Читать книгу: «Последний человек в Европе», страница 2

Когда утренняя смена рассосалась, Оруэлл подошел к клети в окружении опытных шахтеров с синими носами и скверными зубами. Они набились, как сардины в банке; при росте в метр девяносто ему пришлось снять деревянный шлем и сутулиться – и все равно он упирался макушкой в потолок. Затем пол под ногами ухнул вниз, сотрясая его начинку, и они нырнули в бездну. Оруэлл ощутил движение, только когда они замедлились, – причем, что странно и нелогично, движение вверх. Незадолго до остановки он различил в скале за прутьями белые проблески – видимо, окаменевшие кости давно вымерших животных. На такой глубине они должны быть поистине древними – возможно, теми самыми гигантскими рептилиями, что ходили по Англии еще до первого человека.

Клеть встала, дверь отодвинулась – и они вышли словно в гороховый суп. Порыв воздуха принес в его легкие частицы угольной пыли и вызвал щекочущий кашель. Он огляделся, ожидая уже увидеть, как люди колют скалы кирками, но увидел только суету и движение, когда мимо протискивалась другая группа рабочих, чтобы подняться наверх.

Грей, сам шахтер, показал на одно из небольших отверстий, ведущих из галереи.

– Забой там, Эрик. Береги голову.

«Джорджа» он решил оставить для литературного мира. Идти было сложно – под ноги подворачивались булыжники и слякотные лужи, словно на осенней ферме. Через несколько сотен метров нытье в костях от сутулости – куда сильнее, чем у всех вокруг, ниже его на голову, – уже было попеременно то утомительным, то мучительным. Одновременно болели позвоночник, шея и икры, неимоверно хотелось либо распрямиться во весь рост, либо лечь и вытянуться. Кое-где ошеломительный вес полукилометровой скалы выгнул балки, поддерживающие потолок, и ему приходилось сгибаться в три погибели, несколько раз задев спиной зазубренные камни – особый вид пытки.

Когда уже стало совсем невмоготу, Грей радостно крикнул: «Еще четыреста метров». С тем же успехом мог бы сказать и «четыреста километров». И вот когда колени и бедра уже отказывались подчиняться командам мозга, они вышли к забою.

– Мы на месте!

Остальные развернули из ветоши инструменты и принялись за свой оплачиваемый труд, а он повалился на землю – такой измученный, что чужое мнение его уже не волновало.

– Вы уж простите, парни.

– Да ничего, мистер Блэр, – ответил один, Кен Гудлиф. – Впервой всем тяжело. Нам-то что, мы здесь с юности. Мы этот путь обычно пробегаем.

Он сел, привалившись к столбу, и наблюдал за работой шахтеров. Взрывники с ушедшей смены взорвали заряд, расколов монолитную массу, чтобы ее было проще добывать. Чтобы расшатать уголь еще больше, под черной стеной электрическим буром размером с пулемет Льюиса пробили глубокую щель, подкосив стену. В замкнутом пространстве бур работал невыносимо громко и поднял такой густой туман черной пыли, что лампы Дэви и электрические фонари с трудом разгоняли сумрак. И все это вдобавок к нестерпимой духоте – словно в бане, только в которой пачкаешься, а не очищаешься.

Общий эффект ошеломлял все органы чувств. Даже обоняние и вкус нескончаемо боролись с угольной пылью, лезущей в нос и рот до самой глотки. На его глазах бригада разобрала конвейер, уносящий подрубленный уголь к лоханям, и собрала ближе к забою. А не так уж давно, рассказывали ему потом шахтеры, уголь таскали женщины и дети до тележек, которые, в свою очередь, тянули шахтные пони. Теперь весь процесс электрифицирован. Выходит, вот это зрелище перед ним еще считается прогрессом!

– Во времена наших отцов работалось тяжелее, мистер Блэр, куда тяжелее.

Ему хотелось бы, чтобы его звали просто Эриком.

А теперь начался сам труд. Голые по пояс, на коленях, уперевшись мягкими наколенниками в землю, горняки вонзали короткие острые лопаты в расшатанный уголь и вырезали куски разных размеров.

Грей поманил Оруэлла и перекричал шум:

– Попробуй сам.

Он встал на колени и изо всех сил воткнул лопату в блестящую черную стену – но едва ли оставил и зазубрину. Окруженный сухими усмешками, он продолжал, пока не высвободил кусок размером с мячик для крикета. Его тут же подхватил молодой парнишка, плюнул на него и потер о чумазые штаны.

– Пожалте, мистер Блэр, – сказал парень. – Оставьте на память.

Он сел без сил и смотрел, как мужчины продолжают работать в забое. Он чувствовал, что его поставили на место, чуть ли не унизили – но вот стыда не чувствовал. Глядя на тела, напоминавшие кованые железные статуи, покрытые угольной пылью и трудившиеся с потрясающей силой и скоростью вопреки грозной опасности, он ощутил укол зависти. «И как интеллигенты могут считать себя лучше их?» Только благодаря этим великим людям, которые бурят недра, словно кроты, и живут в страданиях и убожестве, остальная Англия наслаждается сравнительным комфортом и роскошью. Теперь он видел, что однажды, как и предсказывал Уэллс, шахтеры поднимутся из-под земли и принесут богатым возмездие, – и гадал, так ли это будет плохо.

На обратном пути он не успел пригнуться в нужный момент, врезался и повалился навзничь от удара, чуть не потеряв сознание.

* * *

Отмывшись, шахтеры уговорили его сходить в паб. Он настоял на том, чтобы всех угостить, и к тому же купил на всех сигареты. Пока заказывал, заметил на стойке дневную газету. В заголовке было всего одно слово: «АБИССИНИЯ»¹⁶.

Он вернулся и раздал сигареты и пинты местного пива, густого и темного.

– Спасибо, парни, что показали, как устроена шахта. – Он не знал, как они отреагируют на «товарищей».

– Если вам хватит соображения, мистер Блэр, – ответил Гудлиф, – это последняя шахта, куда вы сунетесь. Писать – оно, конечно, удобнее будет. Да и платят небось побольше.

– Прошу, зовите меня Эриком. – Он ненадолго задумался. Готовя материал для книги, он собрал квитанции о зарплате нескольких шахтеров и уже подсчитал, что, исходя из среднего дохода 2 фунта 10 шиллингов в неделю, ни разу со времен Бирмы не зарабатывал больше шахтера. – Что ж, писать явно комфортнее, чем работать в шахте. По крайней мере, не припомню, чтобы человека убила печатная машинка.

– И то верно. Но никто из нас не может того, что можете вы, мистер Блэр – то бишь Эрик, – книжки писать и все такое прочее. В семье вас, небось, считают гением.

Если б они знали… Он уже хотел было сказать о надежде своих родителей, что он останется полицейским, но передумал.

– Если наловчиться, писать не так уж трудно. Между прочим, вы видели последние новости?

– Ага, – сказал другой шахтер. – Чертова ФА не дает нам делать ставки.

Странное дело. Перед ним люди с политическими связями – члены воинственной НПР, – но говорят они не о ситуации в мире или вылазке Мосли на север, а о решении футбольной ассоциации не публиковать заранее расписание матчей сезона, чтобы повредить футбольному тотализатору. В местных газетах почти ни о чем другом не писали.

– Вот же мерзавцы, – продолжил тот, – лишают нас единственного шанса заработать какие-никакие деньжата.

– Что-то я не понимаю…

– Прости, Эрик. Я только говорю, что любители футбола среди нас думают, что у нас есть шанс выиграть, а верхушка футбольной ассоциации не имеет права запрещать ставки.

– Ты сам когда-нибудь выигрывал? – спросил Оруэлл.

– Стал бы я тогда уголь добывать? Но я в футболе разбираюсь, так что дай только срок.

– Всегда ставит на Барнсли, вот в чем его беда, – сказал другой.

– А вы знаете кого-нибудь, кто выигрывал?

– Ну, нет, – но ведь о них пишут в газетах, правильно? Один мой друг говорит, что как-то раз выиграл дворник его тещи. Дворник! Видать, больше он за другими подтирать не будет.

– И в самом деле.

Оруэллу не терпелось узнать об их политических взглядах.

– Кстати, а что вы думаете о международной ситуации? Итальянцы вошли в Абиссинию. Немецкая армия пересекла Рейн.

– Парлеву?¹⁷ – спросил Гудлиф под общий смех.

– Ты их не слушай, Эрик, – сказал Грей. – Они еще молодые, не понимают, что грядет. Не служили во Фландрии, как я с их отцами, но скоро, не дай бог, еще послужат.

– А это, по-вашему, не серьезно? Фашизм на марше. Прямо сейчас в ваши края приехал Мосли, избивает ваших же друзей.

– Друзей? Это ты про коммунистов-то? – сказал Гудлиф. – Чертовы разжигатели. Им бы только на рожон лезть.

– А ты думаешь, вам не придется? В смысле, сражаться с фашистами. На войне.

– О да. Будем сражаться. И с немцами, и с итальянцами. Но за Англию и короля, а не за Россию и товарища Сталина.

– И за работу получше, – добавил другой. – Сам посмотри, к чему вернулись наши отцы.

– А что бы вы изменили в своей жизни? – По их лицам он сразу же понял, что для них этот вопрос до нелепого умозрителен.

– В нашей жизни? Да мы всем довольны.

«Всем довольны», – подумал он. Он повидал их убогие лачуги с плесенью, расползающейся по стенам, как раковая опухоль, без туалетов, единственный ватерклозет – в пятидесяти метрах, один на десятки семей.

– Я хотел сказать: а что с социальным вопросом? С экономикой, социальными условиями в целом?

И опять непонимающие взгляды.

Он встал, чтобы снова угостить их пивом, но его остановили.

– Да мы и сами можем, Эрик, – сказал Грей.

– Позвольте мне. Издатель предоставил деньги на расходы. Пиво – расход не хуже другого.

– Нет, это не по-нашему, – сказал один шахтер, хлопнул его по плечу и двинулся к бару. «Хотя бы пиво дешевое», – подумал Оруэлл, но тут вдруг подумал, что мало кто из голодающих писателей проявил бы такое отношение к другим. Разговор вернулся к футбольному тотализатору.

* * *

В тот вечер он сидел за обеденным столом Альберта Грея. Дом Грея был муниципальный, но один из самых больших и опрятных за всю поездку Оруэлла на север – здесь даже довелось понежиться на фланелевых простынях. Сейчас он печатал письмо – очередное в нескончаемой переписке с Голланцом о романе «Да здравствует фикус!», который бесхребетные юристы понемногу выхолащивали не хуже любой государственной службы пропаганды.

Рядом стояла Ирен, десятилетняя дочь Грея, завороженная пишущей машинкой. Он дописал и вставил чистый лист. Поставил машинку перед ней, поиграть.

– Ну-ка, Ирен, напиши что-нибудь о своей собаке. И не забывай о пробеле – вот он.

Она начала медленно тыкать в клавиши: «мою собаку зовут джимми он много лаит и спит у миня под кроватью мы все его любим…»

Миссис Грей, которая шила у камина, посмотрела на них и улыбнулась. Ее муж в кресле-качалке, сидевший в рубашке без воротника, погрузившись в безвкусную сенсационную статью об убийстве, о котором тогда только и писали в местной газете, поднял глаза.

– Так, Ирен, не мешай мистеру Блэру, у него важная работа. Давай, пойди поиграй.

Оруэлл погладил ее по голове, и она ушла на половик перед камином, к сестре, которая, как и она, сосала мятный леденец – их вечернее лакомство. Девочки хихикали, устроив для песика его любимое развлечение – одновременно чесали живот и за ушами. Оруэлл вспомнил, что в их возрасте едва ли знал своего отца. Попытался представить себе, чтобы Грей или его жена позволили безумным садистам вроде учителей из школы Святого Киприана выбивать из детей строптивость. Намного ли лучше было его собственное детство? Он вставил в машинку новую страницу и начал печатать.

Но вот ведь интересно – не

Он два раза нажал «назад» и подчеркнул последнее слово.

Но вот ведь интересно – не триумфы современной техники, не радио, кинематограф, не пять тысяч новых романов ежегодно, не гигантские толпы на ипподроме «Аскот» или матчах в Итоне и Харроу, а именно сценки в простых скромных жилищах (особенно те, что случалось видеть еще до войны, когда Англия благоденствовала) побуждают меня считать наше время, в общем, довольно сносным для житья.

* * *

На следующее утро пришло время уезжать. Грей, болевший бронхитом, – хотя все, разумеется, подозревали что-то похуже, – не смог выйти на смену, поэтому попрощался лично.

– Всяческого успеха с книжкой, Эрик, – сказала миссис Грей у ворот. – Ждем ее с нетерпением. И спасибо, что помог мне помыть посуду.

– Хотел бы помочь чем-то еще. Ваш дом – самый гостеприимный во всей Англии.

Грей, стоявший на пороге и тихо кашлявший в кулак, подошел и протянул руку, аккуратно вытерев ее платком.

– Мы рассчитываем, что ты поможешь все исправить, товарищ.

Взяв его руку, Оруэлл ответил просто:

– Товарищ.

Впервые он произнес это слово без стыда и смущения. Для такого, как он, – итонца, несмотря на всю нищету, – звать другого человека товарищем лицемерно, а то и нелепо. Но это только если ты не социалист.

4

Кингсуэй-Холл, Лондон, 26 октября 1936 года. Радикальный депутат Джеймс Макстон – субтильный, с лицом как топор и длинной гривой темных волос, непокорно топорщившихся на большой голове, – доводил публику до нужного уровня гнева. Длинные и костлявые руки воинственно когтили прокуренный воздух на фоне грандиозного органа, где с трубок свисало красное знамя НРП.

Айлин, которая предложила сюда прийти, вынула сигарету изо рта, наклонилась и прошептала чуть ли не в самое ухо:

– Я только что поняла, кого мне напоминает этот самый Макстон. Ни за что не догадаешься.

– Подскажешь?

– Из детской сказки.

– Румпельштильцхен.

– Вылитый, верно?

Макстон зачитывал речь испанского революционного лидера, которому в последний момент не дали вылететь из страны. Металлический голос, усиленный динамиками, скрежетал обычными лозунгами – «фашистский кошмар», «мечты империалистов», «преступления против рабочих людей», «встанем плечом к плечу», – прослоенными фактами о недавней резне в Бадахосе¹⁸, которая возмутила Оруэлла, Айлин и всех до единого социалистов Британии и из-за которой она и предложила сходить. Теперь казалось, будто они слушают жуткий лязг какой-то несмазанной промышленной машины. Чуть поменяй посыл, переставь слова местами – и он снова в Барнсли, на выступлении Мосли; но его это не волновало. Фашисты, несмотря на все свое напускное сочувствие к «народу», не торопились покончить со страданиями уиганских рабочих; теперь Оруэлл понял, что их просто нужно остановить.

Когда Макстон довел себя едва ли не до белого каления, Оруэллу пришло в голову: если не знать, что депутат не сам писал речь – и более того, что автор даже не англичанин, – то заметить это почти невозможно.

– Рабочие Британии! Рабочие всех политических убеждений Британии! Товарищи! Братья! Вот девиз нашей партии – Рабочей партии марксистского объединения: «До конца – победи или умри!»

Эти слова встретили бешеным одобрением и вскинутыми кулаками, а оживленней всего реагировала молодежная часть НРП.

– Откуда-откуда он? – спросил Оруэлл.

– Из ПОУМ¹⁹. Анархисты или кто-то в этом роде.

– Наши героические товарищи уже гибнут на поле боя. Если во имя победы потребуется погибнуть всем – мы погибнем! Рабочие, товарищи, братья – помогите нам! Помогите против фашизма, помогите против войны, помогите ради полного освобождения рабочих!

С райка огромного театра виделось колыхание толпы в густом синем дыме, выкрикивающей лозунги, которые с трудом можно было разобрать из-за топота: «Фашистские свиньи!.. Революция!.. Единый фронт!» Речь закончилась. Поднялись бешеные разгневанные аплодисменты.

Макстон, председатель НРП, уступил место генсекретарю – высокому Феннеру Брокуэю, одетому получше; его круглые очки поблескивали в свете прожекторов, как зеркала, пряча глаза.

– Товарищи, предлагаю резолюцию, – объявил Брокуэй, взмахнув листом бумаги, и толпа стала криком просить ее зачитать. Брокуэй положил страницу на кафедру и привычным жестом поправил очки на кончике носа. Зал притих.

– Это собрание считает, что долг британских рабочих заключается в следующем: первое – поддержать испанских рабочих в борьбе против фашизма. Второе – не дать капиталистической интервенции раздавить испанских рабочих ради победы капиталистического либерализма. И третье – выступать против любой войны, навязанной соперничающими между собой капиталистическими империализмами.

Его прервали аплодисменты.

Оруэлл застонал. Где-то здесь было смутное противоречие, но трудно сказать, в чем именно. И что им мешает говорить на нормальном английском, как все рабочие?

– Товарищи, принимая резолюцию, мы обязуемся увеличить поставки продовольствия, медикаментов и предметов первой необходимости в Испанию. Мы уже отправили деньги и скорую помощь. Не жалейте, товарищи! Вкладывайтесь!

Молодежь в беретах в испанском стиле (Оруэлл уже заметил в прошлом месяце, как закрепляется эта мода) пошли по залу, потряхивая коробками для сбора.

– А как же борьба, Феннер? – крикнул кто-то. – Как же войска? Оружие!

– Танки! – завопил другой, и зал поддержал его еще громче.

Брокуэй замялся, явно опасаясь полицейских информаторов, почти наверняка находившихся в зале, но все же продолжил на кураже:

– Товарищи, Национальный административный совет проголосовал за то, чтобы собрать для борьбы на фронте вооруженный рабочий батальон социалистов-добровольцев. Товарищ Боб Эдвардс уже разрабатывает план. Вскоре мы сообщим, куда могут обратиться желающие.

Зал взорвался, и молодые партийцы – слишком молодые, чтобы знать окопы, – вскинули кулаки еще выше, радостно предвкушая, как они обагрятся чужой кровью.

Он смотрел на них. Старая добрая драка с теми, кто заслуживает ненависти: мозжить головы дубинами, пинать между ног, выбивать зубы, взрывать детей термитом – вот, если свести к сути, чего на самом деле хотят социалисты. Этим они ничем не отличаются от фашистов. Ранее он думал, что книга о жизни рабочих на севере наконец-то принесет то литературное признание, о котором он так мечтал. Но все в одночасье изменила Испания, перевернула приоритеты. Безработица, голодные марши, нищета, трущобы и клопы – все то, что разжигало политическую борьбу, – будто улетучилось без следа, оставив ему недописанную книгу о вчерашних новостях. Он уже представлял себе запылившиеся стопки на входе в книжные магазины, когда всем плевать, растащат их или нет. Рецензии на передовицах и огромные тиражи заслужат другие писатели, строчащие военные депеши из люксовых отелей Мадрида, а он вновь останется неудачником.

Он оглядел публику, заметив девушку в синем комбинезоне и ярко-красном головном шарфе, выкрикивающую лозунги с грамотным произношением. И кому теперь интересны клопы? Да никому.

– Считаю резолюцию принятой, товарищи, – заключил Брокуэй.

За исключением горстки людей в кардиганах, подчеркнуто оставшихся сидеть в креслах, – видимо, пацифистов, – публика стояла, подняв кулаки и закрыв глаза, словно в молитве. Зазвучал орган, и шотландский голос за микрофоном – Макстона – завел: «Народный флаг, наш красный флаг…»²⁰

Даже не зная всех слов, Оруэлл поймал себя на том, что подпевает, мыча там, где не помнит. Подпевала и Айлин – причем с таким воодушевлением, которое говорило скорее о серьезности, чем об иронии, как он сперва предполагал. Испанский вопрос – и этот подозрительно простой выбор между добром и злом, дети на штыках и изнасилованные монашки, – как будто одинаково влиял на всех, кого он знал. Он сомневался, что во всей Британии еще есть мыслящий человек, который бы остался в стороне. В каком-то смысле собственная увлеченность казалась даже удивительной – всего полгода назад Оруэлл и не задумывался о социализме, да и политике в целом. Пришла мысль, что он, возможно, единственный среди этих двух тысяч человек (считая и Айлин) думает о Марксе не чаще, чем о пиве или сексе; и все же почему-то казалось, что поддержать их будет правильным. Чтобы у социализма был шанс, нужно остановить фашизм.

Теперь он понял: вот о чем надо писать. Любой дурак видит, что это единственная важная тема, и единственное место, где писатель может сделать себе имя, – Испания.

5

Окопы республиканцев, Уэска, Испания, май 1937 года²¹. Это очень странное ощущение – получить пулю. Несмотря на полную уверенность, что он умирает, он отчаянно запоминал, что чувствует, – на всякий случай. Не так уж многих писателей ранили – или, по крайней мере, немногие дожили до того, чтобы об этом написать.

Только придя в сознание, лежа ничком на дне окопа, под спор товарищей, откуда течет кровь, пропитавшая его одежду, он попытался осмыслить, что произошло. Если не подводила память, порядок был приблизительно следующий, хоть и пролетело все за какую-то пару секунд. Он услышал громкий взрыв, все залил жуткий свет. Когда вошла пуля, по всему телу пробежала яростная дрожь, будто экспресс пронесся по туннелю. Потом он двумя отдельными движениями повалился на землю – сперва на колени, потом лицом вниз, словно телок, оглушенный молотком. Оруэлл пытался удержать впечатления, чтобы не растерять их раньше, чем дотянется до ручки.

Пока в голове мелькали эти мысли, вокруг возились люди, неуклюже срезая с него рубашку и накладывая повязку, дожидаясь, когда по вспомогательному окопу доставят носилки.

– Шея, – сказал кто-то. – Пуля прошла навылет.

Шея! После такого уже не выживают: он видел, как в шею стреляют козам, свиньям и прочим животным, – это верная смерть. Он попытался заговорить, но изо рта хлынула кровь – не самый лучший признак.

* * *

Пять месяцев назад он прибыл на медленном поезде через Тулузу, распевая по пути «Марсельезу» навстречу вскинутым кулакам крестьян. Революционная Барселона запомнилась этаким карнавалом – с развеселыми песнями о любви и братстве, звучавшими из динамиков на фонарях. Почти все стены были раскрашены красным и черным и расписаны лозунгами левых партий и объединений: ОСПК, ВСТ, НКТ-ФАИ, ИКМ, ОСМ, МРА²², ПОУМ. Узнал он только последнюю, по речи Макстона в Лондоне.

На магазинах и кафе красовались таблички о том, что они коллективизированы. На отелях развевались партийные флаги, а на отеле «Колон» – штабе коммунистов – он видел огромные портреты Ленина и Сталина, благодушно взиравших на толпы. В парикмахерской, брея утреннюю щетину, он сидел под лозунгом, в котором со своим слабым знанием испанского разобрал торжественное заявление о том, что парикмахеры – не рабы. (Все парикмахеры, узнал он потом, – анархисты.) И хотя все остальное в городе говорило о войне – замусоренные мостовые, посеченные бомбами стены и разбитые окна, обшарпанные и полупустые магазины с очередями на улице, задранные до небес цены на табак, – уныние уличных пейзажей легко развеивали броские плакаты с победоносными рабочими-солдатами на каждой стене. «Obreros a laVictoria!» – «Трудящиеся – за победу!»

Живо вспомнилось, как ему чистил сапоги невысокий мужчина преклонного возраста, в сером комбинезоне и обтерханном берете. Перед тем как поставить туфлю ему на ящик – тоже, как и всё вокруг, раскрашенный в красное и черное, – Оруэлл сказал то, что еще помнил по школьным урокам испанского: «Buenos dias»²³. Но чистильщик посмотрел ему прямо в глаза, поднял кулак и ответил: «Salud, comrade!»²⁴ Оруэлл почти машинально ответил тем же: «Salud!» Непримечательный диалог, но невообразимый в Англии. Джентльмен и чистильщик сапог говорят на равных! Братья!

В ту короткую встречу его понимание происходящего вдруг стало полным. Он, например, осознал, что разбросанные булыжники мостовой, о которые он вечно запинался, – признаки наскоро разрушенных баррикад. Затем – полное отсутствие обеспеченных высших классов. В Уигане это казалось предательством, но в Барселоне – уютным, уместным символом чего-то хорошего – возможно, победы. Да, он помнил, как думал в каком-то восторге: вот что такое социализм – это общество, где рабочий класс – на коне. Он приехал в Испанию в поисках сюжета, чтобы обрести славу в качестве корреспондента, а то и написать книгу, но тогда понял, что обязан еще и сражаться.

Уже через неделю аристократичная жена Ная Бевана, Дженни Ли²⁵, направила его в ополчение ПОУМ, где к нему скоро присоединились и другие британские добровольцы. Через несколько недель приехала Айлин, чтобы вести бухгалтерию и хозяйство отряда. Но хоть ПОУМ и являлась сестринской партией НРП, в Москве ее члены и бойцы считались «троцкистами» или «замаскированными фашистами» и подлежали казни при первой же возможности. Такие планы уже строил человек с прозвищем Карлик Сталина – Николай Ежов, глава тайной полиции партии, НКВД. Но тогда Оруэлл с Айлин еще ничего не знали.

* * *

Фронт республиканцев, Монте-Оскуро, февраль 1937 года. Он сидел на пустом ящике из-под боеприпасов и курил. В это время дня солнце падало в окоп, грея его кости и поднимая боевой дух. Когда первые сражения войны пошли на убыль прошлой осенью, республиканцы и фашисты закрепились на высоких острых хребтах известняка на противоположных сторонах скалистой долины и сидели здесь до сих пор. Это была не столько линия траншей, сколько череда укрепленных позиций в пределах видимости друг от друга – белые утесы с каменными зубцами напоминали ему средневековый замок.

В эпоху пулеметов (даже тех ржавых, которые им достались) почти вертикальный ландшафт обрекал любое наступление пехоты на провал; в результате обеим сторонам приходилось выбирать между простаиванием или самоубийством. По прямой противоположные рваные линии обороны находились метрах в семистах друг от друга, но пешком выходило почти километр. На таком расстоянии пули жужжали над головой бессмысленно и лениво, безобидные из-за прискорбных стандартов испанской меткости. Артиллерия фашистов работала вяло – несколько снарядов в неделю, причем из-за стертых стволов древних пушек то и дело случался то перелет, то недолет. Настоящее оружие и настоящая война – как и настоящие возможности писать книги и репортажи, чем и занимались Хемингуэй и прочие, – были где-то далеко, в Мадриде, и ему не терпелось оказаться там же.

Его караул подходил к концу, когда он услышал перед окопом шуршание: это возвращался через брешь в хлипкой колючей проволоке, натянутой в двухстах метрах от окопа, патруль – такое гордое название носил отряд, ходивший за провизией и хворостом на старое картофельное поле на ничейной земле. Он выкрикнул:

– Seremos!

– Invencibles!²⁶ – последовал отзыв.

Когда патрульные соскользнули в окоп, послышался шум аэроплана. А на их части фронта это могло означать только одно: фашистский аэроплан. Все самолеты, поставленные русскими, воевали под Мадридом – там у коммунистических отрядов были и русские танки, и артиллерия, и даже сносные винтовки. Зачем Сталину вооружать троцкистов в Испании, размышляли члены ПОУМ, если в то же самое время он казнит их в Москве? Если б Оруэлл только знал, на что подписался!

Он махнул пулеметчикам – те подхватили свое древнее французское орудие и перетащили на открытую местность, чтобы установить на камне и нацелить в небо. После десятка выстрелов магазин, как обычно, заклинило. Выковыривая толстую пулю, они заметили, что с древнего биплана сыпется что-то белое и блестящее. Газеты.

– Можно пустить на растопку, – сказал он, и люди засуетились под безобидным ружейным огнем по всему хребту, собирая упавшие стопки. Это была фашистская газета «Херальдо де Арагон». Ее перевели те из них, кто знал испанский получше, но основное Оруэлл понял и сам: Малага пала. Они не поверили ни слову. Однако к вечеру из тылов просочились слухи, что это правда – и хуже того: коммунисты заявляли, что город предали анархисты и ПОУМ²⁷.

С наступлением темноты он добрался до койки на каменистом полу блиндажа, вырытого в склоне известнякового хребта. Там он и лежал по соседству с храпящим пулеметчиком Рамоном, когда внутрь сунулся командир – Боб Эдвардс из верхов НРП.

– Нас атакуют.

Они помчались по ступенькам сквозь туман, круживший у ног, словно холодный ручей, и встали на стрелковую ступень. Фашисты подвезли новые пулеметы – Оруэлл насчитал пять линий трассеров – и вели огонь ближе обычного. Они начали стрелять, целясь во вспышки, практически вслепую, а вокруг, довольно далеко, падали снаряды, половина из которых так и не взорвалась.

Вдруг звук рикошетов раздался сзади – их окружили! Внутри все похолодело – в этой войне пленных не берут. Но угроза тылу оказалась их собственным пулеметом, спутавшим цель. Их Гочкисс тут же заклинило, и не осталось ничего, кроме как встать во весь рост под обстрелом и идти в штыковую. Когда ты под огнем, осознал Оруэлл, то думаешь, не когда в тебя попадут, а куда, из-за чего все тело напрягается и приобретает чрезвычайно неприятную чувствительность. Через час-другой драмы атака заглохла, и наутро они увидели, что это был какой-то патруль, и то скоро отступивший. С их стороны – всего одна жертва с легким ранением. Но эта стычка, пусть даже жалкая и непримечательная, все же была его первым настоящим столкновением с фашистами.

Через два дня у себя в блиндаже они с Бобом Смилли изумленно слушали, как Эдвардс переводит репортаж об этой фашистской атаке, напечатанный в газете ПОУМ «Ла Баталья».

– «В большом сражении в ночь на 20 февраля, – читал Эдвардс, – наши ряды у Сарагосы отбили крупную атаку фашистов. Прославленный состав 29-й дивизии под командованием товарища Роберта Эдуардо отстаивал окопы, как львы, сдерживая пулеметами и бомбами несметные волны фашистских штурмовиков при поддержке кавалерии и танков. Если бы не смелость, проявленная доблестными англичанами, фашисты прорвали бы наш фронт, открыв дорогу на Алькубьерре и даже Барселону. Эта славная победа вновь показывает превосходство международной солидарности рабочего класса над завербованными приспешниками фашизма…» И так далее, товарищи. Тут есть и про юного Боба – «сын знаменитого предводителя рабочего класса», и так далее и тому подобное. Даже цитата из Ленина!

– Ну конечно, – сказал Оруэлл. – Без цитаты от Самого и публиковать нельзя.

Смилли хохотал.

– Очевидно, писал какой-нибудь бумагомарака в Барселоне или Мадриде.

– А то и в Лондоне, – прибавил Оруэлл. – Чистая фантастика. Сомневаюсь, что отсюда до самого Гибралтара найдется хоть один танк. А если бы они и были, как бы фашисты затащили их на утес под нашими позициями?

– Нелепость, согласен, – сказал Смилли. – Зато моему дедушке будет приятно почитать об этом в «Нью Лидере». «Товарищ Смилли, внук лидера шахтеров, – герой, отбивающий танки фашистов на Арагонском фронте».

– И он будет гордиться по праву, – сказал Оруэлл. – Ведь раз так и написано черным по белому, кто будет спорить? Для будущих поколений товарищ Смилли станет героем революции, а когда мы все умрем и не сможем ничего опровергнуть, наша жалкая стычка войдет в историю великой битвой на таких же правах, как Фермопилы и Гастингс.

– Ну, хотя бы приятно знать, что мы тут не зря мерзнем и вшей кормим, – сказал Эдвардс.

– Закавыка, конечно, в том, что если нас победят, как наших в Малаге, то мы останемся в истории предателями. Английскими троцкистами-фашистами, воткнувшими нож в спину революции. Правда будет такой, как пожелает товарищ Сталин.