Читать книгу: «В сторону света. Полная версия в иллюстрациях автора», страница 2

Зима побеждает

Глядя за окно я подумал, что, скорее всего, весны в этом году не случится. Так и будет вьюжить белая пыль, вонзая свой микроскопический абразив в наши раскрасневшиеся щеки. Так и будем мы гонять по подъезду из рук в руки подзарядные устройства, которые есть на балансе лишь некоторых мужичков в нашей десятиэтажке, чтобы поочередно восстанавливать свои замерзшие автомобильные аккумуляторы. А сантехник с восьмого этажа по имени Андрей и кличке Бабай окажется прав в части тезиса: «Вот так-то, блин, я же говорил, что все будет холодно!»

Вьюжит, вьюжит Моро Дедоз, наметая почти африканские барханы вокруг маленьких машинок у подъезда. И крестным знамением осеняет нас почти трезвый вахтер автостоянки, видя, как пробираемся вдоль его забора с лыжами в посадку. По обыкновению нашу импровизированную лыжню постоянно портят люди без лыж, прокладывая тропинки в укатанном фарватере. А нынче – нет, только шальная псина прошла по лыжне, время от времени меняя курс с левой борозды на правую. Останавливаюсь, жду, когда старшая дочь подъедет ближе и показываю:

– Смотри, собака шла по нашей лыжне. Какая-то с небольшим клиренсом. Видно, где пузом снега касалась.

– Такса, поди, – выдает дочь, – Будь аккуратнее, папа, вдруг она лыжниками питается.

* * *

Однажды, в пьянящей молодости, я нес по Туркестанской двенадцатиструнную гитару к другу, чтобы спеть давно знакомый репертуар за рок-н-ролл. Это было приблизительно в тот год, когда на этой же улице работник милиции задержал приверженца красного ретро из Законодательного органас кисломолочной фамилией. За это силовик был публично наказан, а патриот продолжил парение на статусной федеральной корке, пока не случился коллапс с квартирами в столице и его сердце на этой почве не перестало стучать. Но речь не об этом. Речь о заветах молодым:

– Дети мои, послушайте главную заповедь отца вашего! Никогда не забывайте перчатки дома, когда несете к другу зимой гитару без чехла!

* * *

Я всю жизнь замерзал, с самых ранних лет, когда мир для меня был высок, а я любовался им с высоты своих советских санок. Вот отец везет меня в ненавистный детский сад, обездвиженного, заплаканного, закутанного в мамин пуховых платок, из под мотни которого торчат только два обезумевших карих глаза. Пахнет чем-то сладким, значит сейчас услышу скрежет полозьев по асфальту – будем пересекать улицу Выставочную. В те годы на месте современной энергетической высотки на Аксакова стоял облупленный забор из-за которого вечно текли умопомрачительные карамельные запахи. Позже, с пацанами околотка, мы твердо верили, что именно там делали всю газированную воду города. Но речь о зиме и холоде. Надо быстрее зажмуриться, потому что через мгновение поземка вопьется в то немногое, что осталось неспрятанным под бережные укрывала.

* * *

Зима всегда караулила и догоняла, проверяя частоту вибрации задубевшего туловища. Я до полусмерти замерзал в армии, где околосвердловские болота под барханами сугробов взращивали полуживых комаров. Насекомые залетали в казармы и досаждали духам, которые с тапками долгими зимними вечерами собирали тушки для отчета перед достойными старослужащими войнами. И по утрам, по команде, переполненной неказистым сарказмом: «Форма одежды – шинель в трусы! Быстрее, гоблины!», наш сержант по имени Андрей и кличке Большой, щедро награждавший пенделями своих сорок пятых кирзачей пролетавших мимо салаг, застраивал взвод с голыми торсами на плацу. Сейчас мы полетим очередную «трешку», а Большой в тулупе будет бежать в арьергарде и бляхой своего ремня мотивировать отстающих. Одна надежда была на земляка Андрея по кличке Борщ, который изобретал иногда способы, при которых марш-броски отменяли. Так он однажды обескуражил Большого припадком с носовым кровотечением. Правда, чуть позже выяснилось, что молодой расковырял себе нос гвоздем.

* * *

Я замерзал за забором пэвэошной части, куда забрался ребенком в детстве. Прячась от постоянно снующих офицеров, я постигал тонкую грань между любознательностью и любопытством, ощущая, как задубели в промокших варежках пальцы рук. Будто в садовском возрасте, когда напарник по группе толкнул меня головой на угол стола и мне зашивали сечку на лбу. Вечером к нам в гости пришла бабушка с гостинцами и все меня жалели, потчуя конфетами и деликатесами. А потом, совершенно случайно, кто-то из взрослых прищемил мне пальцы дверью. И пальцы ревели от боли, словно в них вонзили иглы, как теперь, здесь, за забором воинской части. Позже, проходя мимо этого забора, я видел приспущенные флаги по Черненко, Андропову и считал, что этот траур по тем бесконечным часам моего небоевого дежурства в сугробе у плаца.

* * *

Может быть поэтому, в недостижимом стремлении согреться, я так лелеял свою бедовую «классику», с таким трудом выстраданную к тридцати годам. Но не тут-то было. Вот, упираясь телом в бампер, путаясь в полах пальто, в очередной раз толкаю четырехколесного непролазного коня на встречу к Солнцу. И на коленях стоячи, ковыряю под защитой картера сугроб. И пою гимны в унисон капающему в салон тосолу. Хлоп! Аккумулятор сел. Дергаю ручку и ощущаю, как выскакивает из-под приборных пространств лопнувший трос-капот. Не машина – клумба баклажанная с цветом «мурена»! Цепляем через время мое ведро на трос, шеф на внедорожнике тянет меня по дороге. Запотевшие стекла, в висках стучит, впереди бампер стоимостью всего моего тарантаса. Ситуация бодрит. Втыкаю вторую, слышу, что завелся. А спидометр ползет вверх. Вот уже третья, четвертая. Сигналю, моргаю, кричу в открытое окно. Шеф останавливается и, будто не собирался издеваться: «А я забыл, что ты у меня сзади болтаешься». И пока я тер окоченевшие пальцы, мимо проезжали сотрудники ДПС, которые таскали меня на поводке вчера и сосед Андрей с шестого этажа по прозвищу Электрик, у которого мощный старый немец выручил меня позавчера.

* * *

Обновляем с дочерью лыжню, стараясь угадывать направление под рефренами переметов. На гребнях не спешу, несколько раз подпрыгиваю на лыжах, чтобы плотнее умять наст. Круг, второй, третий. Вдруг понимаю, что не слышу сзади ребенка. Оборачиваюсь. Дочь остановилась метрах в пятидесяти и что-то чертит лыжной палкой на снегу. Жду. Догоняет.

– Что написала-то? – спрашиваю.

– Вика, папа, зима, – отвечает.

– Актуально, – киваю, – Ну, что, домой, греться?

– Если ты замерз… – бодрится ребенок.

Возвращаемся. И видим, что на нашем пути трактор навалил сугроб размером с избушку. И вариант справа – лезть с лыжами через ограду, слева – через непролазный карагач. Вот тебе на! Хоть замерзай у подножия – нет пути. Долго пробираемся по кустам, рискуя порвать костюмы и куртки. Ура! Проехали. Хвала самодеятельному массовому спорту в окрестностях спальных районов!

* * *

Зима побеждает. Кажется, что это теперь навсегда.

Всё…

Все, что происходило, только укрепляло его пессимизм. Говорят, пессимизм – самая мудрая позиция. Возможно. Но эта позиция не самая легкая.

Все происходило так, как он и предполагал – все происходило плохо.

Ах, если пессимизм можно было бы продавать. Он переплюнул бы нефть и газ. Запас пессимизма бесконечен.

* * *

Они постучали в дверь за восемь часов до Нового года. Они были за дверью повсюду – их было двое. Одна работала на половом фронте, другая контролировала чистоту этого фронта. Та, которая уборщица, начала первой:

– Вы в очередной раз затопили кабинет директора нашего института.

– Очень жаль, приношу свои извинения, – сказал он, собираясь закрыть дверь, ибо вопрос казался исчерпанным.

– Нет, позвольте, что значит «жаль»? – Вмешалась вторая женщина, – Пойдемте, посмотрите, что вы натворили!

Он предпочитал не спорить с людьми – это занимало слишком много времени.

Напялив башмаки, вышел из квартиры и был доставлен на первый этаж.

На первом этаже сидел директор института:

– Вы в очередной раз затопили мой кабинет, – сказал директор института, указывая на мокрое пятно.

– Очень жаль, – повторил виновник потопа, разглядывая живописный угол комнаты. – Эти милые женщины мне уже об этом сказали. Приношу свои искренние извинения. Самые от сердца просьбы о прощении.

– Надеюсь, вы понимаете, что я могу доставить вам много неприятностей.

– Я очень не люблю угроз, – ответил виновник нарочито спокойно.

– Мы можем подать заявление в суд, – директор института оскалился.

– Сударь, это ваше конституционное право…

– Гм… А где, если не секрет вы работаете? – поспешил поинтересоваться директор, очевидно привыкший разговаривать с теми, кто о Конституции понятия не имел.

– Я жизнеописатель, – ответил жизнеописатель.

– Очевидно, утопист, – съязвил директор института, поглядывая на затопленный угол кабинета.

– Возможно. Готовьте в таком случае ковчег – ответил вяло виновник потопа. Он не любил спорить. Это требовало сил.

– Жизнеописатель, – продолжал смаковать смешное слово директор, усматривая в нем что-то недостойное.

– Да. Жизнеописатель, – совсем сник жизнеописатель, – Как я устал от председателей колхоза, вышедших из вахтеров. От острых умов и дурных манер. От этих кабинетов, которые были общественными туалетами. От самомнения надутых рыл.

Во взгляде директора института появилось изумление.

– Это вы про кого? – спросил он.

– Это я про жизнь, – ответил жизнеописатель, – Пойду я? Ага? Семь с половиной часов до Нового года.

Виновник потопа резко поменял грудь со спиной и зашагал прочь. Черт возьми! «Вы затопили наш институт». Тьфу! Теперь кушайте меня заживо, пейте кровь, гады! Может принести им ведро побелки? Так, чтобы хватило на следующий раз.

Степень раздражения жизнеописателя росла. В памяти всплывали козлости последних дней:

– Можно я возьму чайник до утра?

– Нет, мы наш чайник никому не даем.

– Это что, принцип?

– Конечно!

– А я думал, что принцип, это когда не убивают ближних.

Трогательная история сменялась другой, не менее раздражающей. Жизнеописатель поднялся на второй этаж совершенно красным. Ему хотелось кого-нибудь напинать по лицу, что-то сломать или стереть в порошок.

На втором этаже взгляд жизнеописателя уперся в батарею, в излучинах которой наш герой хранил свою пепельницу – пустую кофейную банку. С банкой случилась страшное – банки не было.

– А! – заорал жизнеописатель, – третья пепельница за неделю! Это вы все виноваты!

Он показал кулак в сторону первого этажа, где располагался институт.

Еще несколько шагов в сторону своей двери добавили новую боль. У порога стоял мусорный пакет, аккуратно и своевременно выставленный женой для удаления.

Жизнаописатель схватил мешок:

– Что, гад? Хочешь, чтобы тебя вынесли, да? – он стал бить мусорный пакет по лицу, – Морда у тебя не треснет? А, ты, типа, надежный? Я еще и не таких ломал.

Пакет лопнул. Картофельные очистки и прочая ерунда упала кучей к ногам.

– Жена, дай новый пакет, быстро! – выкрикнул жизнеописатель, открыв дверь своей квартиры. – Да, веник и совок еще.

Около десяти минут ушло на сбор объедков и витиеватые выражения, необходимые в таком деле.

Проходит еще несколько минут. Пытаясь не переломать ноги на обледеневшей тропке, жизнеописатель все-таки бьет лед своим мягким местом. Сидя на дорожке и потирая ушиб, виновник потопа продолжает некнижно выражаться.

Мусорные баки затарились перед новым годом не хуже обитателей жилищ. Пакет жизнеописателя, несколько раз падая поверх кучи, упорно скатывается вниз.

– Да, черт с тобой, валяйся где хочешь! – кипит виновник потопа, уходя прочь.

Семь часов до Нового года.

«Уважаемые жильцы! В связи с общей задолженностью по квартплате, администрация уведомляет…»

Почему эта бумажка, приклеенная к двери подъезда, попалась нашему герою на глаза именно сегодня – не известно. Известно, что больше она никому на глаза не попадалась, ибо была жизнеописателем цинично уничтожена. Содрана, порвана и затоптана.

* * *

Придя домой жизне-описатель ждал очередных неприятностей, но был разочарован. Навстречу ему выбежал сын:

– Папа пришел, – радостно заявил ребенок с интонацией, которая присуща детям трех лет.

– Сынок, – смог выдавить из себя умиленно виновник потопа.

Ребенок забрался на руки жизнеописателя и обнял папу. Затем отстранился, нащупал православный крестик под бородой отца:

– Папа, а у тебя «цеЛковь» на шее?

– Церковь? – переспросил отец, едва сдерживая слезы.

* * *

Новый год был спасен…

2003 год.

Хулиганский мотив, или день возмездия настал

Пьеса

Действующие лица

Автор пьесы: Жюль Огюст Рене (Бородатый сухой старец в мешковине с капюшоном и длинной кривой клюкой в руке).

Отец: Николай Иванович Лежон (Благополучный чиновник в безупречном костюме).

Мать: Софья Семеновна Лежон (Супруга Николая Ивановича – мудрая тигрица, прекрасная роза перед увяданием. Носит кимоно с нарисованными фламинго и розовый веер)

Дочь: Леля Лежон (Роль исполняется сорокалитровой бутылью с узким горлышком с нарисованным девчоночьим лицом. К горловине привязан детский бант).

Хулиган: Славик Морсо (Роль исполняется алюминиевым бидоном из-под молока с нарисованным мальчишечьим лицом).

Соседка: Клавдия Морсо (Мать Славика – глупая дородная баба с громким голосом. Носит рваный халат, который ей мал и большие калоши на босу ногу. Под халатом кожаные шорты с цепями на бедрах и кожаный лиф).

Демоны из сна: Трое юношей и две молодые особы, появляющиеся по ходу пьесы в разных ипостасях и костюмах.

Декорация.

Разделена не пропорционально на две зоны: ветхую – зону Клавдии Морсо (дальше от зрителя и меньше по пространству) и благополучную – семейства Лежон (светлую с манерным интерьером. Между этими зонами символичная арка, диагонально развернутая к залу.

Акт первый. Действие 1. Вступление

Автор пьесы (появляясь небыстрой походкой – от правой кулисы – к левой, вышагивая по авансцене): – Я написал эту историю сотни лет назад, когда как увидел ее значительно раньше. Я написал эту историю одной левой рукой самым красным французским вином (достает левую руку из-под полы своего балахона. Рука выкрашена в яркий красный цвет) и много лет ждал, что она станет неактуальной. Я – Жюль Огюст Рене, жил и любил, храня рукопись под тОгой. Соленые воды хлестали меня по челу, трамонтана вырывал волосья из макушки. Но ничего не изменилось среди людей, и теперь я решил поведать эту историю вам. (Добирается до левой кулисы и уходит со сцены).

Громкая французская музыка. На авансцену врываются демоны сна, одетые в детские шорты и панамки, с совками и игрушками в руках. У одного из них большая рогатка, вместо игрушек. Демоны исполняют танец, демонстрируя друг-другу свои игрушки, но не принимают в игру пятого демона, вооруженного рогаткой. Последний, деланно обижаясь, целится своим оружием в группу. Резкий хлопок, свет гаснет.

Сцена 1. В зоне Лежонов

Мать Софья Семеновна Лежон (приклеивая крестом пластырь на бок бутыли с нарисованным лицом): Леленька. Да как же это так? Ведь почти весь глаз опух.

Отец Николай Иванович Лежон (Берет на руки бутыль, как младенца): Бедная моя Леленька, не плачь! Папа поймает этого сорванца. Папа накажет. Не плачь, Леля. Этот сорванец свое получит! Не знаю, что я с ним сделаю. Я. Я…

Мать Софья Семеновна Лежон: Вот это все твое воспитанье, Николя! Ребенок совершенно не умеет постоять за себя!

Отец Николай Иванович Лежон: Дорогая, при чем тут мое воспитанье?

Мать Софья Семеновна Лежон: Надо было мне настоять, чтобы Лелечку в детский садик водить. К обществу, в коллектив.

Отец Николай Иванович Лежон: В детский сад? К свинке и кори, дорогая? К инфекции? К грязным стаканам и хлорке? К полуграмотным кухаркам с дурным прононсом?

Мать Софья Семеновна Лежон: К ровесникам, к друзьям. К началу взрослой жизни. К первому этапу! К социализации. Между прочим, вся страна так растет – по садам, школам.

Отец Николай Иванович Лежон: И по тюрьмам. Социализация. Тоже мне. Словеса-то какие странные – социализация, адаптация. Я вообще их не понимаю. Честно. Не понимаю. Что такое хороший человек – понимаю. Набожность – понимаю. Интеллект – понимаю. Понимаем, Леленька набожность с интеллектом? Да. Мы с дочкой понимаем. А социальную «приспосо-блин-ность» – не понимаем. Это приживаемость что-ли, бесцветность? Нет? Не так?

Мать Софья Семеновна Лежон: Не впадай в демагогию, Николя, прошу тебя.

Отец Николай Иванович Лежон: Это реалии жизни, дорогая, а не демагогия.

Мать Софья Семеновна Лежон: Да. Мы будем на балконе собственной квартиры кубики складывать. Полная изоляция. Это нас от всего сбережет. А еще лучше нам на остров. На необитаемый.

Отец Николай Иванович Лежон: Почему «на остров». У нас замечательная квартира. (Внимательно изучает пластырь на боку бутыли). Вот ведь гематома какая неприятная. Еще сантиметр, и в глаз. Страшно представить даже. Больно, Леля? Папа накажет хулигана. Потерпи, маленькая, потерпи. Папа такое ему строгое замечанье сделает. Ты просто не представляешь, доченька.

Мать Софья Семеновна Лежон: Хм-м

Отец Николай Иванович Лежон: Книги, кино. Мало ли в жизни интересного. Зачастую это лучший способ остаться в живых. Леленька, давай, дочка, почитай. (Ставит бутыль на стул к столу и кладет перед ней книгу). Я пойду поищу этого хулигана. Такие вещи не стоит откладывать. Как его зовут? Славик, сынуля кухарки?.. Соседки нашей? Славик, ох! Славик, Славик, Славик.

Мать Софья Семеновна Лежон: Только держи себя в руках, Николя! Постарайся не наломать дров, интеллигентно. Поговори, пригрози.

Отец Николай Иванович Лежон делает несколько больших шагов к краю сцены, но теряет уверенность. Поворачивается к супруге.

Мать Софья Семеновна Лежон: Лелечка! Но кто же так близко держит книгу к глазам. Давай я тебе сама почитаю. (Садится к столу и берет в руки книгу)

Отец Николай Иванович Лежон (Хочет что-то еще сказать жене, но видит, что семья занята чтением. Он тяжко вздыхает и уходит со сцены)

Мать Софья Семеновна Лежон: А. Это моя любимая французская книга о маленьком мальчике. Об очень наивном, хорошем мальчике. Он жил на своей собственной планете и любовался закатом.

Гаснет общий свет. Остается лишь направленный луч на матери с дочкой, читающих книгу. Одновременно начинается громкая французская музыка. На авансцену врываются демоны сна. Одеты демоны в темные одежды свободного покроя. У одного из них большая красная роза в руке и синяя короткая накидка. Демоны исполняют танец – четверо пытаются вырвать цветок из рук пятого.

Автор пьесы (появляясь небыстрой походкой – от левой кулисы – к правой, вышагивает по авансцене, разгоняя демонов клюкой. Перекрикивая слегка притихшую музыку): – Что ж вы, демоны, распоясались? Вот клюка моя, да по спинам вам! Я – Жюль Огюст Рене, велю вам сгинуть. (Ловит красной рукой демона с розой, другие же успевают скрыться). Ага, сорванец, Автору себя уподобляешь? Судьбе перечишь, чертенок? Пойдем со мной, я буду долго мучить нас с тобой обоих. Тебя – за дерзость, а себя – за слабость, что я тебя создал. Мы будем нюхать хлор, и заразимся свинкой. Мученье закаляет дух – так станем совершенней! (скрываются за правой кулисой, а мать Софья Семеновна Лежон продолжает читать бутылке книгу)

Без паузы сцена 2. У арки

Из-за левой кулисы появляется Николай Иванович Лежон. Он тянет за собой волоком бидон за ручку к арке.

Отец Николай Иванович Лежон: Кто Леле в глаз выстрелил, не ты? Кто мою дочь чуть не сделал инвалидом? Здесь живешь? Мама твоя дома? Не вырывайся, не пущу! (Стучит в створ арки не отпуская ручку бидона из рук). Любезная, это сосед ваш – Николай Лежон! Будьте добры, откройте дверь.

Соседка Клавдия Морсо: (появляется из глубины сцены и подходит к арке с другой стороны. По ходу движенья она нашептывает что-то ворчливо) Кто там еще?

Отец Николай Иванович Лежон: Сосед ваш, любезная. Николай Лежон.

Соседка Клавдия Морсо: (просовывая голову в арку). Какой сосед?

Отец Николай Иванович Лежон: (неуверенно и робко) Лежон.

Соседка Клавдия Морсо: (зло) Лежон-жужон. (видит соседа и своего ребенка) А! Что такое? Зачем ты держишь моего Славку за ухо?

Отец Николай Иванович Лежон: Понимаете, уважаемая, ваш сын обидел мою дочь. Он ей чуть не выбил глаз из рогатки. С этим надо что-то…

Соседка Клавдия Морсо: (Орет истошно) Пусти! (выскакивает к Лежону, хватает бидон в объятья) Я тебе дам, обидел. Славик, что он с тобой сделал?

Отец Николай Иванович Лежон: Послушайте…

Соседка Клавдия Морсо: А ну-ка рот закрой. Славик! Он бил тебя?

Отец Николай Иванович Лежон: Простите…

Соседка Клавдия Морсо: Замолчи! (с гримасой) «Простите».

Отец Николай Иванович Лежон: Но Славик…

Соседка Клавдия Морсо: Сказала: замолчи! Ты что же думаешь, зараза, раз костюмчик нацепил, так и управы на тебя не сподобим? Славочка, он бил тебя?

Отец Николай Иванович Лежон: Я просто…

Соседка Клавдия Морсо: Да тут синяк. Ай! Замолчи! Ну, Грех, держись! Теперь я тебе устрою «простите». Теперь попляшешь…

Отец Николай Иванович Лежон: Да выслуш…

Соседка Клавдия Морсо: Закрой свой рот! Ты все уже сказал. Зверюга. Ты знаешь что теперь? Теперь держись! Я тебе жизнь поломаю. Уничтожу! Славик. Он бил тебя?

Отец Николай Иванович Лежон: Черт знает что…

Соседка Клавдия Морсо: Узнаешь. И черта узнаешь, Зло, все узнаешь! Морсо так этого не оставит, Морсо тебя уничтожит. И рад будешь деться куда-нибудь, да не выйдет! Славочка, идем домой, мой мальчик! Мама сейчас тебя пожалеет (уходит с бидоном за кулису).

Отец Николай Иванович Лежон: Вот и поговорили (совсем тихо). Бывает же – тяжелый случай. (Делает несколько шагов в зону Лежон). Соня, не поверишь. Я извалялся в дерьме!

Мать Софья Семеновна Лежон: (кладет книгу на стол) Вот это новость, дорогой… Зачем?

Отец Николай Иванович Лежон: Мать этого Славика еще похлеще сына. Тупая, наглая… баба.

Мать Софья Семеновна Лежон: Ты что, Николя?.. «Кель моветон». Что за жаргон? Ты не простыл ли на своей работе?

Отец Николай Иванович Лежон: Она не стала даже слушать. Орала и грозила мне. Господи, прости! Не стала слушать, чуть не ударила меня кулачищем. Вот баба наглая!

Мать Софья Семеновна Лежон: Леля не спит. Придержи свой грубый лексикон. Я и не знала, что ты так умеешь говорить.

Отец Николай Иванович Лежон: Я плохой? Послушай. Мне только что ведро помоев надели на голову. Донышком вверх. Как я должен тебе об этом рассказать?

Мать Софья Семеновна Лежон: Без скверных слов, очевидно. Как сам-то полагаешь?

Отец Николай Иванович Лежон: Леля, пора спать, доченька. (укрывает бутыль покрывалом). Пусть тебе приснятся хорошие и добрые сны. Спокойной ночи.

Мать Софья Семеновна Лежон: Да, зачем я отправила тебя разбираться? Ума теперь не приложу…

Отец Николай Иванович Лежон: Вот всегда ты так. Сначала, Николя, выручай. А потом – я же и виноват. Так нельзя, дорогая. Послушай. Эта соседка просто не в себе. Она не дала даже слово вставить. Сразу начала кричать.

Мать Софья Семеновна Лежон: Успокойся! Мало ли какого сброда вокруг. Выброси все это из головы. Сегодня просто был тяжелый день, дорогой.

Отец Николай Иванович Лежон: Да. Просто тяжелый день. Прости. (устраивается фривольно в интерьере)

Из-за кулисы громкий голос Соседки Клавдии Морсо: Лежон-жужон. Ау-у! Вот я доберусь до тебя!

Отец Николай Иванович Лежон: (вскакивая с места) Нет. Как это успокойся? Что теперь? Софья, как жить теперь?

Мать Софья Семеновна Лежон: Ну, дорогой, если каждая соседка будет так тебя нервировать и выбивать из колеи… Побереги сердце.

Отец Николай Иванович Лежон: Сердце!

Мать Софья Семеновна Лежон: Не хочешь вина?

Отец Николай Иванович Лежон: Вина. Ах, вина? Что за вина…

Мать Софья Семеновна Лежон: Хватит! Милый, не катай больше одну и ту же мысль по голове. Переключись. Договорились?

Отец Николай Иванович Лежон: Пойду пройдусь перед сном. Не могу сидеть вот так просто…

Мать Софья Семеновна Лежон: Пойти с тобой?

Отец Николай Иванович Лежон: Смеешься? Я просто хочу побыть один.

Мать Софья Семеновна Лежон: Хорошо, дорогой. На мне не вымещай, прошу тебя…

Отец Николай Иванович Лежон: Прости (уверенно идет к арке, одновременно к ней с другой стороны подходит и соседка Клавдия Морсо. Мать Софья Семеновна берет бутыль на руки и баюкая ее, уходит со сцены)

Соседка Клавдия Морсо (подвыпившим прононсом): А! Лежон! Идешь? Ты знаешь, что мой сын за-тем-пературил? Ты знаешь, надутый круасан, что ты натворил?

Отец Николай Иванович Лежон: Оставьте! Что за глупость? Ничего я не творил. Ваш сын…

Соседка Клавдия Морсо: Мой сын избит тобой! Зверюга. Хуже зверя!

Отец Николай Иванович Лежон: Оставьте! (разворачивается обратно в зону Лежон, соседка же машет ему вслед кулаком, уходит, шепча проклятья) Софья! Я не могу так больше. Софья! Она опять там, у двери. Будто ждала меня. Софья!

Мать Софья Семеновна Лежон: (выходит на сцену без бутыли) Тише, я только уложила Лелю. Не шуми. Что там опять стряслось?

Отец Николай Иванович Лежон: Стряслось. Да что могло стрястись? Конечно. Я встретил эту бабу. Она меня ждала. Еще ведро помоев…

Мать Софья Семеновна Лежон: Ах, дорогой!

Отец Николай Иванович Лежон: Что делать? Куда деться?

Мать Софья Семеновна Лежон: Не мечись! Эмоциями ничего не добьешься.

Отец Николай Иванович Лежон: Ты понимаешь, я – начальник, уважаемый человек. Я!.. и Она…

Мать Софья Семеновна Лежон: Да. Я понимаю.

Отец Николай Иванович Лежон: Нет. Возмутительно. Я! И Она… Как смеет, вообще! Как она смеет. Ты понимаешь. На «ты», фривольно, через губу. Так, будто я семечками торгую на парапете.

Мать Софья Семеновна Лежон: На паперти.

Отец Николай Иванович Лежон: Да, или на паперти стою. Как с другом. Нет, как с ровней! Да кто она вообще…

Мать Софья Семеновна Лежон: Мать, видимо. Тоже мать…

Отец Николай Иванович Лежон: Мать? Мать маленького уродца! Вошь. Вша! Большая вша. Как там у Горького? Не помнишь? Мать. Рождение Человека. Рожала на меже, корова!

Мать Софья Семеновна Лежон: Ну-ну. Не нам судить…

Отец Николай Иванович Лежон: А кому судить? Ей судить? Она, несчастная? В убогости, в тупости…

Мать Софья Семеновна Лежон: Родной.

Отец Николай Иванович Лежон: Да. Я понимаю. Время сейчас такое. Время тех, у кого кадык мощнее. Обман, ложь, нахрап. Вот, быдло! Не современно. Я – Николай Лежон – ретро. Утиль. Старый шкапчик-с. Патефончик-с. Вообще… Хрустальный рукомойничек-с… Теряюсь! Пойми. Быть интеллигентным – старомодно. Даже опасно. Затопчут. Те, в галошах. Жлобы, или как их? Все они – жлобы…

Мать Софья Семеновна Лежон: Не обобщай.

Отец Николай Иванович Лежон: Я не обобщаю. Нет у меня инструмента справиться с этой бабой. Для меня то, что дозволено – меньше, чем у нее. Для меня – Стыдно – категория. Для меня – Совесть – не пустой звук. А ей – можно все. Какая Совесть, Стыд? Пошло! Ерунда! Я бессилен. Пойми. Языка она не понимает. Ну не по голове же ей давать. А?

Мать Софья Семеновна Лежон: Только и осталось – руки распускать. Что за мысли, Николя?

Отец Николай Иванович Лежон: А как? Она так и будет поджидать меня у двери? Стоять сутками, бросать в спину проклятья? Господи, мерзость-то какая. Эти рюшечки-завитушечки. Бородавочка! Прыщик с ручками. Волдыречек…

Мать Софья Семеновна Лежон: Все обойдется.

Отец Николай Иванович Лежон: Ни-че-го не обойдется. У нее цель появилась. Знаешь, впервые в жизни – появилась цель. Сгноить меня. Вот так. Получается. А Леля? Леленька теперь что? Так и будем ребенка прятать?

Мать Софья Семеновна Лежон: С Лелей все будет хорошо. Глаз заживет, будем ходить на прогулку вместе. Только бы зажил…

Отец Николай Иванович Лежон: Вместе. Во двор, в школу, в институт…

Мать Софья Семеновна Лежон: О, господи! Послушай, дорогой.

Отец Николай Иванович Лежон: Вошь! Какая пакость! Я увяз в ней, наступил в нее. Давно не было таких встрясок. Нет. Ну всегда можно решить проблему. В диалоге. Поговорить. Найти компромиссы.

Мать Софья Семеновна Лежон: Найдем компромиссы, дорогой. Обязательно найдем. Другого не дано. Ей самой быстро надоест. Обязательно надоест.

Отец Николай Иванович Лежон: Ха. Ей надоест. Кто она?.. Человечишко? Человечишко – звучит горденько?

Мать Софья Семеновна Лежон: Да. Я все понимаю. Твое самолюбие задето.

Отец Николай Иванович Лежон: Нет у меня самолюбия. Знаешь, я все время вспоминаю свое детство. У нас во дворе было много детей. Нормальных мальчишек, девчонок. И была одна единственная скамейка под каштаном. Один-единственный аттракцион – простая облезлая скамейка. Мы любили сиживать на ней. Я ее перед глазами до сих пор вижу. Знаешь, такое место первых влюбленностей. Не знаю, стоит ли тебе рассказать. Такой конфуз, знаешь ли… Расскажу. Бог с ним. Однажды, на этой скамейке, остались мы одни с девочкой, которой я был тогда очарован. По-детски, так, грезил. И тут – подарок. Вокруг никого. Только она, сидит, смотрит на меня…

Мать Софья Семеновна Лежон: Голубыми глазами?

Отец Николай Иванович Лежон: Почему голубыми? Ах, осел я! К чему все эти воспоминанья?

Мать Софья Семеновна Лежон: Прости. Продолжай. Очень увлекательно, знаешь ли. Даже интригующе.

Отец Николай Иванович Лежон: Сидим на скамейке, беседуем. А тут к нам мальчишка подходит – чужой – из соседнего двора. Вечно грязный такой, хулиганистый. Типа этого Славки с рогаткой. Такой же, практически. И, откровенно говоря, я как только его увидел, сразу напрягся весь внутри. «Ну, – думаю, – принесли его черти». А он между нами садится и к этой девочке с какой-то глупостью пристает.

Мать Софья Семеновна Лежон: Ну, ты его прогнал, конечно же.

Отец Николай Иванович Лежон: Да, дорогая. Я наклонился к его уху и тихо попросил поискать у меня в голове вшей.

Мать Софья Семеновна Лежон: Вшей?

Отец Николай Иванович Лежон: Да. Вшей.

Мать Софья Семеновна Лежон: Какой ужас. Лежон – и вши.

Отец Николай Иванович Лежон: Да нет. Не юродствуй, дослушай. Конечно же вшей у меня нет и не было никогда. Но хулигана я победил словом. Хитростью. Его со скамейки просто сдуло. Понимашь? Он перепугался так, что ты не представляешь.

Мать Софья Семеновна Лежон: Умно. Тем более для ребенка. Очень умно.

Отец Николай Иванович Лежон: Да. Но мой отец, когда услышал эту историю, сказал: «Лежон, у тебя совсем нет самолюбия». Вот, к чему я все это вспомнил…

Мать Софья Семеновна Лежон: Надо будет обязательно Леленьке рассказать. Очень полезная мораль в этой истории.

Отец Николай Иванович Лежон: Ну-ну. Еще дочери позволим хихикать над отцом. Не вздумай. И не попрекай меня каким-то самолюбием. Нет этого качества у меня. Я просто не могу положить конец безобразию с соседкой. Чушь какая-то…

Мать Софья Семеновна Лежон: Согласна, чушь! Ты долго собираешься митинговать? Может уже прекратим все это, Николя? Толку от этих размышлений нет. Родной, давай я о тебе позабочусь.

Отец Николай Иванович Лежон: Ах, Сонечка! Хорошо, что у меня есть ты. Знаешь. Я столько сил потратил, чтобы создать все это (обводит интерьер жестом). Но все это пепел. Все это – без души. А душа – это ты. Я все-таки счастливый человек!