ПереКРЕСТок одиночества – 4. Часть 1

– Мы все одинаковые. Раз мы оказались здесь, раз именно нас выбрали те охотники за будущими сидельцами, а они отбирали людей по особым признакам, значит, мы все тут одинаковые и особенные. Мы стойкие, деловитые и практичные люди. Да, нас по-разному трепала жизнь, но как ни крути – мы выстояли под ударами судьбы. И продолжаем стоять. Продолжаем жить. На самом деле, если говорить от всей души – вы куда круче меня. Я во всем уступаю вам. Хотя бы потому, что вы испытали на себе сорок лет одиночной отсидки, отбыв весь срок от звонка до звонка. А мне повезло, и я выбрался гораздо раньше.

– Да где ж повезло то? – возразил кто-то из толпы. – Ты выцарапал себе свободу, Охотник!

– Во многом мне просто повезло, – не согласился я. – Мой успех в побеге сложился не только из-за личного упорства, но и благодаря найденному богатому тайнику, что достался мне в наследство. Мне повезло встретиться с очень умными и дружелюбно настроенными неунывающими стариками там, наверху. Я многому от них научился – от таких, как вы все. А то, что я выбрался раньше вас – мне, опять же, повезло оказаться в кресте особой «горбатой» модели с уцелевшим управлением. Проломить кирпичную стену может каждый – уверен, что вы тоже пытались и, может, даже пробили дыры различных размеров. Но за вашими стенами не было шанса на свободу, и вы временно отступили – и продолжили жить, готовясь к приземлению и началу новой уже свободной жизни. Каждый из вас, несмотря на минувшие годы и подступившую старость, сумел преодолеть километры по заснеженной морозной пустоши и добраться сюда – в убежище. В наш новый дом. Именно поэтому я так смело говорю: мы все одинаковые. Стойкие, крепкие и даже упертые люди. Знаю, что по всему Холлу уже широко расползлась эта присказка про меня: «потому что молодой, сильный и даже не тупой».

Дождавшись кивков и улыбок, я продолжил:

– Эта поговорка про каждого из нас. Про каждого, кто угодил сюда против своей воли. Мы никогда не сдавались. Мы сумели приспособиться, прижиться и преодолеть все возникшие трудности. И мы продолжаем преодолевать, приспосабливаться и выживать. Доказательством этого служит даже ваш возраст. Скольким из вас уже далеко за семьдесят? Большинству? А кому уже хорошо за восемьдесят или даже за девяносто? И вы продолжаете жить. Продолжаете ждать следующий день. Мы все здесь молодые, сильные и даже не тупые. Никакая внешняя угроза не задавит нас. Но нас может поглотить серая липкая масса рутинности и безысходности. Неважно, вернемся мы из этой экспедиции или нет – жизнь продолжится и без нас. Вы всегда справлялись самостоятельно – справитесь и сейчас. Не забывайте об этом, друзья. И не создавайте себе кумиров. Не надейтесь ни на кого, кроме себя. Даже на бога – уж простите за эти слова, Тихон, – я взглянул на внимательно слушающего настоятеля. – Не полагайтесь во всем на молодого Охотника. Не надейтесь на правление Бункера. Почему? Да потому, что вы всегда справлялись со всем сами. Потому, что вы свободные независимые люди. Потому, что каждый из вас уже победил сорокалетнюю тоску одиночного заключения, каждый из вас пробился сюда через злую пургу и каждый из вас был встречен приветственными криками «Свободен! Свободен! Свободен!». Помните об этом всегда.

Помолчав, я широко улыбнулся замершим людям:

– И нечего нас как на смерть провожать. Вот как бы и все, что я хотел вам сегодня сказать.

Подняв руку, я жестом попрощался с продолжающим молчать населением Бункера и вошел в салон, где меня уже ждали остальные. Понятливый Сергей дернул за рычаг, и трап начал подниматься, отсекая нас от большого зала. Опустившись в водительское кресло, я с шумом выдохнул, глянул на успокаивающе светящиеся экраны, опустил ноги на педали, а руки на рычаги управления. Легкий нажим, и гусеничная махина с лязгом тяжко тронулась с места, двинувшись к огромным и уже начавшим раздвигаться воротам. Еще через минуту вездеход миновал порог и оказался в резко густеющем снежном сумраке, в то время как проем света за нашими спинами быстро сужался.

Оглянувшись на молча сидящих на своих местах членов экипажа, я задумчиво хмыкнул и опять повернулся к обзорным стеклам кокпита. Навстречу медленно плыли высокие сугробы, а за ними вырисовывались очертания высоких холмов.

Экспедиция началась…

Как бы ее назвать? «Первая Арктическая»? Так тут не Арктика. И не полюс. Да и вряд ли она первая: ведь и до меня уже, как оказалось, подобные машины путешествовали по снежной пустоши, стремясь установить зыбкие связи между очагами жизни. Да и для меня самого это уже не первое путешествие.

Так что просто Экспедиция.

* * *

– Ты вот, Охотник, красивые там слова говорил перед отбытием.

Я почему-то и не сомневался, что повисшую в салоне пробирающегося сквозь снежную целину вездехода нарушит именно Сергей Блат. До этого балагурил Филимон, но и он выдохся к концу четвертого часа и о чем-то крепко задумался, неспешно грызя полоску копченого мяса. А радист Касьян как забрался во внутренности прихваченного им с собой стального корпуса какого-то устройства, так и потерялся там, осторожно вынимая деталь за деталью. Ему было хорошо: холловский человек наконец-то дорвался до любимого дела. Как я понял, все им выуженное будет рассортировано и изучено на предмет подходящих запчастей для нашей радиорубки, как он ее начал называть. Сам корпус ему посоветовала не скрывающая легкой зависти Милена, которая попросилась с нами лишь раз и тут же получила отказ – вполне ею ожидаемый, судя по лицу.

– Говорил, – признал я очевидный факт и немного сбавил ход, ведя накренившийся вездеход по склону холма мимо колышущейся на снегу огромной стаи снежных червей.

– Как я понимаю, ради поднятия духа оставшихся такие красивые слова ты говорил. Ну, чтобы не поникли они, коли мы больше не вернемся назад.

– Конечно.

– Но сам ты в эти слова не веришь. Так?

– Я бы не стал врать, – возразил я. – Зачем? Среди стариков встречается немало наивных и верящих чему угодно, но в достатке и куда более проницательных да мудрых. И они быстро растолкуют всю кривду остальным. Поэтому врать просто глупо.

– Однако не сходится.

– Что именно не сходится?

– Ну вот ты сказал, что мы все одинаковые. Верно?

– Верно, – подтвердил я.

– Но мы даже разговариваем иначе! И ведешь ты себя совсем по-другому. Как и та девица обезножевшая. Она тоже как не от мира сего. Мы другие! И вы другие! Как это объяснишь?

– Да легко, – ответил я. – Вы из другого поколения. Ты когда был рожден, Сергей?

– В сорок шестом.

– А сюда когда попал?

– В семьдесят втором.

– Вот тебе и ответ. Ты жил совсем в других реалиях. Ты такой же, как и я, Сергей. Человек деятельный. И цепляющийся за жизнь. Мы одинаковы… но не похожи.

– Сам против себя говоришь! Как его… противо… что?

– Противоречие, – этот голос подал очнувшийся от раздумий Филимон. – Нет тут никаких противоречий, Сережа. Все просто. Ты – человек времен великих строек и дружного похода к светлому общему будущему. А Охотник… он человек времен бурных потопов и гремучих водопадов. Его юность пришлась на времена после распада великой страны… Я вот многое об этом слышал, но даже представить себе не могу… Как ни крути, Сережа, а новые поколения совсем другими будут. Я вот так прикидываю, что еще лет десять-пятнадцать – и в Бункер повалят те, кто угодил в тюремный крест в девяностых годах. Если доживем – то будет на что подивиться. Охотника и в планах не было, когда мы сюда угодили, но ведь он в Бункер еще молодым добрался. А теперь представь, какое изумление-то испытаем, когда в бункер войдет первый седой старик, рожденный, скажем, в восьмидесятом… Мы уходили – они еще даже не родились. И вот они, уже седые и прожившие свои лучшие годы, стоят на пороге и подслеповато щурятся в свете ламп… И выглядеть будем почти одинаково – хотя между нами пропасть лет…

– Да куды тебя понесло, Филя? – досадливо бросил Сергей. – Сам себя хоть слышишь? О чем вообще бормочешь? Какая разница, в каком году или веке ты был рожден, если вся жизнь в одиночной отсидке прошла? Какая разница, как ты выглядишь, если тебе за восемьдесят?

– Я про то, что они вот тоже стариками будут – но совсем другими там, внутри. Не такими, как мы.

– Чушь городишь! Пусть хоть в другом веке, в другой стране или даже на другой планете рожденный – а все одно тюремный крест и сорок лет отсидки всех одинаковыми сделают! Этот пресс всех отштампует единой формой!

– Да я…

– И сколько же это лет ты еще жить и воздух портить собираешься? – проворчал уже успокаивающийся Сергей. – Нам всем давно пора на кладбище! Я вот там был недавно – прикидывал, где бы хотел лежать, чтобы настоятеля попросить заранее. Хотя он постарше меня будет, и еще неясно, кому кого хоронить придется.

– Торопиться с выбором могилы не будем, – рассмеялся я. – От смерти не уйти никому, но бежать ей навстречу не стоит.

– А ты вот как думаешь, Охотник? – спросил Сергей. – Разве сорокалетний срок всех нас под одну гребенку не причесывает? Хотя тебе, молодому, откуда знать… А я вот знаю! Знаю! Мы все становимся ничего не хотящими престарелыми овощами… Всех нас подравняло и причесало без всякой жалости… жизнь отдали ни за что! М-мать их!

С трудом удержавшись от явно матерного продолжения монолога, Сергей тяжело вздохнул и медленно разжал сжавшиеся кулаки.

– Не причесывает, – уверенно ответил я, глядя в вечную ночь за стеклом кокпита. – Пусть я еще не так стар, но пообщаться успел со многими. Несправедливые десятилетия взаперти надламывают многих. Да, эти годы порой делают узников безразличными и ничего не хотящими… но это что-то вроде закаменевшего слоя из спрессованной за сорок лет корки страха, злости, обиды, невозможности выместить праведную ярость хоть на ком-нибудь. Человек переживает год за годом в одиночестве невероятный по силе стресс – включая ежедневый страх смерти от удара Столпа, не говоря уже о его шепоте… На протяжении сорока лет каждый из заключенных находится между молотом и наковальней: Столп или поломка креста грозят смертью, а внутри головы не утихает бешеная грызня эмоций… Тут тяжело не спятить…

– И таких умалишенных хватает! – заверил меня радист. – К нам давно не забредали такие вот горячечные: скорей всего, они просто блуждают там, в снежных потемках, не в силах понять куда идти. А чтобы все три рычага дергать много мозгов не надо…

– Но большинство остается в здравом уме, – возразил я. – На протяжении всего невероятно долгого тюремного заключения. И это главное доказательство того, что я не соврал ни в едином слове в той своей короткой речи. Хотя нет… я все же соврал. Мы, конечно, не одинаковы.

Сергей торжествующе вскинул голову:

– А я говорил! Ты…

– Вы лучше! – перебил я его. – Хотя бы потому, что прошли через такое, о чем я без страха и подумать не могу. Знаете, чего я боялся больше всего, когда оказался там, на снегу, после аварийной посадки?

– Смерти от холода? – предположил Филя.

– Заблудиться?

– Хищных тварей?

Выслушав все предположения, я покачал головой и ответил:

– Я до жути боялся, что сейчас рядом возникнет тот самый тихий улыбчивый мужичок и снова толкнет меня в спину или плечо. А потом – раз… – и я опять внутри уже другого и пока еще промороженного тюремного креста, где меня снова ждут три рычага и тридцать девять с чем-то лет тюремного срока… Вот чего я боялся до жути! А вы через этот мой самый главный страх уже прошли. Победно завершили то, о чем я без ужаса подумать не могу. Так что мы не одинаковы. Нет. Вы во всем круче и лучше меня. А то, что я вот так внешне легко и часто выхожу наружу, притаскиваю мясо, дрова и всякие там иноземные диковинки… это не потому, что я особенный. Просто я пока молодой, сильный и даже не тупой. Вот и вся моя особенность. Будь вы в моем возрасте – также ходили бы с рогатиной на медведей… и вы сами это знаете. А весь этот ваш разговор о том, врал я или нет… как по мне, это просто тоска по ушедшей молодости.

– Ушедшей впустую! В никуда! – глухо ответил Сергей.

Помолчав, он добавил уже другим тоном:

– Спасибо тебе, Охотник.

– Убедил? – улыбнулся я ему, повернувшись в кресле назад.

– Гладко ты стелешь, этого не отнять. Умеешь правильные слова подобрать…

Я покачал головой:

– Не всегда. Правда – штука такая, что иногда порадует, иногда разозлит, а порой заставит рыдать навзрыд. Так что словами своими людей я далеко не всегда радую. И еще… я бы никогда не стал кривить душей перед обычными стариками. Хотя бы потому, что такими вот тихими житейскими мудрецами я сам выращен и воспитан. Еще я не терплю, когда кто-то проявляет к пожилым людям непонятную мне снисходительность или пытается с ними сюсюкать, как с детьми или недоразвитыми. Не терплю, если какая-нибудь тварь пытается насмешками поторопить размеренно отсчитывающую драгоценные монетки пенсионерку на кассе магазина, не понимая, что старушка не подтормаживает, а просто живет в своем куда более неспешном мире, судорожно пытаясь остаться самостоятельной. Независимо от возраста, я отношусь к вам, как к равным. А порой как к наставникам.

– А еще кормишь и поишь нас, рискуя своей жизнью.

– Ну кому, как не молодым, бегать за пивом со стеклянной трехлитровой банкой, верно? – рассмеялся я и, посерьезнев, добавил: – Все куда проще. Как я и сказал – чтобы с нами ни случилось в этом пути, тем, кто остался в Бункере, придется решать все проблемы самостоятельно. И я уверен, что эти дела им по плечу. Я ответил на твой вопрос, Сергей?

– Ответил, – произнес он и отвернулся. – Спасибо тебе, Охотник.

– Да было бы за что.

– А имя-то твое как настоящее?

– Охотник, – улыбнулся я. – Раньше звали Гниловозом.

– А до этого? Там – дома?

– Уже и не помню. Но вроде как тихим алкашом называли… вроде как… давно это уж было. Филя… а чего ты морщишься? Я же вижу.

– Да шум этот клятый…

Я понимающе кивнул:

– Шепот?

– Он самый. Там, дома, его и не слышно почти. А тут прямо вгрызается в уши…

– А включите музыку, – предложил я. – Получится ведь, Касьян?

– Я уж думал – никто и не спросит, – оживился тот, откладывая отвертку и тянясь к тумблерам. – Сейчас все будет. И да, напоминаю: через полчаса у нас первый сеанс связи. Надо будет взобраться куда-нибудь повыше.

– Взберемся, – кивнул я. – Чего-чего, а холмов тут хватает…

Из динамиков послышались торжественные и довольно уверенные слова:

 
Сквозь расстоянья и года размеренно и строго,
Идут по БАМу поезда, работает дорога.
И до серебряных седин
Мы беззаботно жить не сможем…
 

Одной из наших задач была роль мобильного ретранслятора. И я считал эту задачу одной из самых важных. Бункер слишком долго был немым и глухим. И пусть наш вернувшийся голос пока еще был слишком уж слаб – что-то там не все у них ладилось, – то вот уши нам требовалось навострить прямо сейчас.

Подняв уверенно идущую машину, что все больше влюбляла меня в себя своей ходкостью, четкостью и управляемостью, по пологому склону, я покрутился на вершине, выравнивая площадку и заодно осматриваясь в свете фар. При этом мы выдавали себя, но тут поделать было нечего: я не буду тем дураком, что проглядел затаившегося рядом с дверью матерого медведя. А первым выходить именно мне – правда, через новый потолочный люк, расположенный аккурат рядом с основанием раскладной антенны.

Потушив фары, я закрыл стекла светящегося кокпита специально прилаженными глухими шторами – совет механика Викентия, – и еще минут десять мы просто сидели, допивая настоявшийся чай из старого термоса. Допив, я снарядился, не забыв о защитном козырьке, и по наваренным скобам поднялся к потолку, где разблокировал люк. Не без труда подняв тяжеленную крышку, я выставил фонарик и коротко огляделся. Крыша оказался чиста, и вскоре я уже отбивал с механизма лед, а затем с хрустом крутил рукоять, сначала поднимая, а затем раскладывая секции антенны. При этом я не забывал постоянно вертеть головой по сторонам. Вряд ли сюда сможет забраться здешний медведь – учитывая особенности его телосложения, – но не стоит забывать про летающих тварей и родичей светящегося Ахава Гарпунера. Закончив дело, я поспешно захлопнул люк и облегченно выдохнул, ощутив на заболевшей от мороза коже теплый поток вентиляции. По возвращении надо будет поговорить со старым автомехаником Замка: пусть установит над потолочным люком высокую клетку с распашной дверью. Кажется, такие клетки называют акульими…

Пока я стряхивал с одежды снег, радист уже приступил к сеансу связи, буквально прильнув к аппаратуре. Остальные старики присели неподалеку, стараясь не показывать охватившего их волнения. Я понимал их чувства – возможно, впервые за последние сорок с лишним лет они были причастны к действительно важному делу. Важному не только для них лично, но и для всего нашего сообщества. Удивительно, но сквозь, казалось бы, навсегда налипшие на их черты обвисшие маски из старой морщинистой плоти проступили лица совсем другие: молодые, волевые, собранные, решительные и с горящими глазами. Именно так в старые советские времена изображали на стенах зданий и метро горящих своим трудом рабочих.

Посидев немного на боковой лавке, я поглядел на холодную и пока только раз разожженную для теста бортовую печку, и поднялся, потянувшись к рюкзаку и винтовке. Поймав вопросительные взгляды, с успокаивающей усмешкой пояснил:

– Короткая разведка. От вездехода отойду не дальше чем шагов на десять.

Так и вышло. Я провел на морозе почти час, хорошо обследовав склоны холма и избегая пользоваться имеющимся фонарем: потустороннего света колоссального Столпа мне уже вполне хватало. Мне удалось отыскать пару охапок промороженного валежника, а еще одну целую лыжу и пластиковую бутылку из-под газированного напитка. Поразительно… земной мусор добрался даже сюда – на иную планету. Впрочем, никакого стыда или сожаления я не испытывал: мы сюда не просились. Но бутылку я прихватил с собой. Вернувшись внутрь машины, сбросил валежник у печи, и все правильно понявший бородатый Филимон тут же поднялся со своей койки.

– Что бывает лучше крепко заваренного чайка на живом-то огне? – пробормотал он, присаживаясь у буржуйки. – Опять же, огня потрескивание ничто заменить не может. Хотя про крепко заваренный чаек я загнул, конечно…

– Пусть будет прямо вот крепко заваренный, – улыбнулся я, перчаткой стирая с пластиковой бутылки остатки снега.

Внимательно рассмотрев находку, я задумчиво хмыкнул.

Год две тысячи семнадцатый. Самой этикетки нет, равно как и пробки. Осталась только отпечатанная краской дата. Небольшая загадка, подброшенная снежной пустошью. Наиболее вероятный вариант: совсем недавно попавший сюда узник выбросил бутылку в туалетную дыру летающей камеры, а штормовой не утихающий ветер принес ее сюда и уронил в снег, где она и застряла в торосах. Ага… хотя поступок глуповатый…

И вроде как поглощенный разжиганием огня Филимон уже успел встать, посмотреть на место, где был прижат мой палец и, почесав седой затылок, пробормотал:

– Кто ж такую справную тару выбросил? Ценность великая… Мне помнится, в наследство стеклянная баночка из-под майонеза «Провансаль» досталась, так я ее берег как мог. Вместо стакана мне была.

Я пожал плечами и отдал бутылку ему:

– Да, может, и выбросил сдуру. Обычная пластиковая бутылка, какими завалены мусорки современного мира. И не только они. Так что на выброс подобная тара у всех давно идет автоматически. Времена другие сейчас, Филимон.

– Не экономные вы, – посетовал старик, отставляя бутылку на столик. – В наше время каждый гнутый гвоздь берегли. Помню, меня отец заставлял их выпрямлять. Он тогда летнюю кухню в одиночку поднимал, хоть и однорукий после войны, а я у него на побегушках был. То принеси, это подай. А в свободное время гвозди прямил. Я все себе молотком по пальцам попадал и жаловался: зачем, мол, ты меня заставляешь ржавые гвозди прямить? А отец мне и говорит: выбросить вещь каждый дурак может, а вот в хозяйстве ее приспособить и копейку лишнюю сберечь дано не каждому.

– Мудрые слова, – кивнул я. – Но в те времена и гвозди иными были, наверное. В наше время все иное.

– Это какое же?

– Одноразовое, – ответил я, шагая к рычагу. – Одноразовая посуда и другая тара, личные отношения… Все одноразовое и после использования выбрасывается без сожаления. Ну что там, Касьян Кондратович?

Я и сам слышал пробивающиеся сквозь помехи голоса, но хотел узнать мнение нашего специалиста. Радист повернулся и с улыбкой показал большой палец:

– Дотянулись мы до них! Бункер имени Ильича вышел на связь! Радуются встрече в эфире, вопросами сыплют с обеих сторон. И еще третий кто-то пытается докричаться, но до него мы не дотягиваемся.

– Обалдеть, – хмыкнул я. – Красиво назвали… красиво…

– А как же! О! А ты ведь, может, даже и не слышал о них? – вопрос задал оживший Сергей Блат, протягивая Филимону тряпичный мешок с чайной смесью.

– О ком?

– О продолжателях светлой идеи социализма, коммунизма и марксизма, – кривовато усмехнулся Сергей, и я заподозрил, что у него самого с этой канувшей в лету идеологией в свое время были не самые хорошие отношения.

Я не сразу задумался над его словами или вернее просто даже не понял их смыла, но затем удивленно повернулся к нашему штатному механику:

– Серьезно?

– Еще как! – ответил за него Кондрат. – А ты как думал?

На меня глянули три пары недоуменных глаз, и я невольно развел руками:

– Да как-то… я ведь был совсем маленьким, когда рухнул СССР. Лишь помню, что читал какие-то рассказы про Октябрьскую революцию… Но для меня это было просто занимательное чтиво и то от скуки: кончились на самом деле интересные книги в бабушкином книжном шкафу, и читать пришлось все подряд. Ленин, помню, в одном из рассказов лепил из хлебного мякиша чернильницу, наливал в нее молоко… Хотя вряд ли это правда.

– Правда! – заявил Филимон и тут же стушевался под презрительным взглядом Сергея Блата, «додавившего» его эти взглядом и затем добившего окончательно уверенным:

– Вранье!

– А ты там был, что ли?!

– Да какая разница? – спросил я, прерывая начинающуюся ссору в зародыше. – Та эпоха в уже реально далеком прошлом и вряд ли когда-нибудь вернется.

– Там у вас – может, и в далеком прошлом, – скрипуче произнес Филимон, сидящий у разгорающейся печи и не сводящий глаз с танцующих язычков огня. – А у нас нет… Ты пойми, Охотник – сюда попало немало настоящих коммунистов. Тех самых – несгибаемых. Слыхал я краем уха сплетни о тайном бункере СССР и о том, что путь в него лежит через убежище Братства Народов. И что, мол, чтобы туда попасть, надо быть коммунистом не менее десяти лет, и чтоб все членские взносы были уплачены!

– Бред! – вырвалось у меня.

Я был в полном изумлении.

Серьезно?

– Партийный билет? – спросил я. – Да откуда он… стоп… неужели…

– Уже здесь и выдавали уполномоченные лица, – Филимон указал пальцем в потолок. – Там. Во время чалок. Сначала надо было получить хотя бы две письменные рекомендации от членов КПСС…

– КПСС, – повторил я. – Обалдеть…

– Ну так! Коммунистическая Партия Союза у Столпа! И вот как получишь рекомендации, тогда уже допустят до экзаменов. Если пройдешь – получишь билет кандидата и начнешь платить взносы…

– Бред! – повторил я и задумался. – Хотя… подобная затея может здорово отвлечь от самых темных мыслей о будущем. Надо же чем-то занять голову на протяжении сорока лет тюремной отсидки…

– А ее по их уставу – отсидку-то! – подавали как великое испытание духа и закалку характера! – добавил Сергей. – Придурки!

– Но-но! – Филимон с негодованием уставился на Сергея. – Ты это, того!

– «Того» что?!

– Не замай! Не по нраву – так не трогай, а хаять не смей!

– А почему я тогда об этом не слышал? – спросил я, снова прерывая ссору.

И снова ответил Касьян Кондратович:

– А потому, что и сюда весть пришла горькая в начале ваших девяностых. Сначала тут никто не поверил, конечно. Но новеньких становилось все больше, и все они твердили одно и то же: рухнула, мол, великая страна. Говорят, многие из узников себя порешили, когда в новость эту уверовали. Пришедшие в их крест находили их повешенными там или с венами вскрытыми. А на столе кирпичном записка, придавленная рукописным партийным билетом: так, мол, и так, в связи с гибелью величайшей страны не считаю для себя возможным продолжать жить… Ты пойми, Охотник… для многих это прямо серьезно было. Я вот не из идейных и никогда таким не был. Но понять могу…

– Ну да, – вздохнул я и поднялся. – Вернусь через полчаса. Сделаю круг, огляжусь, соберу еще чуть валежника: нашел там стволик неплохой и попробую целиком дотащить.

– А я порублю! – с готовностью вызвался Филимон, и я кивнул:

– Конечно.

– А я попробую пару ложек вырезать, – предложил Сергей Блат, и я снова кивнул, берясь за скобу двери.

Ложки нам не требовались. Но если создание ложек подразумевало задумчивую занятость, то я только за. Это куда лучше, чем сидеть без дела в стальной коробке идущего в снегах вездехода и вслушиваться в завывание снежной бури, смешанное с безостановочным шепотом Столпа…

Через час с небольшим я опустил колонну с антенной, задраил люк и, не включая на этот раз фары, пустил машину вниз по склону, уходя в смутно виднеющееся впереди ущелье. В один из моментов вездеход едва заметно качнуло, и я, не оборачиваясь, успокаивающе махнул рукой сидящим позади. Ничего, мол, страшного. На самом деле левый трак прошелся по голове привставшего из снега действительно огромного снежного медведя. А судя по оставленной им борозде, чудовищный переросток двигался к только что покинутой нами вершине холма. И глядя в бросающуюся в стекло черноту окружающего ледяного мира, я вновь и вновь напоминал себе, что он, несмотря на кажущуюся мертвой снежную безмолвность, полон до краев чуждой нам хищной жизнь. И об этом нельзя забывать ни на секунду….

* * *

Бункер Старого Капитана не вышел на связь. С помощью поднятой антенны и занятой позиции на вершине высокого холма, мы установили связь с еще двумя человеческими убежищами, находящимися примерно в тридцати и сорока километрах от нашего текущего положения. До них дотянулись. А вот до Старого Капитана, спрятавшегося под льдом и снегом всего в десятке километров с помощью радиоволн достучаться не удалось. Придется постучать напрямую – прямо кулаком и прямо по двери.

Пока я осторожно вел тяжелую машину сквозь усилившуюся метель, изредка делая глотки горьковатого травяного отвара, усевшийся рядом Филимон уже в четвертый раз по моей просьбе читал вслух убористое содержимое достаточно большого листа бумаги, полученного от Замка. Сначала мне хотели дать лишь выдержку самого важного, но я с максимально доступной мне убедительностью попросил не решать за меня что там важно, а что нет, и буквально потребовал предоставить мне полную копию. Требование было удовлетворено – наверное. Кто знает, что они не включили в мою копию. Но сейчас мои мысли были заняты другим…

Это же надо…

Копия из старых обширных архивов! Каково, а?!

Чтоб вас! В душе невольно поднялась волна горячей злости. Ведь все было! Имелись все возможности! А они ушли в самоизоляцию… То же самое, что самим себе подрезать подколенные сухожилия. Немыслимо! Но правление Замка пошло именно этим путем…

Когда я сажал свой тюремный крест на снежный склон, я считал, что здесь меня будет ждать что-то вроде вырубленных в снегу тесных помещений с ледяными стенами. Возможно, несколько соединенных узкими коридорами снежных пещер, где температура лишь на несколько градусов выше ноля. Я осознавал, что тут внизу за прошедшие десятилетия налажен кое-какой быт, есть источник пропитания, но… Но я и подумать не мог, что окажусь в самом настоящем бункере с надежным освещением и отоплением, с туалетами, душевыми комнатами…

Реальность оказалась в разы круче всего, что я себе осторожно представлял, стараясь не перегнуть палку в мечтаниях. А оказалось, что палку я сильно «недогнул». Тут все было сначала продумано, затем построено и продублировано. Люди строили на века, четко действуя по намертво вбитым в них еще тем – старым – правилам начала двадцатого века. Они все делали по отпечатавшимся в их головах канонам строгой системы. У них все получилось… и если бы не начавшаяся стагнация, приведшая к потере почти всех наработанных контактов и разрыву почти всех установленных связей, Бункер мог бы оказаться настоящим центром раскинувшейся в снежной пустоши паутины из мерцающих искорок жизни.

Мог бы! Но не стал… Вся созданная мощь и весь набранный потенциал годами бродили внутри запаянной банки Бункера… Архивы, производственные мощности, продуманная иерархия власти, основанные на взаимопомощи доверительные отношения с другими убежищами и… И вот он – горький результат непродуманной и крайне глупой смены курса…

Теперь в лидерах луковианский бункер Восьми Звезд, а люди с Земли где-то в самом хвосте по всем параметрам. И всей информации – лишь крайне устаревшие и наверняка во многом уже неактуальные данные с бумажного клочка…

И почему я не удивлен такому раскладу? Почему мне кажется, что такое уже не раз случалось – там, на Земле, и порой с целыми странами…

Что ж – надо быть благодарным даже за имеющуюся информацию. Кое-что из сведений наверняка все еще сохраняло свою актуальность. Например, данные о точном местоположении бункера, об указывающих на него незыблемых ориентирах и о том, где находится главный вход и куда он направлен.

Бункер Старого Капитана начался с того, что бредущий сквозь пургу одинокий старик провалился в глубокую яму и серьезно повредил себе обе ноги. На этом его история могла бы полностью закончится, как и истории тех, кто также провалился, покалечился и погиб. Но этот старик выжил. Он не мог ходить, не мог подняться по отвесным скользким стенам, но он мог ползать. А еще он не позволил себе свихнуться и не позволил навалившейся безнадежности вцепиться льдистыми когтями себе в душу. У него имелась теплая одежда, запас сбереженных продуктов, немного медикаментов и кое-какой мелкий инструмент. Это решило судьбу престарелого Робинзона – еще одного из многих. А ведь и я там, в летающей тюрьме, готовился к подобной участи, но все пошло по иному сценарию. Вообще о том первом и оставшемся безымянным старике, основателе бункера Старого Капитана, было мало что сказано в записях. Упоминалось все вкратце и без подробностей, но даже сухого перечисления фактов мне оказалось достаточно, чтобы в голове разом ожила сочная яркая картинка.

В стене глубокой западни старик выбил для себя небольшую нишу, куда сумел затащить рюкзак и вместиться сам. Оказав себе первую медицинскую помощь, он немного отдохнул, а затем продолжил выбивать снег, копая себе наклонный крысиный лаз к поверхности. Он резонно решил, что лучше уже потратить силы на прокопку пятнадцатиметрового прохода, чем пытаться преодолеть четыре метра вверх по вертикали. Именно тогда и было сделано открытие – он находится не в снежной яме, а внутри утонувшей в снегах каменной постройки с провалившейся прямо под ним крышей. Следующей находкой – весьма ценной – стала более чем целая кладовка на втором этаже. Узкая дверь, небольшое помещение, тянущиеся вдоль стен полки с различными вещами, знакомыми и чужими одновременно.