Читать книгу: «Охота на мудрецов. Неизданное», страница 5

Глава 2. Приказ генерала

Публий

Ин дэв ма тоссант, это же надо так меня подставить. Наилия с его безумными идеями самого бы в карцере держать периодически. Что я теперь буду делать с Поэтессой? Психиатрию еще в академии изучал, и справочник последний раз открывал десяток циклов назад. Скажу что-нибудь не то или сделаю, и станет хуже. Вижу, что сдержанная и адекватная, но как будет завтра или через день?

Тела убитых охранников из коридора и от главного выхода убрать не успели. Воздух пропитывается запахом крови, и я, как зверь, раздуваю ноздри. Перестрелка на родной планете в сознании не укладывается. Много чего было, на учениях ранения получали, но чтобы вот так целенаправленно расстреливать – это перебор.

– Не смотрите, дарисса, – предупреждаю Поэтессу, аккуратно обходя тела в черных комбинезонах и стараясь не наступать в лужи крови. Жду от женщины паники, обморока, визга, но она только поджимает пухлые губы и отводит глаза. Не бледнеет, не зеленеет и не давится рвотными позывами. Странно. Все, кто впервые видит мертвое тело, реагируют одинаково. Нужно будет заглянуть в ее личные данные. Откуда такая стойкость?

Охрану на контрольно-пропускном пункте перебили, шлагбаум снесли, всю дорогу от ворот до крыльца никто меня не останавливал и не спрашивал, кто такой и зачем пожаловал. Объект ди два лябда пять будто вымер. Десять погибших – серьезные потери.

Веду Поэтессу к припаркованному автомобилю, смотрю на тонкую фигуру в белой больничной форме и думаю, как повезу через всю Равэнну до медцентра в таком виде. Первый же патруль остановит, и красный цвет служебной машины не спасет. Пока документы проверять будут, пока запросы сделают, подтверждение получат, столько времени пройдет. А потом будет второй патруль.

– Поэтесса, куртку мою возьмите.

Она оборачивается и молча смотрит, как я открываю багажник и достаю запасную куртку без знаков различия. Не по плечу ей будет, утонет в ней, как в скафандре. Но это лучше, чем белая форма пациента.

– Спасибо, капитан Назо.

– Не за что, – сквозь зубы отвечаю я, – меня Публий зовут, и привыкайте сразу к общению на «ты».

Она запахивает на груди куртку и смотрит с подозрением. Даже делает шаг назад и спрашивает:

– Зачем?

– Я катастрофически неучтив с женщинами, – признаюсь ей и усаживаюсь за руль, – а от обращения «дарисса» меня тошнит.

Она выдыхает, расслабляется и обходит машину. Дергает за ручку двери, пока я не вспоминаю о блокировке. «Заметно», – едва слышно говорит Поэтесса сквозь зубы и усаживается рядом. Всю дорогу молчит, и уже за это я ей благодарен. Подъезжая к зданию медцентра, отметаю идею спрятать ее в стационаре. Появление там женщины, даже в закрытом инфекционном боксе, не останется незамеченным. Как бы я не доверял своим бойцам, но в катер генерала кто-то выпустил ракету. Пока предателя не найдут, прятать то, за чем охотились напавшие на ди два лямбда пять, следует очень тщательно. На парковке Поэтессу тоже не оставишь. Проклятье, придется вести к себе в кабинет. Выходим из машины, и женщина замирает, запрокинув голову. Смотрит на крышу главного медицинского центра, а, точнее, на шпиль, иглой протыкающий облака.

– Мы не на экскурсии, – беру ее за локоть и тащу к дверям.

– А я не под конвоем, отпустите, – шипит она, вырывая руку.

Разжимаю пальцы и натыкаюсь на сердитый взгляд. Глаза зеленые, а лицо настолько густо обсыпано веснушками, что наводит на мысли о кожном заболевании.

– Тогда идите в холл прямо до лифта и не крутите головой по сторонам.

– Это запрещено Инструкцией? – женщина строптиво вздергивает нос.

Вздумалось ей спорить, а мне некогда объяснять, что ее форма в медцентре вызовет еще больше вопросов. Довести бы до кабинета и ни с кем не столкнуться, хотя напрасно я так смело мечтаю.

– Сейчас это запрещено мною, – отрезаю я. – Вперед.

– Есть, капитан Назо, – отвечает она и поворачивается спиной.

В лифте нажимаю кнопку шестнадцатого этажа и прикладываю ладонь к сканеру отпечатков пальцев. Ограничен доступ. Только для персонала. А я тащу туда постороннюю женщину.

– Здесь меня жди, – говорю, оставляя в своем кабинете.

Поэтесса вместо того, чтобы спокойно сесть в кресло, подходит к панорамному окну. Разглядывает город так внимательно, словно эскиз собралась рисовать. Плевать, пусть делает, что хочет.

– Не трогай здесь ничего, – предупреждаю я и закрываю дверь.

Ставлю блокировку на замок, чтобы никто кроме меня не вошел. Надеюсь, Поэтесса не разгромит мне кабинет за это время и не выбросится из окна. Стекло обычное, не бронированное. Зря, ох зря, я притащил психически нездорового пациента на шестнадцатый этаж. Несуществующие боги, что я буду с ней делать? А вот сейчас и спрошу идейного вдохновителя, если он очнулся.

Холодно сегодня в капсульной, климат-система барахлит. Как бы не застудить Его Превосходство до воспаления легких. Толкаю дверь и ругаюсь с порога:

– Тьер, Наилий! Как ты из капсулы выбрался?

Закрывал ведь створки, а голый генерал вылез из саркофага и уселся на пол. Может быть, и не самый худший пациент во Вселенной, но уж точно самый упрямый.

– Голова болит, – слабо отвечает Наилий.

Достаю из шкафа одеяло и стелю на пол:

– Ложись. Я сейчас добавлю анальгетика.

– Мне лететь нужно, – говорит еще тише.

Силы даже у него не бесконечны.

– Никаких полетов. Три дня стационара. Минимум.

Заставляю генерала лечь и сворачиваю одеяло под шеей, чтобы было удобнее.

– Марк катер за мной отправил, – шепчет генерал, пока я заряжаю пистолет и беру салфетку с антисептиком, – пилот уже на аэродроме должен быть, а я здесь. Куда комбинезон мой спрятал?

– В бездну, Наилий! – срываюсь голосом, но укол ставлю спокойно. – Пока я данные с капсулы не посмотрю, ты не куда не полетишь.

– Так смотри быстрее, – выцеживает генерал.

Порывается встать, но кладет голову обратно на одеяло. Скакать ему по комнате с сотрясением вздумалось, кхантор бэй! Пока анальгетик растекается по венам, прогоняя боль из ушибленной головы Наилия, я снимаю диагностические данные с капсулы. Сотрясение часто маскирует более серьезные травмы, но сейчас ничего нет.

– Все показатели в норме, – рассказываю ему, – покой, продолжительный сон и все пройдет.

– Одежду верни.

Молчу, чтобы снова не сорваться. Если Наилий что-то решил – не свернешь. Не дойдет сам, так доползет. Снимаю со шкафа контейнер с формой, личными вещами, оружием и отдаю ему.

– Таблеток я тебе насыпал. В пятом кармане, как обычно. Схему приема на планшет отправил. Дай хоть гематому обработаю еще раз.

– Обойдусь, – ворчит генерал и со второй попытки садится на полу.

Шатает Его Превосходство, но он терпит. Дурость родом из горных интернатов изрядно действует на нервы. Клещами иной раз приходится тянуть, что болит и где? Сам не спешит рассказывать.

– Забрал Поэтессу? – спрашивает он, надевая рубашку.

Теперь меня дергает всерьез. Такой вопрос равносилен тому, чтобы ткнуть пальцем в свежую рану.

– Где я ее должен прятать? – взвиваюсь, не замечая, что генерал морщится от моего громкого голоса.

Встает на ноги и застегивает молнию комбинезона до горла. Качается, хватаясь за стеклянный борт медкапсулы, но отвечает твердо:

– У себя.

Раздражение выливается в скачок артериального давления. Жарко становится, и лицо вспыхивает. Не обязательно смотреть в зеркало и так знаю, что красный сейчас, как собственный автомобиль, и несет меня с бешеной скоростью мимо запрещающих знаков:

– Мой дом не гостиница для психов!

Наилий берет из контейнера посох и не доносит до крепления на ремне. Так и стоит с ним, положив большой палец на кнопку активации боевого положения. Снова качается, наклонив голову и свирепо уставившись на меня:

– С каких пор тебя пугают диагнозы? – выцеживает он. – Поживешь с мудрецом несколько дней, ничего страшного с тобой не случится.

Наилий заканчивает тихо, борясь со слабостью, и мой запал проходит. Сажусь на стул рядом с капсулой и тру большим пальцем висок. Столько раз обсуждали и опять говорить? Не хочу, надоело, но попытаться объяснить нужно.

– Да пойми ты, Наилий, ни одна женщина меня не выдержит. Я или на дежурстве или сплю после дежурства уставший и предельно злой. А женщины внимания хотят. Разговоров, прогулок…

– Вот и не дежурь так часто, – спокойно отвечает генерал. – Тебе помощников прислать? Так я позвоню Марку, организуем обмен опытом.

– Нет, – качаю головой, – сам разберусь.

Камень на шею вешаю, знаю. Страшно даже не пустить к себе, а отпустить потом, когда предателя найдут, и мудрецы вернутся в центр.

– Хватит уже одному, – мягко говорит Наилий. Когда успел подойти так близко, что руку на плечо положил? – Столько циклов прошло, а ты до сих пор от каждой шарахаешься.

Воспоминание режет на живую по натянутым нервам, снова взвиваюсь:

– А ты мою личную жизнь решил устроить? Вот истинная причина, да?

– Нет, – холодно возражает генерал, – мне нужно спрятать мудреца. Если ты не забыл, на твоего командира совершено покушение. Где-то среди моих офицеров предатель и, возможно, не один. Так уж вышло, что без вопросов и подозрений я верю очень не многим цзы’дарийцам. Поможешь мне?

Что еще я могу ответить? Не раздумывая и не ставя условий, забывая свои вопросы и проблемы:

– Да.

– Спасибо, Публий.

Наилий кивает на прощание и уходит из капсульной. Уже твердой походкой с прямой спиной и высоко поднятой головой. Генерал не имеет права болеть. Понимаю, не спорю, но лечить его как-то нужно. Открываю планшет и ставлю напоминание позвонить ему и проконтролировать прием таблеток. Медкапсулу возвращаю в спящий режим, инъекционный пистолет и одеяло на место. Смотрю на часы и срываюсь на выход. Поэтесса, должно быть, уже извелась ожиданием. Привез и бросил, ничего не объяснив. Действительно, категорически неучтив с женщинами.

Глава 3. Под крышей медицинского центра

Поэтесса

Аскетичный у Публия Назо кабинет. Лишенный излишеств настолько, насколько вообще возможно при высокой должности. У Летума Дара кабинет в три раза больше, а здесь полупустая комната с окном от пола до потолка, мебель квадратная, простая и, как мне думается, недорогая. Единственное кресло не обито тончайшей кожей красного оттенка, пол не застелен шкурами диких животных, а стены не увешаны многочисленными наградами и письменными эквивалентами признания заслуг. Будто не капитан вовсе, а санитар обычный.

Осторожно сажусь на край стула для посетителей и расслабляюсь, закрыв глаза. Мудрецов-двоек сейчас всех надежно спрячут. Волнительно за каждого, но особенно за Мотылька с Создателем. Первую генерал закроет так, что никто не найдет, а второй сам в какую-нибудь историю влезет. Слишком долго сидел взаперти и копил злобу на весь мир. Должно это во что-то вылиться. Не верю я аскетам. Они только внешне сдержанны и строги, а внутрь заглядывать страшно. И не важно, что сверху вместо оболочки: белая больничная форма или черный военный комбинезон.

Какие демоны терзают капитана Назо? Не учтив он с женщинами, от обращения дарисса его тошнит. Кто же его так сильно обидел, что теперь каждая в чем-то да виновата? Портрет обидчицы легко можно составить из маленьких деталей, раздражающих в других женщинах сильнее всего. Мне запретил головой вертеть – первая черта. Любопытна была злодейка и по-детски восторженна. Циклов двадцать, не больше. Тянет всех мужчин после пятидесятого цикла на молоденьких, чистых и не испорченных. А в том, что капитану больше сорока, я не сомневаюсь. Всегда чувствую возраст по тому, как держится и разговаривает. Не мальчишка с гонором, знает себе цену.

Ну вот, разложила уже, препарировала, нафантазировала, а заодно определениями наградила. Плохо, стыдно, нужно прекращать.

Долго сижу, уже спина затекает, в голове туман вместо мыслей и противно тянет затылок. Шепчу про себя, уговариваю, чтобы потерпело: «Только не сейчас, не здесь, капитан скоро вернется, а я окаменевшая с пустым взглядом и приоткрытым ртом». Но когда с моим мнением считались? Предсказание накатывает волной прибоя, принося с собой удары боли. Они вонзаются длинными спицами в затылок, и волна уходит, оставляя онемевшие пальцы. Тошнит сильно, в глазах мельтешат обрывки картинок, будто ворох журнальных вырезок. От оглушительного шелеста хочется выть. Слепну и глохну, растворяясь в хаосе. Ищу там себя и собираю по частям. Прижимаю к груди полные руки слов и вскакиваю скорее записать, пока не потерялись.

Беспорядочно шарю по сидению, а в пальцы никак не попадают листы. С трудом понимаю, что не в палате, где все рядом, в чужом кабинете нужно искать. Затылок взрывается болью. Если не выплесну предсказание в стих, доконает до обморока. Сквозь красные и черные пятна в глазах нащупываю ящик стола. Нет. И во втором нет. Третий и наконец-то бумага. Где карандаш? Быстрее, быстрее!

Он – художник, чертит ласку на холсте нагого тела,

Пальцы-кисти окуная в капли пота как в палитру.

Стоны плачем под мужчиной, этого ведь ты хотела?

Так не прячь лицо в подушку, вспоминая ночь под утро.

Карандаш продавливает последние буквы, а я комкаю лист. Уши краснеют, обожжешься. Какой еще художник? Как я его встречу, сидя взаперти? Вселенная придумала новую шутку и дразнит несбыточным. Всему свое время, знаю, но проще поверить в атаку на центр, чем в это. Вранье, что санитары засматриваются на пациенток. Не нужны мы психи, когда вокруг полно нормальных. А психиатры и за женщин не считают. Набор рефлексов, реакций и сбитых поведенческих шаблонов. Чем глубже заглядывают, тем дальше хотят быть, и дело не в профессионализме. Кто тогда? Еще и художник. Бред.

Замок пищит, запуская в кабинет капитана Назо.

– Пойдем, провожу тебя, – начинает говорить он и останавливается в двух шагах от порога.

Теперь, очнувшись, я тоже вижу вывернутые ящики стола, ворох бумажных листов, разбросанные скрепки и мятый ком у себя в руках. Просил ничего не трогать, помню.

– Я… у меня, – заикаюсь, не зная, как оправдаться.

– Что там? – строго спрашивает капитан и тянется к мятому предсказанию. – Отдай.

– Нет!

Кричу слишком громко, и он инстинктивно отдергивает руку, словно я взбесившаяся собака. Опускаю глаза и повторяю тише:

– Нет, можно я оставлю листок себе? Пожалуйста.

– Как хочешь.

От тяжкого вздоха медика мне больно. Он молча прибирает устроенный мною бардак, раскладывая по ящикам бумагу, упаковки с чем-то медицинским и медленно поднимает с ковролина скрепки. Опускаюсь рядом на колени и пытаюсь помочь, но он забирает канцелярию из моих рук:

– Хватит, дрон-уборщик есть, пойдем.

Прячу мятый комок за спиной, в мыслях нет выбросить в урну. Найдет кто-нибудь и прочтет, я знаю. А потом подумает плохо о капитане. Неприличные стихи на работе читает. Или сам пишет, что намного хуже.

Снова лифт и самый последний этаж под крышей. Кнопка на панели держится отдельно, как наказанный за шалости ребенок. Его в угол поставили, а он смотрит украдкой оттуда, как играют и смеются другие дети. В какой угол сейчас поставят меня?

Двери кабины открываются, и на меня обрушивается поток летнего зноя. Прозрачные стекла с легкостью пропускают весь жар светила на полукруглую площадку перед лифтом. Совершенно пустую, если не считать единственной двери в стене. Что может быть в медицинском центре так высоко? Под самым шпилем.

– Проходи, – тихо говорит капитан, касаясь ладонью считывателя замка, – я здесь живу.

Комок бумаги в кулаке становится влажным от пота. Все еще не верю. Надеюсь, что шутка, но нет. Обычная прихожая обычной квартиры. Форменная куртка на вешалке, высокие армейские ботинки на подставке и зеркало с моим бледным лицом. Внутри так же жарко, а стоит мне переступить через порог, с потолка тянет холодным воздухом.

– Я выключаю климат-систему, когда ухожу на дежурство, – рассказывает капитан, – не зачем ей впустую молотить. Я один здесь, гостей почти не бывает, никто тебя не найдет и не потревожит. Сухпаек на кухне где-то в шкафах, в холодильнике тоже что-то есть. Располагайся, а я на работу опаздываю. Я закрою тебя, надеюсь, охрана у дверей не понадобится? Сбегать собираешься?

– Некуда мне бежать, – оборачиваюсь к нему и нахожу в себе силы посмотреть в глаза. – Обещаю не устраивать погром. На этот раз честно.

Мимика на лице капитана играет, как у хорошего актера. Сначала он недовольно хмурит брови, потом скептически кривит губы, а в завершении морщится, как от горького лекарства.

– Погром я выдержу, лишь бы не пожар или потоп. В котором часу ты принимаешь препараты?

Вот оно. Списал все на буйство умалишенной. Логично для медика, но мне неприятно.

– Я не сижу на препаратах.

– Почему?

В глазах Публия вспыхивает удивление пополам с настороженностью. Как теперь объяснять, что они не нужны? Не поверит же.

– Стойкая ремиссия. Только витамины, анальгетики от головной боли и снотворное иногда.

– Хорошо, – отвечает капитан, а я по тону догадываюсь, что плохо.

Важный очень, раз живет в главном медицинском центре. Перед таким врачебная тайна – не тайна. Залезет в историю болезни, а там вся моя красота с обмороками, припадками и тремя попытками суицида.

– Вечером вернусь, – обещает Назо, разворачивается и уходит, закрывая за собой дверь.

Что за приказ такой сочинил генерал, раз мудрецов по квартирам офицеров прячут? Понимаю, хотел забрать себе Мотылька на законных основаниях, но при чем тут я? Хорошо, что в предсказании художник, а не медик, это успокаивает. Но вторгаться в чужую жизнь страшно даже по принуждению.

Пока я нерешительно мнусь в прихожей, рассматривая через коридор очертания квадратных диванов в гостиной, из-под вешалки с противным попискиванием выкатывается дрон-уборщик. Маленький домашний робот, убирающий пыль, подметающий грязь и протирающий пол влажным валиком. В центре такие выкатывались на работу утром и вечером, а у капитана автоматически настроены под его график. Уборщик тычется в ноги и бесшумно сканирует меня, определяя параметры препятствия. Ухожу с дороги, чтобы не мешать. Сначала нужно найти бумагу и карандаш, а то снова что-нибудь разобью или сломаю.

Глава 4. Лимонный пирог

Публий

Тьер, у меня в квартире женщина! Думать не хочется, в какой шкаф она может залезть и что там найти. Нет, расчлененные тела я в холодильнике не прячу, дневников не веду и секретных записей дома не храню, но все равно неуютно. Теперь не раздеться до домашних штанов и не расслабиться, комментируя действия коллег и пациентов. Не принято у офицеров материться при женщинах. Спать ей опять же нужно где-то, продовольственный паек на нее брать, одеть во что-то. Не в больничной же форме она будет сутками. Разделить быт на двоих сложнее, чем посох сломать. Женщина в квартире сразу окажется везде. Я уверен, что как бы чисто не убирались дроны, вернувшись, застану Поэтессу с тряпкой в руках. Словно я грязное животное, а не капитан пятой армии. Кхантор бэй!

– Летум, – сдерживая раздражение, бормочу в гарнитуру, – перешли мне историю болезни мудреца Поэтессы.

– На сколько дней открывать допуск? – деловито интересуется главный врач объекта ди два лямбда пять.

Только вопрос не ко мне и даже не к генералу, а к начальнику его службы безопасности. Как долго майор Рэм будет искать организатора покушения? Мне каждые сутки покажутся вечностью.

– На три дня, дальше посмотрим, – отвечаю и через паузу слышу, как капитан Дар подтверждает отправку.

Благодарю его и прощаюсь, открывая на планшете увесистый файл с историей болезни. Обследования разворачиваются длинным списком. Не с потолка гражданские психиатры взяли диагноз, а военные потом еще раз перепроверили. Видел я уже подобное, когда читал для Наилия историю другого мудреца. Шизофрению никому за обыкновенную истерику не ставят, и здоровых цзы’дарийцев в психбольницах не держат. Что бы ни сочиняли любители теории заговоров. От неугодных действующему режиму избавляются куда проще и быстрее. Мы – наемники, и в искусстве убивать весьма преуспели.

Удручающая картина заболевания у Поэтессы. Увольнение с работы, разрыв связей с друзьями и родственниками. Месяц лежала дома и не выходила из квартиры. С таким дефицитом веса в стационар доставили, что не понятно, как вообще выжила. Три попытки суицида в анамнезе, срывы, обострения, обонятельные и слуховые галлюцинации, навязчивые идеи о пророчествах и высших сущностях из потустороннего мира. Однако последние месяцы отмечены, как стойкая ремиссия. Видел я сегодня эту ремиссию. Что Поэтесса написала, а потом в руках комкала? Ничего не украла из кабинета, только листы разбросала. Не понимаю, как Луций Квинт решился снять ее с препаратов. Без лекарственной поддержки любая мелочь может спровоцировать обострение: внезапный яркий свет, слишком громкий звук, межсезонье и с его сменой ритма жизни и, конечно, стресс. Такой сильный, как сегодня с нападением на центр. Седативные у меня дома есть, нужно будет еще снотворного с собой взять. Тьер! Я хирург, а не психиатр! Мое дело резать и шить, а не вести задушевные беседы с пациентами психиатрии.

Прячу планшет с гарнитурой в карман и встаю из-за стола. Рабочий день закончился, пора домой. Не думал, что стану нервничать по этому поводу. Хотя, какая в бездну психиатрия? В моем доме женщина, и я не вызывался ее лечить, мне жить с ней придется.

Ухожу, как всегда, последним, выключая свет и сдавая этаж охране. Лифт уносит вверх и выпуская на свет огней ночного города. Помню, согласился на переезд только ради вида из окон. Последний этаж медицинского центра, панорамное остекление и вся Равэнна, как на ладони. Яркие огни в темноте ночи напоминают космос. Холодный и равнодушный ко всем и ко мне лично, но не сегодня. Бездна, как же не хватает одиночества! Тоже, что ли, закрыться в квартире на месяц и лежать на диване?

Замок на двери цел, дымом не тянет, спасательная служба не приезжала, кажется, все в порядке. Толкаю дверь и замираю, почувствовав аромат свежей выпечки. Последний раз в квартире так пахло, когда я слег с пневмонией и Наилий приезжал навестить. У генерала много тайн и одна из них – любовь к кулинарии. Печеным пахнет. Булочки или пирог?

– Поэтесса?

Пока закрываю дверь и разуваюсь, она прибегает с кухни. Стоит передо мной вся румяная от жара плиты и счастливая. Буйные кудри завязала на затылке шнурком. Черным. Из ботинок моих вытащила? Вместо фартука обмоталась полотенцем.

– Капитан Назо, вы вовремя!

– Меня Публий зовут, – устало повторяю и тяну вниз молнию комбинезона. Тьер, забыл! Ужинать придется в форме.

– Я запомнила, – улыбается Поэтесса, – но привыкнуть за один день сложно. Жду вас на кухне.

Разворачивается и уходит, напевая что-то под нос и дирижируя в воздухе лопаткой для горячего. Бегло осматриваю прихожую и отмечаю, что вроде бы все на месте. Но на кухню, судя по запахам, заходить нужно с осторожностью. Рискую не узнать помещение. В ванной долго мою руки, раздумывая, куда повесить второй комплект полотенец, и в ужасе представляю будущее столпотворение тюбиков женской косметики.

– Говорят, медика можно отличить не по эмблеме на форме, а по тому, как часто и долго он моет руки, – звучит с кухни ее голос в насмешливом тоне.

Имеет право. Знает, о чем говорит.

– Почему ты бросила работу в больнице?

Появляюсь с вопросом на кухне и вижу стол, накрытый на двоих. Пирог стоит в центре. От выпечки поднимается белый пар и на дольках лимона аппетитно блестит карамель. Грамотный заход, но путь к сердцу мужчины лежит через торакотомию, а вовсе не через желудок.

– Какая разница, где тарелки мыть? В больнице или в ресторане? – пожимает плечами мудрец, разрезая круглый пирог на треугольники.

Откуда ингредиенты для теста? У меня только сухпайки. Неужели Наилий после себя так много оставил?

– Отстранение от практики было временным, ты могла подать прошение на восстановление.

Сажусь за стол и тяну к себе золотистый пирог на белой фарфоровой тарелке. Посуда шумно скользит по ударопрочному стеклу.

– Могла, – бесцветно отвечает Поэтесса, – но не захотела. Знаю, что пациенты иногда умирают. Но на хирургическом столе в критическом состоянии, а не у отоларинголога под наблюдением.

Вот зачем влез с расспросами? Удивился, пока читал документы, что много случайностей и обстоятельств привели ее в психиатрический стационар. Однако таких подробностей в истории болезни не было. Их умышленно скрыли? Зачем? Она не стала рассказывать, а я не захотел спрашивать. Сделал вид, что занят ужином, но эмоциональную реакцию заметил. Градация между радостью и грустью весьма четкая. Нет у Поэтессы апатии и других негативных симптомов шизофрении. И это не может не радовать. А еще пирог очень неплох.

– Лимоны свежие, – нахожу еще одну странность, – где взяла?

– В гостиной.

Следующим куском давлюсь, кашляю и запиваю водой.

– Это декоративный лимон!

Возмущаюсь зло и резко, забыв, что нужно сдерживаться, а в зеленых глазах мудреца вместо испуга, паники или другой защитной реакции только озорство.

– Дерево маленькое, а плоды на нем настоящие. И два почти перезрели. Лучше их съесть, чем выбросить.

Не поспоришь, но кусок все равно в горло не лезет. Я почти сдружился с лимоном, поливал его по графику и подрезал, как положено. А теперь сижу и ем. Странное чувство.

– Ладно, но больше его не трогай.

– Хорошо, не буду, – вздыхает Поэтесса, – подумала, что сухпайками всегда успеем наесться, хотелось чего-нибудь другого.

«Из нормальной жизни» – приходит мне мысль и колет укоризной. Питание у пациентов сбалансированное, четко выверенное и такое же однообразное, как состав сухпайка. А здесь настоящее чудо. Горячее, ароматное. Из той… другой жизни.

– Я редко здесь ем, – пытаюсь оправдаться, – потому и не храню ничего скоропортящегося. Если хочешь, я достану продуктов. Молоко, яйца, кефир…

– Муку и сахар, – расцветает она улыбкой, – а еще сливочное масло, крупу и овощей с фруктами.

– Подожди, уже нужно записывать, – прошу я и тянусь за планшетом.

Красиво она улыбается, заразительно. Открываю заметки и быстро составляю список. Хочет готовить – пусть. Сидеть без дела в четырех стенах та еще пытка. Прячу планшет и доедаю пирог.

– Спасибо за ужин, Поэтесса.

– Не за что, – она делает паузу, а потом пробует мое имя на вкус, привыкая, – Публий.

Меня царапает эта разница. Все равно, что обращаясь ко мне, говорить «медик» или «офицер».

– Кто придумал вам прозвища? Зачем?

– Создатель так решил, – отвечает мудрец. – И мне Поэтесса больше нравится, чем пациент тау три эпсилон ноль двадцать семьдесят.

Теперь понимаю, и картина складывается. Тау три эпсилон ноль двадцать семьдесят – номер, позволяющий шифровать в системе истории болезни. Помню, что Поэтесса объявлена мертвой, и личные данные стерты. А персонал военного центра, видимо, не придумал ничего лучше, как вместо имен дать всем номера. В итоге мудрецы создали свою систему, стараясь одним словом выразить суть своих способностей. О видениях Поэтессы в истории болезни больше всего информации, но я просматривал бегло, не вдаваясь в подробности навязчивых идей.

– А почему не Провидица?

Мудрец снова улыбается легко и открыто:

– Потому что иногда я пишу стихи просто так, ради собственного удовольствия. Не вкладывая в них предсказание будущего. Моя личная терапия. Очень эффективная.

Поэтесса расслабленно сидит на стуле и не боится встречаться со мной взглядом. Легкая, воздушная. Верю, что пишет стихи, и не верю в диагноз. Ошибки бывают даже у дотошных психиатров. Так же, как нервные срывы, апатия и необдуманные поступки у любых цзы’дарийцев. Сломать жизнь слишком просто. Настолько, что потом ее невозможно вернуть.