Читать книгу: «Тайна чародея Хаоса. Книга первая. Пророчества»

Пролог. Инструкция по управлению Хаосом

У каждого есть путь, только избранные знают куда он ведет

Дубай. Июль 2025 года

Предзакатный зной Пенсильвании. Тысячи лиц, растянутых в улыбках и предвкушении, устремлены к ярко освещенной трибуне. Дональд Трамп, громогласный и самоуверенный, стоял на подиуме, его голос, усиленный колонками, сотрясал вечерний воздух: «…и мы вернем Америке ее величие! Мы сделаем ее снова могущественной! Мы…».

В этот самый момент, когда он, как обычно, драматически поднял руку, чтобы подчеркнуть свои слова, произошло то, что навсегда войдет в анналы истории. Где–то высоко, на крыше неказистого кирпичного здания, скрытого в тени, молодая рука сжала приклад винтовки AR–15. Томас Крукс, тьма в его глазах, которую никто не пытался прочесть до этого дня, выдохнул. Цель была чиста, расстояние – идеальное для его тренированного глаза.

Бах!

Громкий, сухой звук выстрела разорвал овации. Толпа, погруженная в экстаз, сначала не поняла. Но Трамп, инстинктивно, по–своему, почувствовал. Он лишь на долю секунды дернул головой, совсем чуть–чуть, едва заметное движение, словно пытаясь отмахнуться от назойливой мухи. В следующее мгновение он почувствовал резкий, жгучий удар в правое ухо. Боль пронзила, но сознание зафиксировало не ее, а странный, влажный шорох, словно горячий гвоздь прошел сквозь плоть. Он автоматически схватился за ухо, пальцы нащупали что–то липкое и теплое.

На сцене, среди криков и суматохи, всего через двадцать пять секунд после первого выстрела, произошло нечто, что заставило даже самых циничных журналистов вздрогнуть. Трамп, окровавленный, с раненым ухом, поднялся. Его лицо было бледным, но глаза горели. Он вскинул кулак вверх. Это был не жест поражения, не мольба о помощи. Это был жест вызова. Толпа, словно по команде, ответила шквалом аплодисментов и оглушительным скандированием «С–Ш–А! С–Ш–А!».

Я, смотрел на эту сцену на большом плазменном экране в своем офисе на сотом этаже стеклянной башни в Дубае. Кадры сменялись: панорама хаоса, затем крупный план окровавленного уха, потом снова Трамп, уводимый охраной, его хриплый призыв. Когда Трамп исчез из кадра, а на экране появились аналитики, я протянул руку к пульту. Щелчок, и экран погас, погрузив комнату в тишину.

Я откинулся на спинку кресла. Темнота телевизора отражала мое собственное, глубокое размышление. Почему пуля, которая должна была быть смертельной, прошла лишь по касательной, пробив ухо? Тот самый миллиметр. Неужели это был всего лишь порыв ветра? Или невидимая рука, которая дернула голову Трампа в нужное мгновение, чтобы изменить ход мировой истории? Я вспомнил свои давние мысли о случайности, о взмахе крыла бабочки, способном вызвать торнадо. Но здесь, на грани жизни и смерти, этот миллиметр казался слишком значимым, чтобы быть просто случайностью. Что есть случайность – то, у чего нет причины? Я усмехнулся. В этом мире у всего есть причина. Просто за случайностью, как правило, скрывается невозможность увидеть все причины хаоса. Но что, если кто–то смог увидеть? Что если кто–то смог создать причины? Какая причина привела стрелка и Трампа в одну точку в одно и то же время? Он это видел или не просто видел?

Напротив, сидел Майкл Кларк, молодой журналист из лондонского издания, чьи глаза горели любопытством. Его темный костюм, идеально выглаженный, и цифровой диктофон на столе выдавали человека, привыкшего к миру, где все поддается логике, где события можно разложить по полочкам. Он смотрел на меня, как энтомолог на редкого жука, готовый препарировать мою историю ради заголовка.

– Господин Краевский, – начал он, старательно выговаривая мою фамилию, – весь мир считал Жириновского… ну, скажем, эксцентричным. Политическим клоуном. Как он предсказывал будущее? Откуда он знал?

Я усмехнулся, отпивая виски. Лед тихонько стучал о стекло. – Клоун падает сам, чтобы рассмешить публику. А Владимир Вольфович был из тех, кто с удовольствием толкал других, чтобы посмотреть, как красиво и с каким грохотом упадут все остальные. Он не играл по правилам. Он и был правилами. Непредсказуемыми, как шаровая молния. Он был физикой власти, ее темной материей.

Мой стол – холодное стекло и хром – был завален не юридическими документами, а реликвиями прошлого. Пожелтевшие газетные вырезки, старые видеокассеты с потертыми наклейками, исписанные от руки блокноты и несколько экземпляров книги, чья обложка когда–то казалась мне нелепой фантазией. «ПОСЛЕДНИЙ РЫВОК НА ЮГ». В 1999–м я смеялся над ней, считая ее бредом. Теперь, в 2025–м, ее слова жгли, как пророчество, высеченное в камне. Мой офис превратился в лабораторию хаоса, где я, словно одержимый археолог, искал код – ключ к тайне человека, который, кажется, говорил с будущим, как со старым другом.

Кларк подался вперед, его пальцы замерли над блокнотом. Он ждал баек о кремлевских интригах, о грязных политических играх, о чем–то, что можно упаковать в аккуратную статью. Но я собирался дать ему нечто иное. Нечто, от чего его лондонский мир, выстроенный на логике и порядке, даст трещину.

– Его предсказания сбывались, – сказал я, постукивая пальцем по корешку книги. – В 2003–м он кричал, что Америка утонет. Мы смеялись. А теперь? Заголовки о наводнениях, смывающих западное побережье США. Он говорил о русских ученых, которые перевернут законы физики. Сегодня я вижу статьи о квантовых прорывах в Москве. Он предсказал хаос на юге – и вот, вчерашние новости: беспорядки в Персидском заливе. А предсказание покушения на Трампа! Совпадение? Или он знал?

Я отложил бокал и посмотрел на Кларка. Его лицо побледнело, пальцы нервно теребили ручку. – Вы думаете, это был бред? – спросил я. – Или расчет? Или… нечто большее? Эта книга – мое расследование. Не о политике – политика скучна. Это о сделке с хаосом. О человеке, который видел будущее и играл с ним, как за шахматной доской. Я был рядом с ним. Я видел, как он ломал правила, как он смеялся, когда другие падали. И я хочу понять – как он это делал.

Кларк кашлянул, пытаясь вернуть себе уверенность. – Это, конечно, звучит невероятно. Вы действительно верите в такую степень предвидения?

Я встал, подошел к окну. Дубай сверкал, его небоскребы отражали слепящее солнце, но я чувствовал, как под этой сияющей маской шевелится хаос. Моя лаборатория ждала. Кассета, письмо, предсказания – все это было лишь началом. Я знал, что правда, которую я ищу, может оказаться безумнее любой выдумки. И я был готов ее найти.

Глава 1. Новая игра

Воспоминания Краевского. Ростов–на–Дону. 20 марта 2003 года

Ранняя весна в Ростове–на–Дону – это не просто смена сезона. Это подготовка к нападению. Весенние оттепели методично осаждают город. Южный ветер, еще резкий и холодноватый, гонит по широким проспектам остатки прошлогодней листвы и первых робких почек, упавших с обнаженных веток тополей. Солнце, уже яркое, но пока не жгучее, бесстрастно высвечивает зимнюю пыль на асфальте улицы, которая с нетерпением ждет весенних ручьев. С Дона, уже освободившегося ото льда, но еще холодного и полноводного, доносится отрывистый, деловитый гудок сухогруза, резонирующий в прозрачном, но еще не прогретом мартовском воздухе. Это увертюра к грядущему пробуждению южного города.

В 2003 году этот город, южный порт и ворота на Кавказ, жил как в состоянии похмелья после бурной вечеринки, которой были 90–е. Эпоха малиновых пиджаков и шестисотых «мерседесов» без номеров, когда вопросы решались выстрелом в лесополосе, схлынула, превратившись в городской фольклор. «Дикий Запад”» закончился. Наступила эпоха коррумпированных «кабинетных баронов». Силу теперь измеряли не толщиной золотой цепи на шее, а близостью к кабинету губернатора. Власть перестала быть добычей, которую брали силой; она стала ресурсом, который нужно было умело осваивать.

Я был циником, но цинизм в России начала 2000–х был не жизненной позицией, а броней. Единственным способом не сойти с ума от окружающего хаоса. Я помнил, как еще лет семь назад решал проблему для клиента, стоя лицом к лицу с бандитами на заброшенном складе, и единственным аргументом был ствол у меня за поясом. Теперь же моими аргументами были лазейки в законах, нужные знакомства и правильно сформулированные намеки в тишине высоких кабинетов. Правила изменились. Игра стала «тоньше».

Утро начиналось одинаково. Я сидел в своем кабинете, вдыхал аромат свежесваренного кофе, проверяя в ноутбуке, электронную почту и по ISQ переписываясь с программистом, верстающим сайт нашей организации. За окном – серый монолит Арбитражного суда. Тяжелая дубовая мебель, дорогие, но строгие аксессуары моего офиса органично дополнялись видом на храм правосудия, который я уже научился воспринимать не как цитадель закона, а как биржу, где торгуют справедливостью.

Мой офис – моя крепость. Мой мир. Телевизор в углу, обычно молчавший, показывал кадры ночных взрывов над Багдадом и лицо Буша.

Заголовки новостей в интернете пестрели: «Война началась! США вторглись в Ирак».

Я, как человек, который зарабатывает на жизнь, распутывая человеческие конфликты, смотрел на это с легким, привычным скептицизмом. За громкими словами всегда скрывается что–то еще. Деньги, власть, чьи–то интересы. Однако, мелькнувшая в браузере интернет газета «Yтро» привлекла моё внимание фотографией Жириновского. Я не особо интересовался политикой, но открыл и пробежал глазами. Жириновский говорил о войне в Ираке, о США и еще что–то там. Я улыбнулся, и отпил кофе. Закрывая окно браузера я заметил дату интервью 11 февраля. «Прикольно», – подумал я и закрыл «окно» браузера переключившись на «аську».

В дверь заглянула секретарь Оля.

– Денис Борисович, к Вам пришли, – как обычно доложила она.

– Пригласи, – кивнул я.

На пороге стоял человек, в котором чувствовалась внутренняя стать. Худощавый, с пергаментной кожей, испещренной сеткой тонких морщин, он держался идеально прямо. На нем был строгий черный сюртук, подпоясанный гартлом, белая рубашка и круглая белая шапочка. Его лицо, с высоким лбом и печальными, но очень внимательными глазами, было обрамлено аккуратной бородой. В руке он держал небольшую, но явно дорогую кожаную папку.

– Михаил Иосифович Гурари, – представился он. – Вам звонили за меня.

Я кивнул и пригласил его сесть.

– Понимаете, Денис Борисович, мир – он так устроен. Сегодня у тебя есть друг, завтра его нет. Мой друг, Аарон Мойшевич Гутман, месяц назад таки ушел в мир иной. Как говорится, не бог весть какая новость для человека в его–то годах. Но он оставил мне завещание. Все свое имущество, всю свою скромную жизнь, он оставил мне. И я пошел в его квартиру на Братском. Она же была его всем.

Дело казалось простым. Наследство. Завещание. Обычная рутина. Но что–то в его тоне, в этих осторожных, взвешенных словах, заставило меня напрячься. Будто я держал в руках не папку с документами, а заряженный револьвер. Он говорил о квартире, но его глаза, казалось, смотрели сквозь меня, куда–то в прошлое или в будущее.

Гурари, провел рукой по бороде. Его взгляд стал еще печальнее.

Он сделал паузу, будто собираясь с силами.

– Прихожу я туда, а на двери – бумага. Красная такая, с печатью. Опечатано, понимаете ли. Я, конечно, не сломался. Взял, нашел амбала одного на улице, прохожего. Я говорю: «Дяденька, я тебе дам немножко, только помоги мне дверь открыть». Ну, не успел он даже замахнуться, как тут полиция. Забрали только меня, конечно. И там мне все объяснили. Сказали, что Аарона убили. Прямо в квартире. А раз я пришел дверь ломать, так теперь и я, говорят, подозреваемый. Вот такая у меня, Денис Борисович, память о семье. Ушел мой друг, и я, так получается, теперь в тюрьму иду.

– Видите ли, Денис Борисович, – продолжил Гурари, подавшись вперед, его голос стал тише, но гораздо настойчивее. – Я сейчас не только о себе думаю. В этой квартире есть такие предметы… они не для продажи, нет. Это не деньги. Это ключи, свидетельства. Без них я не могу. Понимаете? И теперь, когда полиция там, это затянется. Это будет долго, очень долго. Как говорится, пока там эти люди найдут, что им нужно. А мне нужно сейчас. Эти предметы… они ждут. Я не знаю, как, но я чувствую это. И поэтому… я готов заплатить. Любые деньги. Если Вы сможете мне помочь, если Вы найдете способ попасть в эту квартиру. Не для меня. Для них.

Я смотрел на него, на его глаза, в которых теперь была не только печаль, но и какая–то решимость.

– Я подумаю, как Вам помочь, – сказал я, отложив блокнот в сторону. – Мне надо будет подготовить документы, собрать информацию, справки. Это займет какое–то время. Мой гонорар будет в соответствии с нашими тарифами, секретарь Оля ознакомит Вас с ними и подготовит соглашение. Вот моя визитка. Я Вам позвоню, когда подготовлю документы и изучу ситуацию с квартирой. Сейчас пройдите к Оле, подпишите соглашение и внесите аванс.

– Ольга Васильевна, – позвал я секретаря, – оформите соглашение и аванс.

Он поднялся и вышел в приемную, оставив в воздухе легкий запах старых книг и ощущение, что наш разговор был лишь прелюдией. Я воспринял его как чудачество старого человека, не придав значения его словам. Казалось, он просто хочет быстрее вступить в наследство, а его речь о «ключах и свидетельствах» – не более чем фигура речи.

Как-то вечером, недели через три после визита старого еврея, когда закатное солнце заливало улицы золотом, дверь моего кабинета распахнулась без стука, и в него, словно порыв степного ветра, ворвался Женя Пахин.

Мой давний друг. В прошлой, почти стертой жизни, он был не просто одним из многих. Бывший кандидат в мастера спорта по боксу, с тяжелыми, до сих пор быстрыми кулаками и сломанным носом, который он гордо называл «профессиональной травмой». Вместе со своим младшим братом Сашей они держали свою бригаду, одну из самых дерзких в городе. В народе их звали «Братья Фреды» – прозвище, прилипшее к ним из–за их любимого бульдога по кличке Фред, который вечно таскался с ними на разборки. Они ходили под «Татарином», одним из старых воров, и их имена – братьев Пахиных – заставляли замолкать самые шумные компании.

Теперь Жека был реликтом той эпохи, солдатом проигранной армии, который отчаянно пытался найти свое место в новом мире интриг, где его боксерские навыки и умение «решать вопросы» силой ценились все меньше. Я называл его Жека. Он меня – Дэн.

Жека влетел в кабинет, как будто за ним гнались, дверь хлопнула о стену, а он уже плюхнулся в кресло, не дожидаясь приглашения.

– Дэн, привет! Не помешаю? – он уже развалился в кресле, как у себя дома, даже не глядя на меня.

– Жека, если ты меня от этой бумажной кучи отвлечешь, я тебе премию выписываю, – я усмехаюсь, кивая на стол, заваленный документами. – Что на этот раз? Твой фонд помощи заключенным «Милосердие» опять просит милосердия у налоговой?

– Да брось ты, – он отмахивается, как от надоедливой мухи. – Есть дело. Серьезное. – Жека подается вперед, голос становится тише, хотя в кабинете, кроме нас, никого нет. – Звонили из Москвы. Большие шишки. Предлагают в Ростове партию поднять. «Партия Жизни». Слышал о такой?

Я откинулся на спинку кресла, приподнимая бровь.

– «Партия Жизни»? Звучит как название для таблеток от мужских проблем. Кто вообще это придумал?

– Не ерничай, – Жека хмурится, но в глазах мелькает азарт. – За ней Миронов стоит, спикер Совета Федерации. Это, Дэн, не шутки. Это высшая лига. Мне предлагают все возглавить. Руководить, в общем.

Я перестал улыбаться и посмотрел на друга внимательно.

– Рулить партией? Жека, это не твои методы, – Откидываюсь на спинку кресла, приподняв бровь. – Твой метод – это сесть, посмотреть в глаза и «договориться». А тут – съезды, протоколы, пресса… Скука смертная.

Жека, только что полный азарта, нахмурился. – Ну и что? Методы меняются. Девяностые прошли, Дэн.

– Прошли, – киваю я, его голос стал тише и серьезнее. – И, как ни странно, в них было честнее. Были мы, были они, были правила, пусть и написанные кровью. Слово держали, потому что за базар отвечали головой.

– А теперь что? – Жека усмехнулся, но усмешка была невеселой. – Теперь все врут. Врут с трибун, врут с экранов, врут в глаза и улыбаются. Нож в спину – это не предательство, а «политическая целесообразность». Я это нутром чую.

– Вот именно! Мы с тобой привыкли к другому. Но знаешь, есть такая фраза, Шарль де Монталамбер сказал: «Если вы не занимаетесь политикой, то политика займется вами». И, похоже, это время пришло.

– А кто этот Моталабер?

– Монталамбер – французский писатель и политик 19 века.

Жека подался вперед, его глаза блеснули, в них был немой вопрос.

– Ты о чем, Дэн? Объясни толком.

– Посмотри, что творится вокруг. Сейчас уже 21 век, 2003 год. Вторую чеченскую вроде как «завершили», но там по–прежнему стреляют. Страну жестко строят под «вертикаль власти». Олигархов, которые еще вчера считали себя хозяевами жизни, вроде Гусинского и Березовского, либо выдавили из страны, либо вот–вот посадят, как Ходорковского. Их медиа–империи разгромлены.

Жека усмехнулся. – Ну да, я вижу, смотрю новости. И что. Я этого Ходорковского никогда не любил. Посадят и правильно, не хрен было воровать. Олигархи гребаные. Партия провластная, говорят будет вместо «Единой России».

– Может и будет, а может и нет.

– А зачем тогда вся эта суета?

– Чтобы создать видимость демократии, чтобы оттянуть голоса у тех, кто еще пытается рыпаться, Кремль плодит вот такие «партии жизни», «партии пенсионеров», «партии чего–то там еще». Это все симулякры, Жека. Спойлеры, куклы в большом театре. Настоящая игра идет за кулисами.

– И что? Мы тоже будем куклами? – в голосе Жеки прозвучало разочарование. – Будем махать ручками и делать, что скажут?

– Нет. Мы сделаем ход. Если ты не пытаешься хотя бы сесть за карточный стол, пусть даже с краплеными картами, то завтра к тебе придут и заберут все, что у тебя есть. Не бандиты с кастетами, а вежливые люди в форме с постановлением. И твое «Милосердие», и мой адвокатский кабинет. Потому что так решит политика.

Я встал и подошел к окну.

– Так что, как бы грязно и тошно это ни было, выбора у нас нет. Либо мы пытаемся стать частью этой системы, чтобы она работала и на нас, либо она нас сожрет и не подавится. К тому же, ты же понимаешь, что это такое?

Жека почесал затылок.

– Ну… партия. Федеральная. Поддержка есть.

– Это не партия, – Денис усмехнулся. – Это инструмент. Кремлевский проект, чтобы отгрызать голоса у коммунистов на выборах. Спойлер. Тебя хотят использовать как торпеду, направленную на Зюганова. Отстрелят и забудут.

Жека на минуту задумался, его азарт сменился хмурой сосредоточенностью.

– А… То есть, типа подставы? Чтобы мы им электорат мутили, а они нам за это… что?

– А они нам за это дадут поиграть на их поле. Дадут ресурс, доступ к кабинетам, легитимность. Понимаешь? Ты из «бывших» превращаешься в «политика». А то, что это спойлер, – так это даже хорошо. Значит, есть бюджет. И никто не ждет от нас реальной победы. Руки развязаны. Это шанс. Освоим их деньги, пока они думают, что осваивают нас. Людей наших пошевелим, да и расшевелим заодно. А там посмотрим, чей «хвост будет вилять собакой».

Глаза Жеки снова загорелись. – Вот это я понимаю! А то «фонды», «милосердие»… Работать будем!

– Будем, Жека. Будем работать.

– В августе будет съезд. Надо в Москву ехать, на съезд, – сказал Жека, – Посмотреть, что за люди, кто рулит на самом деле.

– Поедем, – согласился я. – Но сначала я тебе кое–что покажу.

Я достал из стола несколько папок и распечатки документов.

– Это дело, Жека. Очень странное дело. Обратился ко мне старый дедушка, еврей. Хочет вступить в наследство и оформить в собственность квартиру на Братском переулке. Принадлежала она некоему Гутману, которого убили в этой квартире.

Жека приподнял бровь.

– Ну, наследство и наследство. Ты же адвокат по таким делам. Что странного?

– А странно то, что как только я начал этим заниматься, сразу столкнулся с противодействием всех властных структур. Нотариусы теряют бумаги, реестр недвижимости – местный аналог земельного кадастра – выдает «технические сбои», а коммунальная контора отмахивается, будто я просил луну с неба. Будто кто–то не хочет, чтобы к этой квартире прикасались.

– Квартира–то что, золотая? – усмехнулся Жека.

– Золотая или не золотая, оказалось, она находится этажом ниже квартиры, которая раньше принадлежала Любавичскому ребе – духовному лидеру Хабада, еврейского движения, для которого он как святой. Для хасидов это место – как Ватикан для католиков. И по какой–то причине сейчас эта квартира опечатана, как гробница фараона, и наследник не имеет к ней доступа. Может, там скрыто что–то большее, чем просто наследство.

Жека присвистнул.

– А дедушка что, пытался туда пробраться сам?

– Пытался. И знаешь что? Моментально приехал наряд полиции и забрал его. В Ленинском отделе дедушке очень вежливо «посоветовали» не заниматься самоуправством и «порекомендовали» обратиться ко мне. Сказали, что я «решу вопрос».

– То есть, менты тебя рекомендуют? Это уже интересно, – Жека улыбнулся. – А почему опечатана, выяснил?

– Нет. Официально – «следственные действия», но никто ничего толком не говорит. А дедушка предложил очень большой гонорар, чтобы я помог ему получить доступ к этой квартире. Он хочет туда попасть. Уже раза три приходил. Очень суетится по этому вопросу. И я хочу понять, что там такого, что государство так рьяно это охраняет. Может мне это кажется, а может и нет. Это место паломничества евреев этажом выше….

Я кивнул на папку.

– Вот над этим я сейчас и бьюсь. Чувствую, это не просто наследство… Судя по всему, Жека, официально, юридически доступ в эту квартиру получить не получится, – я отпил из бокала стоявшего под рукой “Courvoisier”, чувствуя, как приятная горечь, благоухая спелой грушей и карамелью, сменяясь бархатом ванили, растекается во рту. – Или, как минимум, на это уйдут годы. И то не факт. Там все так запутано, что голова кругом идет. Будто специально создали бюрократический лабиринт, чтобы никто туда не сунулся. Надо покопать, кто этот покойный Гутман. Странное дело какое–то.

Жека кивнул, его взгляд стал серьезным. Он понимал, о чем я говорю. За годы работы в правовом поле я научился чувствовать, когда система не просто медлит, а активно сопротивляется.

– Значит, нужен другой подход, – произнес он, скорее для себя, чем для меня.

– Именно, – я поставил бокал на стол. – Помнишь, как раньше? Когда документы не помогали, приходилось… действовать. Мне нужны твои люди, Жека. Из прошлой жизни. Те, кто умеет заходить туда, куда закон не пускает. Может, Лашина и Калача пошлешь? Они же у тебя по таким делам были мастера.

Жека усмехнулся, но усмешка была невеселой.

– Лашин…. Да можно и его дернуть, сам он не полезет конечно, не его уровень, но человечка найдет точно. А Калач… Калач сейчас в бизнесе, он таким не занимается. Стал большим человеком, знаешь ли. Не по его статусу нынче по квартирам лазить.

Я вздохнул. Понятно. Старые связи рвутся, мир меняется.

– Мне нужно, чтобы эту квартиру «исследовали» тщательно. – сказал я, глядя ему в глаза. – Очень тщательно. Нужно понять, что там внутри. Почему ее так усиленно охраняют.

Жека задумчиво почесал подбородок.

– Есть у него один человек, – наконец произнес он. – Тоже из старых, но он не светится. Работает тихо, без шума. И умеет находить то, что другие не видят. Квартиру «исследуют тщательно», Дэн. Можешь не сомневаться. И мы узнаем, что там такого, что менты даже дедушку за нее хватают.

Жека вернулся на следующий вечер.

Он вошел тихо, без суеты, и молча поставил на мой дубовый стол старый, пузатый саквояж. Это был не просто чемодан. Это был артефакт. Кожа, когда–то бывшая черной, от времени стала серой и потрескалась, как высохшая земля. Латунные замки и углы покрылись толстым слоем зеленоватой патины. Ручка, обмотанная истлевшей бечевкой, казалось, держалась на честном слове. От саквояжа исходил густой, сложный запах – смесь пыли, тлена, воска и чего–то неуловимо пряного, как в старой аптеке.

– Это из той квартиры? – спросил я, не в силах отвести взгляд.

– Угу. Михалыч ночью прошелся. Все чисто. Внутри – мрак и мусор. Но это стояло под штукатуркой, в нише за печкой, как в сейфе.

Я с трудом отщелкнул заржавевшие замки. Внутри, плотно уложенные, лежали книги и свитки. Несколько толстых томов в простых, без единого украшения, переплетах из темной, почти черной кожи. Бумага была желтой, плотной, ручной выделки. Рядом лежали свитки, перевязанные кожаными ремешками, и несколько стопок исписанных листов, переложенных сухими травами, видимо, от влаги и насекомых.

– Что думаешь? – спросил Жека, с опаской заглядывая внутрь.

– Почерк старый. Все на иврите, – сказал я, осторожно достав одну из книг. Она была тяжелой, как камень. – Это не похоже на случайный хлам. Скорее – чья–то библиотека. Или архив.

– Ну не скажешь же, что это дедушкина фантазия. Хотя… может и лавка рядом что–то выкинула. – Жека усмехнулся, но без уверенности.

– Сомневаюсь. Тут система. Книги по темам, почерк местами совпадает. Смотри – на полях пометки, сделанные разными чернилами. Стрелки, кружки, какие–то символы, похожие на астрологические. С этим работали. Долго и усердно. Это не просто хранили, это изучали.

Я поднял с самого верха потертую записную книжку в картонной обложке. Она резко контрастировала с остальным содержимым.

– А это? – спросил он.

– Похоже на личный блокнот. Почерк другой – современный, нервный, с сильным нажимом. Бумага обычная, в клетку. Вон, схемы какие–то, формулы, заметки на полях на русском. Кто–то пытался разобраться во всем этом. Или объяснить самому себе.

– Ты думаешь, это связано с той квартирой, что сверху? С Любавичским ребе?

Я пожал плечами, перелистывая страницы древней книги.

– Дэн, а кто они вообще такие, эти… хабадники? – спросил вдруг Жека. – Ну, евреи, понятно. А в чем прикол?

– Это не просто религиозные евреи, Жека. Это Хабад—Любавич. Они… другие, – начал я. – Это одно из крупнейших направлений в хасидизме, а хасидизм – это, если по–простому, мистическое течение в иудаизме.

Жека кивнул, внимательно слушая.

– Для них мир – это не то, чем он кажется. Они верят, что за всем стоят высшие законы, что вселенная – это сложный текст, который можно и нужно читать. Они ищут скрытые смыслы, шифры в священных текстах, в каждом событии. Их философия – это смесь строжайшего соблюдения законов Торы и глубокой каббалистической мистики.

Я сделал паузу, подбирая слова, чтобы Жека понял.

– Откуда ты это знаешь, Дэн? – спросил Жека, с удивлением разглядывая меня.

– Еще в детстве увлекался историей религий. Даже выписывал журнал «Наука и религия», – усмехнулся я. – Знаешь, по сути, иудаизм – это прародитель всех трех главных мировых религий: христианства, ислама и, конечно, самого иудаизма. Все они пошли от одного корня, от веры в единого Бога. Просто каждая потом трансформировалась, обрела свои особенности.

– Во времена Союза их жестко «прессовали», как и любую религию, но их – особенно, – продолжил я.

– За что? – спросил Жека.

– Наверно, за их закрытость, за их международные связи, за то, что они не вписывались в советскую систему. Они ушли в глубокое подполье, создали целую подпольную сеть по всему Союзу. Их знания, их книги, их традиции передавались тайно, от учителя к ученику.

– И этот ребе, что жил наверху? Он был их лидером?

– Он был для них не просто авторитетом. Он был почти мессией. А его библиотека, которую большевики конфисковали в двадцатых годах, до сих пор считается у них чем–то вроде утерянного Ковчега Завета.

– И что там такого?

– Они верят, что в тех книгах – ключи к управлению… ну, скажем так, реальностью.

Я посмотрел на старый саквояж.

– А мы с тобой, похоже, нашли кусок архива, который ни большевики, ни наша полиция не нашли. Спрятанный тайник. Однако, не понятно при чем здесь квартира…. Зачем им это помещение, вряд ли они знали о тайнике…

Жека присвистнул, его лицо стало серьезным.

– Ну да, странный какой-то «геморрой»....Но «прилипнуть» можно «некисло»…

– Похоже на то, – кивнул я. – Официально это, конечно, не подтверждается. Но дед, что нанял меня, уверяет – именно та семья там жила. А эта квартира – снизу. Может, родственники. Может, ученики. Может, просто соседи, которым доверили сохранить самое ценное. Но слишком много совпадений, чтобы все это было случайно.

– И что теперь? – голос Жеки стал тише.

– Изучим. Осторожно. Без шума. Если это действительно то, о чем я думаю, – это может быть очень, очень интересно, а может и опасно. А если нет – все равно интересно. Мы с тобой такого давно не держали в руках. Завтра придет клиент.

Жека кивнул. Его глаза снова блеснули. Как тогда, в девяностых, когда мы впервые взялись за дело, которое пахло не только деньгами, но и тайной. Настоящей, большой тайной.

Утром следующего дня, когда солнце еще только начинало пробиваться сквозь жалюзи моего офиса, секретарь Оля доложила мне, что пришел Гурари и ожидает в приемной.

Гурари вошел и сел напротив моего стола. От чая и кофе, которые предложила Оля, он отказался.

– Денис Борисович, – произнес он, его голос был низким, чуть хрипловатым, но очень вежливым. – Надеюсь, я не помешал?

– Что Вы, Михаил Иосифович, проходите, – я жестом указал на кресло.

Дедушка осторожно сел, поставив папку на колени.

– Я, конечно, уже ознакомился со всеми документами, – начал я, сложив руки на столе.

– Завещание, свидетельства. Все выглядит, как чистое дело о наследстве. Но кое–что меня смущает.

– Что именно, Денис Борисович? – Гурари подался вперед.

– Вы хотели проникнуть в эту квартиру, не дождавшись официального оформления. Зачем? Вы же понимали, что это самоуправство и может только все усложнить. Вы что–то искали?

Гурари на мгновение замолчал, его взгляд стал еще более острым.

– Я… я просто хотел убедиться, что там все в порядке. Ценные для семьи вещи… – его голос звучал неуверенно.

– Думаю, я знаю, что Вы искали, Михаил Иосифович, – сказал я, откидываясь на спинку кресла. – И, похоже, Вам повезло. Мои люди поработали ночью. Они кое–что нашли.

Я встал, подошел к шкафу, открыл дверцу и достал оттуда старый, пузатый саквояж. Гурари замер. В его глазах, еще минуту назад внимательных, вспыхнула искра, которая тут же сменилась глубоким шоком. Он поднялся, будто не веря своим глазам, и с дрожащими руками приблизился к саквояжу.

– Это… это невозможно. Откуда это у Вас? – его голос стал чуть тише, он едва сдерживал эмоции.

– Он был спрятан за печкой, в нише, под штукатуркой, – ответил я.