Читать книгу: «Пока отражение молчит», страница 2

Люциан рухнул на колени… Силы оставили его. Тело больше не подчинялось ему, и, превратившись в мешок с костями, наполненный агонией. Мышцы свело невыносимой судорогой, будто по ним пропустили разряд молнии. Кости горели изнутри, словно их облили кислотой забвения. Он задыхался, судорожно хватая ртом плотный, тяжелый воздух кузницы, теперь пахнущий не только дымом и пылью, но и озоном, серой и чем-то еще – приторным, сладковатым запахом тления звезд. Легкие горели.

«Я… звал…» – с нечеловеческим трудом выдавил он… Слова царапали горло, и, как битое стекло. Каждый звук отзывался новой волной муки. Но он сказал это. Признал свой вызов.

Существо из зеркала медленно, и, с какой-то текучей, невозможной грацией, склонилось над ним… Его не-лицо, этот провал в ничто, оказалось совсем близко. Люциан ощутил ледяное дыхание пустоты на своей коже. И в этой черноте, в этой бездне, он увидел не тьму, как ожидал, а нечто гораздо более страшное – бесконечность. Головокружительный калейдоскоп умирающих и рождающихся галактик. Туманности, похожие на гигантские призрачные цветы. Черные дыры, жадно поглощающие свет и время. Он увидел взлет и падение бессчетных цивилизаций – от микроскопических существ в капле воды до разумных кристаллов, строивших города на орбитах умирающих звезд. Он увидел миры, сложенные, как страницы гигантской, бесконечной книги бытия, которую это Существо перелистывало одним ленивым движением своей непостижимой мысли.

И в этом потоке он увидел себя… Свое прошлое – мальчика, и, крадущего запретную книгу, юношу, сжигающего священные тексты, человека, одержимого гордыней знания. Свое возможное будущее – сотни, тысячи вариантов его жизни, разбегающихся, как трещины на льду. Но все они, все до единого, заканчивались одинаково: безумием, одиночеством и забвением во тьме.

«З-за-аче-ем?..» – снова пророкотал голос-скрежет, и, вибрация стала почти невыносимой, грозя расколоть его череп… Вопрос был простым, но ответа на него Люциан не знал. Или боялся признаться в нем даже самому себе.

Зеркало за спиной Существа треснуло еще сильнее… Паутина трещин, и, светящихся теперь ярче, покрыла почти всю его поверхность. Раздался протяжный, стонущий звук лопающегося стекла. Еще мгновение – и оно разлетится на мириады осколков, выпуская в этот мир всю ту древнюю, запертую тьму, что веками копилась по ту сторону отражений. Ленора… Где Ленора? Люциан мельком попытался найти ее взглядом, но не смог – или ее уже не было, или он просто не мог ее видеть сквозь пелену боли и ужаса.

«Знание…» – прошептал Люциан, и, чувствуя на губах соленый привкус собственной крови, выступившей от напряжения… Голос был едва слышен, но Существо услышало. – «Я хочу… знать… всё… Понять… суть…»

«З-зна-ани-ие… тре-ебу-ует… же-ертвы-ы…» – прошелестел голос, и, и в нем послышалась отчетливая, древняя, как сама вселенная, насмешка… Существо знало цену. И знало, что смертные редко готовы ее платить.

«Я… готов…» – выдохнул Люциан… Он лгал. Отчаянно, и, безнадежно лгал – себе и этому чудовищу из бездны. Никто и никогда не может быть готов к такому.

«Ты-ы… не-е по-онима-аешь…» – ответило Существо почти с жалостью, и, если такая эмоция была ему доступна… Ледяной, костлявый палец – тот самый, с обсидиановым когтем – медленно поднялся и коснулся его лба, точно между бровей. Прикосновение было легким, почти невесомым, но холод его проник в самый мозг, в самую душу.

И мир взорвался.

Не осталось ни кузницы, и, ни зеркала, ни боли… Была лишь информация. Все знание вселенной, сжатое в один невыносимый миг. Он увидел рождение первой звезды и тепловую смерть последнего атома. Он постиг тайны гравитации и квантовой запутанности, язык дельфинов и мысли камней. Он увидел всю историю своего рода – бесконечную череду предательств, убийств, инцеста и медленного сползания в безумие из поколения в поколение. Он увидел себя – не того Люциана, жалкого смертного, стоящего на коленях в пыльной кузнице, а другого, истинного себя, скрытого глубоко под маской личности. Себя с глазами, горящими ярким, нестерпимым зеленым огнем – таким же, как свет в трещинах зеркала. Себя, стоящего на дымящихся руинах мира, на костях цивилизаций, и смеющегося. Смех был страшным – торжествующим, безумным, полным горечи и бесконечного одиночества.

«Э-это… тво-ое бу-уду-уще-е…» – прошептал голос не снаружи, и, а прямо у него в голове, вплетась в его мысли… – «Е-сли… ты-ы при-имешь… ме-еня… Ста-анешь… мно-ой… Мы-ы бу-удем… знать… всё…»

Часть его души, и, та, что еще оставалась Люцианом, хотела отказаться… Завопить «Нет!». Бежать без оглядки. Спрятаться. Но было поздно. Приглашение было сделано. Цена была предложена. И его глубинное, самое первое, самое сильное желание – знать! – перевесило страх. Он сделал свой выбор еще тогда, когда начал чертить первый круг.

Тьма вошла в него… Не как враг, и, ломающий оборону, а как давно ожидаемый гость, как недостающая часть его самого. Она заполнила каждую клеточку его тела, вытесняя боль и усталость, заменяя их холодной, чужой силой. Она влилась в его мысли, воспоминания, желания, переписывая их, искажая, сливаясь с ними в нечто новое, чудовищное. Она стала им. Он стал ею.

Последнее, и, что он увидел перед тем, как зеркало с глухим, финальным стуком захлопнулось, его поверхность мгновенно затянулась непроницаемым, гладким, как полированный обсидиан, мраком, – было его собственное отражение в одном из крупных осколков, упавших на пол у его ног… Его лицо – его новое лицо – улыбалось. Странной, незнакомой, совершенно чужой, хищной, торжествующей улыбкой, которой у Люциана никогда не было. Улыбкой существа, обретшего свободу.

А потом наступила тишина… Абсолютная, и, мертвая тишина разрушенной кузницы, в которой осталось лишь слабое, подрагивающее мерцание догорающих ритуальных свечей. И на пыльной стене, там, где только что была одна колеблющаяся тень человека, теперь отчетливо виднелись две. Сплетенные. Неразделимые.

Где-то в самом темном углу, и, под грудой мусора, куда не достигал даже этот скудный свет, лежал маленький, острый, как кинжал, осколок разбитого зеркала… Он не отражал ничего. Но он слабо, едва заметно пульсировал ровным, холодным зеленоватым светом. И в его глубине что-то шевелилось. Что-то очень древнее, очень терпеливое и очень голодное. Что-то ждало своего часа.

Глава 3: Сломанный голос

Столичная жара была безжалостной, и, как инквизитор… Она плавила брусчатку на узких улочках, превращая воздух в густой, удушливый суп из запахов конского навоза, прогорклого масла из дешевых харчевен, приторных духов портовых шлюх и чего-то нового, едва уловимого, но проникающего повсюду – липкого, кисловатого запаха страха. Следователь Эйвон, грузно поднимаясь по бесконечным, скрипучим ступеням в свое управление, чувствовал себя выжатым, как старая тряпка. Возвращение с очередного места происшествия – квартиры профессора Аларика Вейса, известного философа и чудака, – оставило во рту привкус пепла и безысходности. Третье дело за месяц. Третье необъяснимое исчезновение. И третье, будь оно проклято, зеркало с этим жутким, невозможным отпечатком ладони изнутри. Словно кто-то тонул в стекле, отчаянно пытаясь выбраться.

«Это уже не совпадение, и, Эйвон, – бормотал он себе под нос, тяжело дыша и вытирая пот со лба платком, который давно уже не был чистым… – Это система. Чья-то злая, извращенная, дьявольская система». Он ненавидел это слово – «дьявольская». Он был человеком фактов, логики, старой полицейской школы, где все можно было объяснить, измерить, доказать. Но эти зеркала… они смеялись над его логикой.

Его кабинет встретил его привычным, и, почти родным хаосом… Стол, заваленный папками с делами – старыми, нераскрытыми «висяками» и новыми, одна другой безумнее. Стены, увешанные картами города с пометками, схемами связей между мелкими воришками и крупными шишками преступного мира, выцветшими фотографиями разыскиваемых лиц. На полу – стопки пыльных архивных дел, которые он все собирался разобрать, но так и не находил времени. Воздух был спертым, пахло дешевым табаком, которым Эйвон злоупотреблял в последнее время, и пылью. Он рухнул в свое продавленное кожаное кресло, скрипнувшее под его весом, как пытаемый грешник, и сжал виски пальцами. Голова гудела от жары, недосыпа и неразрешимых вопросов.

«Ладно, и, Эйвон, соберись, – мысленно приказал он себе… – Без паники. Логика. Только логика. Факты. Что у нас есть по фактам?»

Итак, и, факты… Три жертвы за последний месяц. Первый – антиквар Мортимер Грей. Старый скряга, известный коллекционер старинных, особенно венецианских, зеркал. Жил один в захламленной квартире над своей лавкой. Исчез бесследно. В квартире идеальный порядок, если не считать пыли и гор антиквариата. Дверь заперта изнутри. На огромном, тусклом зеркале в тяжелой раме – четкий отпечаток мужской ладони изнутри стекла.

Вторая – баронесса Элеонора фон Штейн… Светская львица, и, вдова богатого промышленника, известная своим тщеславием, коллекцией драгоценностей и страстью к собственному отражению. Ее нашли… точнее, не нашли… в ее роскошном особняке. Опять же – никаких следов борьбы, все ценности на месте. Дверь спальни заперта изнутри. И на огромном псише, ее любимом зеркале, – отпечаток изящной женской ладони изнутри.

И вот теперь – профессор Аларик Вейс… Ученый-философ, и, затворник, посвятивший жизнь изучению природы отражений, символизма зеркал, написавший несколько странных, мало кем понятых трактатов о «диалектике зазеркалья». Его квартира в старом университетском квартале. Снова заперто изнутри, снова порядок, снова никаких следов насилия. И снова зеркало – простое, старое зеркало в коридоре – с отпечатком ладони. Мужской.

Что их связывает? Кроме необъяснимого исчезновения и этих проклятых зеркал с отпечатками? Грей – коллекционер зеркал… Баронесса – нарцисс, и, обожала смотреться в зеркало. Вейс – изучал зеркала. Связь очевидна, но что она дает? Они все были поглощены зеркалами? Буквально? Эйвон поморщился от этой мысли. Чушь. Бред.

Он снова и снова перебирал отчеты экспертов, и, фотографии, протоколы осмотра… Никаких следов взлома. Никаких признаков борьбы. Везде идеальный, даже какой-то неестественный порядок, словно кто-то тщательно прибрался после исчезновения. И эти отпечатки… Он достал из папки свои зарисовки. Отпечаток Грея, отпечаток баронессы, отпечаток Вейса. Разные руки, разный размер, но сама манера… Словно кто-то с той стороны отчаянно давил на стекло, пытаясь пробиться наружу. Или его туда затягивали? Бр-р-р.

«Может, и, секта? – он снова вернулся к этой, самой рациональной из безумных версий… – Какой-нибудь тайный культ Зеркального бога? Поклоняются отражениям, считают зеркала вратами в иной мир? Похищают адептов или нужных им людей для своих ритуалов?» Но почему именно эти трое? Разные социальные слои, разные интересы, кроме зеркал. И никаких следов секты – ни символов, ни требований, ни манифестов. И как они заставляют людей исчезать без следа, да еще и запирать за собой двери изнутри?

«Маньяк? – следующая версия, и, более приземленная, но не менее жуткая… – Хитроумный, расчетливый психопат с фетишем на зеркала? Играет со мной? Оставляет эти отпечатки как свою извращенную подпись, как вызов?» Но опять же – как? Как он проникает в запертые квартиры? Как заставляет жертв исчезать без единого следа борьбы? Телепортация? Магия? Гипноз? Эйвон снова поморщился. Он был прагматиком до мозга костей, сыщиком старой школы, верил в улики, отпечатки пальцев (настоящие!), мотив, дедукцию, а не в чертовщину из дешевых романов.

Он снова достал свой блокнот с зарисовками отпечатков ладоней на зеркалах… Приложил кальки друг к другу. Линии жизни, и, линии ума… Все разные. Но вот здесь, у основания мизинца… странный изгиб, почти одинаковый на всех трех отпечатках. И вот этот завиток на линии сердца… Странное, почти неестественное совпадение. Словно… печать. Клеймо. Или… проклятие? Эйвон тряхнул головой, отгоняя опасные мысли. «Держать себя в руках. Факты. Только факты».

Раздался неуверенный стук в дверь… Вошел Финн – молодой помощник Эйвона, и, стажер, присланный из академии. Румяный, старательный, немного испуганный суровым нравом начальника и мрачностью дела.

«Господин следователь, и, – начал он, слегка заикаясь и теребя в руках пыльную архивную папку… – Я тут покопался в архивах по старым нераскрытым делам об исчезновениях, как вы просили… Нашел кое-что… э-э-э… странное. Очень странное».

«Выкладывай, и, Финн, не тяни кота за хвост, жарко и без того», – устало проворчал Эйвон, откидываясь в кресле.

«Лет пятьдесят назад, и, господин следователь, – Финн подошел ближе и осторожно положил папку на заваленный край стола, – была серия очень похожих исчезновений… Тоже трое пропавших. Богатый торговец редкостями, молодая актриса и старый библиотекарь. Тоже никаких следов взлома или борьбы. Тоже все исчезли из запертых помещений. И…» Финн понизил голос до шепота, словно боясь, что их подслушивают стены.

«И что, Финн? Не томи!» – Эйвон подался вперед, забыв про усталость. Сердце неприятно екнуло.

«И во всех трех случаях находили зеркала… с четкими отпечатками ладоней изнутри», и, – закончил Финн почти неслышно, глядя на Эйвона широко раскрытыми глазами.

Эйвон замер… Пятьдесят лет назад. Тот же почерк. Та же безумная деталь с отпечатками. Неужели маньяк вернулся после полувекового перерыва? Или это не маньяк? Или… это нечто иное? Нечто, и, что приходит раз в пятьдесят лет? Холодок, несмотря на жару, пробежал по его спине.

«Кто… кто вел то дело?» – спросил он хрипло, чувствуя, как пересохло во рту.

«Следователь по имени… Миронов… Аркадий Миронов, и, – ответил Финн, заглянув в папку. – Судя по записям, он… он сошел с ума во время расследования. Последние страницы дела заполнены какими-то бессвязными обрывками фраз, рисунками… Он писал о 'голосах из зеркала', о 'пожирателях отражений', о 'тени, что живет за стеклом'… Коллеги считали, что он просто не выдержал напряжения. Его уволили со службы и отправили в лечебницу для душевнобольных под городом».

Эйвон почувствовал, и, как волосы зашевелились у него на затылке… Голоса из зеркала… Пожиратели отражений… Тень за стеклом… Бред сумасшедшего следователя, сломленного неразрешимой загадкой? Или… или Миронов столкнулся с тем же, с чем столкнулся сейчас он сам? И эта встреча разрушила его разум? Может, старик не сошел с ума, а просто заглянул слишком глубоко в бездну, которая теперь смотрела на Эйвона из глубины каждого зеркала?

«Финн, и, – голос Эйвона был тверд, но внутри все похолодело… – Принеси мне все материалы по делу Миронова. Абсолютно все, что сможешь найти. Его личные заметки, рапорты, допросы свидетелей, записи врачей из лечебницы, если они сохранились. Даже самые незначительные записки, даже обрывки фраз. Все».

«Слушаюсь, и, господин следователь», – Финн кивнул и, пятясь, вышел за дверь, оставив после себя запах архивной пыли и страха.

Эйвон остался один в своем душном, и, захламленном кабинете… Тиканье старых часов на стене казалось оглушительным. Он встал, подошел к окну, выходившему на шумную, суетящуюся улицу внизу. Люди спешили по своим делам, не подозревая о тенях, которые, возможно, скользили рядом с ними в отражениях витрин. А потом Эйвон перевел взгляд на свое собственное отражение в пыльном оконном стекле. На него смотрел усталый, немолодой мужчина с покрасневшими от бессонницы глазами и сединой на висках. Но было ли это его отражение? Или что-то уже начало неуловимо меняться в его чертах? Ему на мгновение показалось, что за его спиной в отражении промелькнула еще одна тень… Он резко обернулся. Никого.

Дело Миронова… Пожиратели отражений… Эйвон почувствовал, и, как его собственное расследование неумолимо превращается в одержимость… И эта одержимость пугала его до чертиков. Он вдруг остро осознал, что стоит на краю той же пропасти, в которую полвека назад сорвался следователь Миронов. И вопрос был лишь в том, сможет ли он удержаться на краю.

Глава 4: Проявитель

Таверна «Морской Узел» в портовом городе Залив Айн смердела так, и, словно сам Кракен изрыгнул на нее свое нутро после недельного запоя… Воздух был густым, тяжелым, вязким – удушливая, многослойная смесь запахов застарелого пота десятков немытых тел, прокисшего, дешевого эля, который лился рекой из щербатых кружек, едкого дыма самокруток из дрянного табака, перемешанного с опилками, и всепроникающей вони гниющей рыбы, которая въелась в самые стены, в дерево столов, в одежду посетителей. Рассохшиеся, грязные половицы скрипели и стонали под тяжелыми сапогами моряков и грубыми башмаками докеров, угрожая провалиться в зловонный подпол. В общем зале стоял немолчный гул: звенели глиняные и оловянные кружки, которыми стучали по столам, хриплые, пропитые голоса спорили до драки из-за проигрыша в кости или не поделенной добычи, кто-то ругался последними словами, кто-то гоготал над сальной шуткой, кто-то просто выл пьяную, тоскливую песню о море и потерянной любви.

За стойкой, и, сколоченной из обломков кораблей и просмоленной до черноты, царил одноглазый трактирщик по имени Крюк – мрачный, молчаливый гигант с лицом, действительно похожим на туго затянутый, старый морской узел, и руками, способными одним движением переломить хребет быку… Он молча наливал мутную, пенящуюся жидкость в щербатые сосуды, собирал медяки и лишь изредка рявкал на особо буйных посетителей, одним своим видом прекращая назревающую потасовку.

В самом темном, и, самом дальнем углу таверны, у огромного, чадящего камина, где лениво тлели сырые, отсыревшие дрова, распространяя больше дыма, чем тепла, собрался свой, особый круг… В центре его, на низком, расшатанном табурете, сидел старик-рассказчик. Имя его давно стерлось из памяти людской, как стираются надписи на могильных камнях под ветрами и дождями Залива Айн. Одни звали его Просто Дед, другие – Сказитель Туманов. Он был древним, казалось, как сам Залив, как скалы, о которые бились здесь шторма задолго до того, как первые люди построили здесь свои лачуги. Он появлялся в «Морском Узле» внезапно, раз в несколько месяцев, словно возникая из портового тумана, садился у камина и начинал свои странные, тревожные, завораживающие истории. А потом так же внезапно исчезал, чтобы появиться вновь через неопределенное время.

Вокруг него, и, как всегда, собралась разношерстная публика… Пара дюжих, суеверных докеров с обветренными лицами и мозолистыми руками слушали, затаив дыхание, с открытыми ртами и неприкрытым страхом в глазах, забыв про недопитый эль. Несколько молодых, хмельных матросов, только что сошедших на берег после долгого плавания, готовых поверить в любую морскую байку про сирен или левиафанов, слушали с пьяным любопытством, изредка перешучиваясь и толкая друг друга локтями. Чуть поодаль, брезгливо морщась от вони и шума, сидел за отдельным столиком богато одетый купец в бархатном камзоле, явно забредший сюда по ошибке или в поисках какой-то темной сделки. Он цедил дорогое вино из серебряного кубка и делал вид, что не слушает, но его глаза то и дело беспокойно косились в сторону старика.

И в самой густой тени, и, у стены, почти невидимый, прислонившись плечом к холодному, влажному камню, стоял юноша… Эрвэн. Худой, остролицый, в поношенной, но чистой одежде, он казался чужим в этом сборище портового отребья. Но глаза… его глаза горели лихорадочным, пристальным огнем фанатика. Он не сводил взгляда со старика, ловил каждое слово, каждый жест, каждую интонацию, словно от этого рассказа зависела его жизнь. Или не только его.

«…и было то время, и, дети мои, – дребезжал голос старика, похожий на скрип старого дерева или шелест сухих листьев, но проникающий, казалось, сквозь любой шум, – когда мир был юн и чист… Когда небо отражалось без искажений в каждой капле утренней росы, а душа человека – ясно и правдиво – в глазах его брата. Отражения не лгали тогда. О нет, они не умели лгать».

Старик обвел слушателей мутным, и, выцветшим взглядом, в котором, казалось, отражались века… «Представьте себе, – продолжал он тише, – каково это: смотреть в воду или в глаза другому – и видеть не только свою внешность, но и всю свою суть? Свои добрые помыслы и тайные желания, свою храбрость и свою трусость, свой свет и… свою тьму. Всю ту грязь, что неизбежно скапливается на дне даже самой чистой души».

«Чушь собачья! Сказки для пьяных матросов!» – буркнул купец себе под нос, и, отпивая вино… Старик не удостоил его взглядом, словно тот был лишь назойливой мухой.

«Правду, и, – повторил он с какой-то внутренней силой… – Отражения показывали правду. О добре и зле, что вечно борются в каждом из нас. Но люди… ах, люди… они слабы. Они испугались этой беспощадной правды о себе. Испугались своих темных отражений, своих скрытых пороков, своей мелкой зависти и гнилой злобы. Эта правда лишала их покоя, она сводила их с ума. И тогда…»

Он замолчал, и, сделав паузу, обводя слушателей своим пронзительным взглядом… Докеры замерли, матросы перестали хихикать. Даже купец перестал вертеть в руках кубок. «Тогда они совершили самое страшное преступление из всех возможных. Они отвергли дар Создателя. Они разбили Великое Зеркало. Не то, что из серебра и хрусталя в покоях нынешнего короля Империи висит, нет! То было Зеркало Души Мира, в котором отражалась сама Истина!»

Голос старика зазвенел от негодования… «Они разбили его! Не молотом, и, нет! Своим страхом разбили! Своей ложью! Своей гордыней! Своим желанием казаться лучше, чем они есть! И мириады осколков разлетелись по всему свету, как семена безумия! И мир стал кривым. Искаженным. И отражения – в воде, в металле, в глазах людей – стали лгать. Они стали показывать лишь внешнюю оболочку, лишь маску, которую мы носим. И люди перестали видеть правду. Перестали видеть друг друга. И самое страшное – перестали видеть самих себя».

«Ну и сказочник! Заливает, и, как из бочки!» – не выдержав, усмехнулся один из матросов, самый молодой и хмельной.

«Молчи, дурак! – шикнул на него пожилой докер. – Слушай дальше! Это старая правда!»

«Но легенда говорит, и, – голос старика вдруг окреп, в нем зазвенела неожиданная, почти отчаянная надежда, – что однажды, когда мир погрузится во тьму лжи и самообмана окончательно, когда люди забудут даже о том, что они что-то потеряли, придет Он… Проявитель».

Эрвэн весь напрягся, его кулаки сжались так, что ногти впились в ладони. Проявитель…

«Тот, и, кто не побоится взглянуть в лицо правде, своей и чужой… Тот, чья душа будет чиста и сильна, как горный хрусталь. Тот, кто сможет отыскать осколки Великого Зеркала. А они повсюду, дети мои, – старик понизил голос до таинственного шепота, – они спрятаны в самых неожиданных местах: в сердцах людей, которые еще способны на искренность, в забытых руинах древних храмов, в глубине чистых озер, в словах старых песен, даже в слезе невинного ребенка… Он найдет их все. Он соберет их воедино, чего бы это ему ни стоило. И Зеркало Мира снова станет целым. И ложь исчезнет, как утренний туман под солнцем. И правда проявится – ослепительная, беспощадная, исцеляющая правда».

«Когда же он придет, и, дед? Скоро?» – с пьяной, детской надеждой спросил один из матросов, тот, что помоложе.

«Когда мир будет готов заплатить цену, и, – тихо, почти скорбно ответил старик… – Ибо за истину всегда приходится платить. И цена эта высока. Очень высока. Кровью. Слезами. Жизнями. Возможно, целым миром».

Эрвэн слушал, и, и его дыхание стало частым и прерывистым… Проявитель… Собрать осколки… Вернуть истину… Уничтожить ложь… Он знал, он чувствовал – это не просто пьяная байка старого сказочника. Это было пророчество. Это было руководство к действию. Это был его путь. Он не сомневался ни на мгновение. Мир не готов? Значит, его нужно подготовить! Силой! Огнем! Выжечь всю эту ложь, всю эту гниль, всю эту самодовольную, трусливую Империю, которая поощряет ложь и боится правды! Расчистить путь для Него. Для Проявителя.

Или… может быть… может быть, и, это он сам? Эрвэн? Разве не горит в его душе огонь правды? Разве не ненавидит он ложь во всех ее проявлениях? Разве не готов он на все, чтобы мир снова стал чистым? Эта мысль, острая и пьянящая, как вспышка молнии, обожгла его мозг… Да. Это он. Он должен стать Проявителем. Или, по крайней мере, его предтечей, его мечом. Огонь фанатизма, беспощадный и всепоглощающий, охватил его душу, сжигая последние остатки сомнений и страха. Он знал, что он должен делать. И он сделает это. Мир содрогнется.

Глава 5: Грех сотворения

Зал Великой библиотеки Храма Молчаливых Книг тонул в густом, и, почти осязаемом сумраке и тишине, нарушаемой лишь едва слышным шелестом переворачиваемых страниц где-то в невидимых альковах да скрипом перьев по пергаменту… Воздух был прохладным, неподвижным, пропитанным веками накопленной мудрости и пыли – запахом старой бумаги, выделанной кожи переплетов, пчелиного воска от полировки стеллажей и чего-то еще, неуловимого – ароматом самой тишины, самой мысли, застывшей в бесчисленных фолиантах. Высокие, уходящие во мрак стрельчатые своды терялись где-то вверху, а ряды гигантских стеллажей из темного, почти черного дерева уходили вдаль, создавая бесконечные коридоры знаний, лабиринты, в которых легко было заблудиться не только телом, но и разумом. Редкие лучи света, пробивавшиеся сквозь узкие, высоко расположенные витражные окна, падали на ряды сидящих послушников, выхватывая из полумрака их сосредоточенные юные лица.

В центре зала, и, на невысоком возвышении, за массивной дубовой кафедрой стоял Наставник Тариус… Фигура аскетичная, почти бестелесная в своей строгой темно-серой рясе, с лицом, словно высеченным из слоновой кости – тонкие черты, пергаментная кожа, плотно сжатые губы и глаза. Глаза были самым примечательным в нем – светлые, почти прозрачные, но с невероятной глубиной и остротой, они, казалось, видели не только лица послушников, но и их мысли, их сомнения, их скрытые страхи. Его голос, ровный, бесстрастный, лишенный каких-либо эмоций, но обладающий странной, гипнотической силой, эхом отдавался под высокими сводами, заполняя собой все пространство. Он читал лекцию по основам мироздания – краеугольному камню доктрины Храма и всей идеологии Империи.

Послушники – юноши из лучших, и, самых влиятельных семей Империи, будущая элита, будущие правители, жрецы и судьи – внимали ему с разной степенью усердия… Их лица были напряженно-сосредоточенны, как и требовал устав Храма, но за этой внешней маской скрывались и скука, и непонимание, и тайный скепсис. Мало кто из этих холеных юнцов, привыкших к роскоши и безделью, по-настоящему постигал или хотел постигать метафизическую глубину слов Наставника. Для большинства это была лишь очередная ступень в их предопределенной карьере.

«…таким образом, и, – продолжал Тариус, медленно переводя взгляд с одного ряда на другой, словно взвешивая каждое слово, – мы подходим к ключевому, поворотному моменту нашей священной истории… К событию, которое предопределило судьбу этого мира и каждого из нас, сидящих здесь. К тому, что Отцы Церкви, в своей безграничной мудрости, назвали Peccatum Creationis – Грех Сотворения».

При этих словах несколько послушников на передних скамьях невольно заерзали, и, кто-то нервно кашлянул… Эта тема всегда вызывала у них смутное, подспудное беспокойство, затрагивала какие-то глубинные, иррациональные страхи, которые официальная доктрина пыталась объяснить, но не могла полностью искоренить.

«Представьте себе, и, дети мои, Эпоху Зари, – Тариус поднял свою тонкую, сухую руку с длинными, пергаментными пальцами… Жест был медленным, почти ритуальным. – Мир, только что вышедший из совершенных рук Творца. Мир абсолютной, незамутненной Истины. Мир, где не было лжи, не было полутонов, не было спасительной тени неведения. Где отражения – в воде горного ручья, в глади небес, в зрачках глаз любимого существа – показывали не внешнюю, обманчивую оболочку, но саму суть. Самую сокровенную суть вещей и душ».

Он сделал паузу, давая словам проникнуть в сознание слушателей.

«Представьте себе, и, каково это – жить, постоянно, каждое мгновение, видя не только свои добродетели, свой свет, свои благородные порывы, но и свои самые темные, самые постыдные мысли? Свои низменные желания, свои животные страхи, свою тайную зависть к соседу, свою похоть, свою трусость, свою мелочность? Всю ту грязь, всю ту муть, что неизбежно скапливается на дне души даже самого праведного человека, как ил на дне чистого озера?»

Голос Наставника стал тише, и, доверительнее, словно он делился страшной тайной… «Наши предки, Первые Люди, были сильны телом, о да, они были подобны титанам. Но они оказались слабы духом. Увы, слабы. Они не смогли вынести этой беспощадной, обжигающей правды о себе. Она ранила их непомерную гордыню, она лишала их душевного покоя, она сеяла раздор между братьями и возлюбленными, она сводила их с ума. Видеть свою тьму, свою внутреннюю скверну так же ясно, как видишь свое лицо – оказалось непосильным, невыносимым бременем для их юной, неокрепшей души».

Он снова обвел взглядом притихших послушников… В глазах некоторых читался страх, и, в глазах других – непонимание. Лишь один юноша в первом ряду сидел абсолютно неподвижно, его лицо было непроницаемо, но взгляд темных глаз был прикован к Наставнику с такой напряженной интенсивностью, что это было почти вызывающе. Это был Курт.

Из полицейского архива, дело №736: «Исчезновение библиотекаря С. отмечено рядом с обнаружением зеркала, вмонтированного в стену без швов. Следов взлома нет. На зеркале – отпечаток руки, словно изнутри.»

«И тогда, и, – голос Тариуса снова стал строгим, почти обличительным, – в акте величайшей гордыни и одновременно величайшего страха, они совершили Грех… Непоправимый Грех Сотворения. Они отвергли дар Творца! Они отвергли Истину! Они разбили Зеркало Истины! Не физически, поймите меня правильно, не молотом по стеклу, – Тариус предостерегающе поднял палец, – но духовно! Своим выбором! Своим желанием! Они выбрали ложь. Они предпочли сладкую, утешительную ложь горькой, но целительной правде».

«Они научились скрывать свои мысли за вежливыми улыбками… Они научились носить маски – маски благочестия, и, маски храбрости, маски любви. Они научились лгать – себе и другим. Они предпочли комфортное, теплое, уютное неведение о своей истинной природе мукам самопознания, терзаниям совести. Они сами, своей волей, сотворили этот мир – мир теней, мир иллюзий, мир кривых зеркал, в котором мы с вами живем и по сей день. Мир, где истина скрыта под тысячью покровов».