной клетки…

Так он пророс травой, напомнив о себе. Когда Вадимыч оказывался в этих местах, его неудержимо тянуло подойти туда — очень было похоже на то, как нас тянет трогать и трогать больной зуб. Хозяину всё понятнее становилось, что именно страх и тоска сгубили собаку, и что именно он сам запытал до смерти ни в чем не повинного пса. И всегда теперь, подходя к живому повтору Топки, воссозданному густой зеленой травой, он вновь накликал этот страх и эту тоску себе в душу, словно принося неосознанное покаяние и как бы упрашивая Топтыгина, чтобы тот простил.

Но вот и эта боль стала в нем притупляться, сглаживаться, как заравнивается с ходом времени всё на земле. И Вадимыч уже приходил сюда, не испытывая муки. Просто проведывал своего питомца, в который раз удивляясь, как долго — из года в год! — повторяется здесь этот живой памятник чудесной собаке, жизнь которой он так жестоко отнял, платя за свое человечье неумение управиться с собственной жизнью.

Людмила НАЗАРЕНКО. Откровения Натуси, женщины нелегкого поведения. Рассказ

С Костей я познакомилась в тот период своей жизни, когда совсем уж поставила крест на так называемой личной жизни. То есть плюнула на поиски «кандидата в партнеры» на весь остаток своих дней, или хотя бы на время. Смирилась и с тем, что ребеночка мне уже не родить. И книжки типа «Дневник Бриджит Джонс» читать бросила, ведь мне уже было так сильно за тридцать, что аж стукнуло сорок. Решила проводить больше времени в экскурсиях, путешествиях и прочих культурных развлечениях. В первой же экскурсии по Золотому кольцу мне и попался Костик.

Это сейчас я вижу, что внешность у него заурядная, что всем культурным развлечениям он предпочитает просмотр футбольных матчей с первого ряда перед телевизором, а образчиком литературы считает газету «Советский спорт» (есть до сих пор и такая). А тогда он казался мне мечтой всякой женщины от тридцати лет и старше. Я так боялась ему не понравиться, что даже начала учиться кокетничать. Правда, из этого ничего не вышло: неспособная оказалась. Тем не менее Кот так крепко ко мне прилип, что не отклеился и после поездки.

Работал он в то время таксистом, каковая должность имела два серьезных достоинства: финансовое благополучие и ограниченную возможность употребления крепких напитков. Первое казалось мне очень важным для семейной жизни. Сама я в те времена зарабатывала слишком скромно, чтобы об этом вспоминать. А второе преимущество до моего сознания в то время элементарно не доходило, так как мамин муж, папа Жора, пил так мало, что я этого совсем не замечала.

Буду до конца справедлива к Коту: руки у него растут из правильного места. С самого первого дня нашего знакомства я напрочь забыла о существовании электриков, сантехников и прочих специалистов (других названий для этих умельцев я просто не знаю). Папа Жора сроду отвертки в руках не держал, так что мы с мамой немного умели забивать гвозди и менять лампочки в люстре.

Но это всё выяснилось потом, а тем первым летом теплые и тихие вечера в Суздале очень располагали к романтическим прогулкам под луной с поцелуями и объятиями. Тем более что в нашей туристической группе я была единственной женщиной моложе сорока пяти, хотя и ненамного. К тому же — женщиной без детишек.

На продолжение отношений после возвращения из поездки я не особенно рассчитывала. Кто ж знал, что Кот, вернувшись в родной город, вдруг решит переселиться ко мне. «И вообще мне отсюда до работы ближе», — аргумент очень серьезный.

По собственной инициативе он пришел знакомиться с моими родителями. Пожал папе руку, вручил маме розочку и торт. Тем же вечером и возник разговор о браке. И завела его, — не догадаетесь! — я, хоть и немного помявшись.

— Да ладно, Натусь, не до того сейчас. Дел по осени много…

Может, ему было просто лень жениться? Но была и вероятность того, что он готовил себе пути к отступлению.

Врать я совсем не умею, вот беда. Но говорить правду умею еще хуже. Когда вру, мне обычно не верят. А за правду уважают гораздо меньше, чем раньше. Вечно думаю: как бы это сказать что-то правдиво-нейтральное? Или соврать правдоподобно. Вот и не смогла я тогда объяснить Коту честно, почему хочу быть замужней бабой. А ведь это было просто, как яма на дороге: ну, надоело, что все знакомые регулярно подыскивают мне в женихи самых изысканных кретинов. Из тех, кого никто не взял и никогда уже не возьмет по причине полной их муженепригодности.

Что я могла тогда ему сказать? Что на службе в институте у меня сплошная стародёжь, по сравнению с которой даже я — девушка? И что вся эта публика настойчиво сватает мне всех бесхозных пьяниц и стариков? И что важен для меня, в конце концов, не сам Кот, а просто положительный мужик в доме? Причем законный.

Поругались мы с ним тогда так сильно, что от злости меня даже затошнило. Правда, потом оказалось, что вредные эмоции тут мало при чем, а дело просто в беременности. Я-то в тот момент наивно полагала, что в таком преклонном возрасте такие вещи не случаются.

Но в результате новых переживаний мне с новой силой захотелось замуж.

— …и про ребенка будут говорить, что он из неполной семьи!

— Натусь, счас это уже не имеет никакого смысла. Таких — навалом. Если ты очень хочешь, я даже пару раз на родительские собрания схожу. Когда школа замаячит.

— Ха! Храбрый какой, обещать на ту осень лет через восемь! А я вот не хочу регистрировать ребенка как мать-одиночка!

— И где тут проблема? Бери мой паспорт и дуй в ЗАГС. Сейчас все так делают, — порекомендовал Кот, не отрывая глаз от телевизора. — Сама, что ли, не понимаешь — чемпионат мира!

Последняя надежда на законный брак растаяла.

Новое мое положение на время отодвинуло другие проблемы. Тем более что на работу ходить нужно было с прежней силой. И давалось мне это нелегко.

— Просто удивительно, что у вас, в вашем возрасте, не наблюдается никаких патологий, — заявила мне врач-гинеколог, как-то обиженно поджав губы. — У молодых женщин, знаете ли, сплошные патологии, а вы в это время…

Мне стало мучительно стыдно за наглое отсутствие патологий. Но что я могла с этим поделать?

Так я и родила Сашку, без положенных отклонений. Но тут оказалось, что все настоящие проблемы и неприятности у женщины-матери наступают непосредственно после роддома. Не успела я научиться кормить и одевать своего маленького, как он начал чихать. Побежала к врачу, оказалось, что это не очень опасно. Преодолели насморк, появился диатез… Где-то рядом ошивался Кот, но я про него и думать забыла.

Когда Сашке исполнилось пять лет, жить нам стало чуть легче. К тому времени Кот переквалифицировался в «челноки» и возил туда-сюда детали для компьютеров. Наверное, и деньги зарабатывал приличные: ведь вместо игрушек он стал покупать Сашке компьютерные игры. И всё не уходил от нас, несмотря на свой незаконный статус.

Меня мучили дневные страхи и ночные кошмары. Я боялась, что Сашка вырастет хулиганом и двоечником. Что я не смогу выучить его даже в средней школе по причине своей ранней инвалидности, которую я запросто могу получить из-за какой-нибудь новой, неизвестной науке болезни. Или потому, что меня выгонят с работы, а Сашке придется вместо меня зарабатывать на жизнь тяжелым малолетним трудом, так как пенсию по безработице у нас не дают. Или потому — вот ужас! — что я не доживу до его совершеннолетия из-за какого-нибудь несчастного случая.

На фоне этих воображаемых грядущих неприятностей мое желание выйти замуж исчезло без следа. Зато оно вдруг появилось у Костика. Я имею в виду — желание жениться. Он так мне прямо и сказал без всякой подготовки, мол, ребенок у нас общий, кормить его я, его отец, не отказываюсь. И давай, говорит, на основе этого поженимся. Я решительно отказала, и Кот от огорчения впал в запой.

Такова она, жизнь! Пережить одинокую юность, промучиться одной в годы расцвета — и вот награда: в свои пристойные, хоть и перезрелые годы я получила в награду от судьбы немытое и нечесаное нечто, валяющееся на старой тахте в дальнем углу квартиры и лишь изредка открывающее мутные глаза, чтобы поискать очередные припрятанные полбутылки.

Хоть бы мама с папой не заявились в гости, — мелькало в моей голове. Они у меня старенькие — могут не выдержать…

Про дурной пример, подаваемый ребенку, я уж и не говорю. Хорошо еще, что я с ним в свое время не расписалась. С Котом, конечно, а не с ребенком. Впрочем, один черт, хоть с документом, хоть без него — не выкидывать же на улицу человека. Некуда, да и тяжело тащить будет.

Заметила, что Сашка пару раз шмыгнул туда-сюда с кружкой воды. Жалеет подлеца. Вот с этого всё и начинается — с жалости.

Пришла соседка Нинка Власова, поглядела — и махнула рукой:

— И ты еще переживаешь? Твой хоть посуду не бьет и матом не вопит! А я после запоя каждый раз новые чашки покупаю….

— Зачем же ты терпишь?!

— Куда деваться, другого-то нет, — спокойно ответила Нинка, прихлебывая чай.

Эти пять пьяных дней показались мне адским месяцем, а то и полугодием. Потом Кот, наверное, проголодался. Или припрятанные запасы алкоголя у него закончились.

— Нат, пожевать бы чего-нибудь, — словно в подтверждение моих мыслей заныл он.

— Пьяница! — завизжала я неожиданно для себя самой. — Алкоголик, дармоед!..

— Мам, ну успокойся ты, — негромко попросил Сашка, дергая меня за руку. — Он же просто поесть что-нибудь хочет. Я ему сейчас бутерброд сделаю, а ты сиди себе со своим телевизором.

Снова неожиданно зашла Нинка. И принялась меня успокаивать:

— Да не переживай ты так, Натусь. Твой Кот хотя бы с руками, а мой-то всего лишь с головой. Так руки от пьянки не сразу портятся. А с мозгами хуже…

Я так часто переживала (и порой вслух), что стану иждивенкой на шее у Сашки, что бедный ребенок уже в первом классе взял вознаграждение со старушки-соседки за замену электрической розетки. Оплату за услуги в размере десяти рублей. И меня тут же начал сильно волновать моральный облик родного сына.

О том, что его могло ударить током, я беспокоилась гораздо меньше. Как-никак он сын Кота, а того электричеством не убьешь.

Жил Кот по-прежнему с нами. Но я к тому времени уже совсем не хотела быть ничьей женой, а уж тем более женой периодического пьяницы. Но и выгнать его было мне как-то жаль. К тому же, пока я давала уроки чужим детям за деньги, он всё время играл с Сашкой в какую-нибудь технику. А еще Кот научился готовить. Куда денешься — за репетиторство мне хорошо платили, и поэтому времени на возню у плиты у меня не было. От слова совсем.

Так мы и жили, ни хорошо, ни плохо. И вдруг случилась катастрофа: у Кота совсем рухнула работа. Вернувшись однажды домой, он не стал даже ужинать, заперся в маленькой комнате. Три часа оттуда не доносилось ни звука, хотя мы с сыном и стучали, и кричали. А потом дверь открылась, явив нам пьяного в сосиску Кота.

Я так рассвирепела, что даже Сашка струхнул и ретировался.

— Собирай свои поганые шмотки и выметайся отсюда! — прорычала я, шваркнув об пол старой металлической вазой-цветочницей. — И чтоб я тебя больше тут не видела!

Кот с трудом сфокусировал на мне взгляд. Но что-то, видимо, до него дошло: поднялся и медленными, неуверенными шажками поплелся в прихожую.

Когда дверь за ним захлопнулась, я вдруг начала запоздало жалеть изгнанника. Не сильно, но все-таки усовестилась: дождь на дворе, он простудится. И ко мне же придет лечиться. Хорошо еще, если аспирином.

Не было его ровно сутки. Все это время Сашка со мной не разговаривал. А дождь всё лил и лил. И вот Костик вернулся — промокший до нитки, растрепанный, но абсолютно трезвый. К груди он бережно прижимал промокшего и дрожащего бродячего кота.

— Вот, — сказал он, опуская звереныша на пол, — Васька это. Какая-то сволочь выгнала беднягу на холод!

— Это еще что за зверь?! — завопила я.

Зверь был облезлый, худой и страшненький, но вместе с тем какой-то очень трогательный. Он жался к ноге Кота-большого и снизу застенчиво заглядывал тому в глаза.

— Не бойся, Вась, она не тронет. Натуська — она не злая, она только вид делает, — разъяснил Кот то ли облезлому Ваське, то ли мне.

Так мы и живем до сих пор вместе: я — самостоятельная баба и одновременно мать-одиночка, мой сын Сашка, Кот-отец и кот Васька. Живем пока вчетвером.