Настоящее. Диалоги о силе, характере, надежде

 Инстаграм программы «Белая студия»: @belaya.studia

© Златопольская Д., 2020

© ООО «Издательство «Эксмо» 2020

* * *

Настоящее – это, с одной стороны, все истинное, а с другой – время, в котором мы находимся в данный момент.

Когда мы полностью соединяемся с текущим моментом, когда во всем мире для нас существует только тот, кто сейчас находится напротив, когда дело, которым мы заняты в данную секунду, занимает нас полностью, – это и есть настоящая жизнь. Но, как чистую ноту, это пребывание в настоящем трудно протянуть долго – и вот мы начинаем фальшивить. Знаете, как иногда гость вечеринки непроизвольно скользит взглядом за плечом собеседника: нет ли на горизонте кого-то поинтереснее? Мы все время скользим взглядом, мыслью. А настоящее этого не терпит – оно заключается в полном присутствии.

Наше сознание порой похоже на монитор компьютера, где открыто слишком много вкладок. Они тормозят работу ума и забирают энергию. Алексей Леонов, первый человек, который вышел в открытый космос, и один из героев этой книги, рассказывал мне, что самое главное при выполнении задач в космосе – действовать осознанно в каждое конкретное мгновение. Начни он анализировать свои перспективы, ему не хватило бы скорости мысли для принятия ежесекундных решений, от которых зависела его жизнь.

Осознать себя в настоящем – одна из главных целей человека и, вероятно, один из самых верных путей к счастью. Мне хочется, чтобы вы соотнесли слова великих людей, которые составляют эту книгу, с собой и поняли их так, как можете понять только вы и только в этот конкретный день. Здесь нет универсальных истин. Все, что вы прочитаете, таково, каким вы его воспримете – в своем настоящем.

«Белая студия» – одна из тех редких программ, в которых очень органично сочетается эрудиция и интерес. Часто программы, которые ведут умные люди, ограничиваются только количеством знаний этих людей, и именно поэтому эти программы представляют лишь узко профессиональный интерес. Дарья Златопольская сумела найти тот язык, ту интонацию и ту форму, когда серьезный интеллектуальный разговор о творчестве становится интересным людям с совершенно разным образовательным цензом. И, наверное, одно из самых главных ее качеств заключается в том, что разговаривая с человеком и обсуждая его творчество или жизнь, она удивляет собеседника своей подготовленностью к этому разговору, и это заставляет того, кто сидит напротив нее, раскрываться самыми неожиданными сторонами своего характера и жизни. Вот почему, как я думаю, «Белая студия» сумела пережить очень много других программ, которые ставили перед собой такие же задачи. И, конечно же, причиной этому – сама личность и дарование автора и ведущей этой программы.

НИКИТА МИХАЛКОВ

1
Родина

Слово «родина» – монументальное и громкое, как сводный духовой оркестр. Лишь прислушавшись, можно разобрать, как в нем тихо звучит «родное». Родина, казалось бы, дается нам при рождении. Но только проделав определенный путь, человек может по-настоящему вернуться к себе, найти свою родину. Как в сказке про Буратино, обнаружить театр за нарисованным на стене родного дома очагом. Режиссер Алексей Балабанов называл это словом «свои». В жизни важно вернуться к своим. «Свои» – это и есть родина.

Помню, в детстве мы учили и читали (с выражением!) перед всем классом стихи, где были такие слова: «Если скажут слово “Родина”, сразу в памяти встает…» Что же встает в памяти, если скажешь слово «родина»? Уверена, ответ на этот вопрос определяет нас как личность. Пушкин и Рахманинов, Тарковский и Гайдай, Данила Багров и Женя Лукашин, Колобок и Иван-дурак. Но еще у каждого есть свой переулок и овраг, запах бабушкиного пирога, мамины духи… Все это наша общая ДНК, наш химический состав. Можно постараться стать европейцем, выучить три языка и отправить детей учиться в Гарвард или Сорбонну. Но по-настоящему человеком мира можно стать только опираясь на принадлежность к родной культуре. Так же, как по-настоящему хорошо говорить на другом языке можно лишь идеально владея собственным.

Чтобы быть кому-то нужным, надо для начала просто быть. Не притворяться парижанином, а быть москвичом, ростовчанином, сибиряком.

Родина – источник огромной силы. Неслучайно богатыри подпитывались сказочной мощью именно от родной земли. Причастность к родине – это единственный способ стать «своим» в глобальном мире. Только имея над головой «небо своего детства», понимаешь, что небо нигде не кончается и не начинается – у него нет границ.

ХУДОЖНИК

ВИКТОР ПИВОВАРОВ:

Я РЕАГИРУЮ НА ЭТОТ ВОЗДУХ

Д. З. Вы на удивление любите и чувствуете Москву. Я сама родилась и выросла в Москве. Но это – своеобразный город. Все, кто вырос в Санкт-Петербурге, его воспевают, не могут без него жить, безумно его любят. А Москва редко кому открывается своей трогательной, очаровательной стороной. Что для вас значит Москва и как вы, любя этот город, смогли без него прожить так много лет?

В. П. Не понимаю как, действительно. Но знаете, я ее увез с собой за пазухой – ту Москву, которую люблю. Прага – прекрасный город, который я очень люблю. Я благодарен ему, что он меня приютил и принял. Но у меня нет ни единого изображения Праги. Ни единого. Я вообще не рисую город. А если это какие-нибудь жанровые сцены или даже, допустим, просто кусочек окна и за ним какой-нибудь домик, – то это всегда Москва.

Поскольку я родился в Замоскворечье, то для меня Москва видится оттуда. Силуэт высотного здания на Котельнической набережной, который я видел каждый день, когда ходил в школу, есть во многих моих картинах, он все время где-то вылезает. Так что это, конечно, моя родина. Я в последние годы редко бываю в Москве, но очень счастлив, когда приезжаю. Я встречаюсь с людьми, которые здесь живут, и они жалуются на то, что Москва уничтожается, сносятся старые дома. Я об этом знаю, я это вижу. Но я реагирую на этот воздух, на этот свет московский. И он все время тот же самый. И я счастлив.

Я приехал и застал три солнечных дня. Это такой божественный свет, такое высокое небо, которого нет ни в одной столице Европы. И моя жена, которая родилась в Праге и любит Европу, это подтвердила. Она говорит, что московское небо очень высокое. Такого неба нет нигде. И вот на эти вещи я реагирую. Это для меня самая драгоценная встреча, потому что это свет и небо моего детства. И я встречаю это снова, и я счастлив.

ТЕЛЕВЕДУЩИЙ, ПРЕЗИДЕНТ МЕЖДУНАРОДНОГО СОЮЗА КВН

АЛЕКСАНДР МАСЛЯКОВ:

ДВОР ОКАЗАЛСЯ ЗНАЧИТЕЛЬНО МЕНЬШЕ

Д. З. На вас, конечно, большое влияние оказало то время, в котором вы родились. Потому что это время военное.

А. М. Да, время было не сказочное. Я родился в эвакуации, отец был на фронте, матушка приехала с семьей своей сестры, беременная мной на четвертом месяце. Дядюшка был направлен из Ленинграда. Он приехал в эвакуацию на Урал, в Свердловск, где я родился. Через какое-то время мы уже переехали в Челябинск, и там оставались до конца войны. Мой двоюродный брат до сих пор живет в Челябинске.

Но детство тем не менее было счастливое. Я был маленький. Фронт для меня тогда еще был далеко и на уровне игрушек. Потом Челябинск кончился, и через какое-то время за нами приехал отец. Как военному человеку ему пришлось с нами сначала жить где-то в Тбилиси, потом в Баку, а через Кавказ дорога лежала в Москву.

И все закончилось Москвой, городом, который я люблю, в котором я прожил всю жизнь. И в этом смысле, я считаю, мне повезло. Так что я не ощущал и не вспоминаю то время как время, когда я был лишен детства и внимания взрослых людей. Все было нормально, все было как всегда.

Но я помню тот дом в Челябинске, в котором мы жили. Где, повторяю, до сих пор, – адрес не изменился, – живет мой двоюродный брат со своей семьей. Я помню эту улицу. Помню этот громадный, как мне казалось, двор, где, видимо, со мной кто-то все-таки гулял, а через какое-то время я сам существовал. Потом, когда я приехал туда в зрелом возрасте, двор оказался значительно меньше. И дом не такой громадный. И пространство как-то сузилось.

ПОЭТ

АЛЕКСАНДР КУШНЕР:

ЛУЧШЕ ГОРОДА Я НЕ ЗНАЮ

А. К. Мне невероятно повезло с местом рождения, потому что это город необыкновенный. Меня не выпускали за границу. Только после крушения советской власти я стал ездить. Я уже был множество раз и в Амстердаме, и в Париже, и в Нью-Йорке, и в Лондоне, и где угодно. И лучше города я не знаю. Ну, может быть, только Венеция. И мне кажется, что мне удалось о нем что-то сказать.

Д. З. У вас замечательные стихи о Санкт-Петербурге. Даже есть отдельный сборник ваших стихов, вдохновленных этим городом. Но я очень люблю ваши детские стихи про реки. Там настолько проявляется Петербург, который весь в реках, в каналах!

Да, дети это понимают, ценят. Но и взрослые тоже. У меня есть стихотворение «Петербургские реки».

 
Вижу, вижу спозаранку
Устремленные в Неву
И Обводный, и Фонтанку,
И похожую на склянку
Речку Кронверку во рву.
И каналов без уздечки
Вижу утреннюю прыть,
Их названья на дощечке,
И смертельной Черной речки
Ускользающую нить.
Слышу, слышу вздох неловкий,
Плач по жизни прожитой,
Вижу Екатерингофки
Блики, отблески, подковки
Жирный отсвет нефтяной.
Вижу серого оттенка
Мойку, женщину и зонт,
Крюков, лезущий на стенку,
Пряжку, Карповку, Смоленку,
Стикс, Коцит и Ахеронт.
 

Потому что город столько пережил. Потому что была блокада. А сколько арестов, казней! В царское время на площадях казнили людей. Но что я считаю своей заслугой? Все-таки я должен сказать: поэты, как правило, видели в городе одну Неву. Мне удалось сказать о других реках.

Впрочем, я не совсем точен, потому что у Ахматовой есть такая строка:^[1] «Широких рек сияющие льды» – это она сказала. Все-таки «рек».

Иосиф Бродский невероятно тосковал по этой водности Санкт-Петербурга. И его любовь к Венеции, конечно, тоже связана с тем, что он увидел там какое-то отражение, подобие своего любимого города.

Вы правы, абсолютно точно. Когда я прохожу мимо Мойки или через Фонтанку, я все время вспоминаю то канал Каннареджо^[2], то еще что-нибудь. А уж с Невой даже и Большой канал^[3] не сравнится, не в смысле красоты, а в смысле широты, мощи. Да, два замечательных города.

ПЕВЕЦ, ИСПОЛНИТЕЛЬ РОМАНСОВ, ПЕДАГОГ

ОЛЕГ ПОГУДИН:

ЭТО ЯЗЫК, НА КОТОРОМ Я ГОВОРЮ

Д. З. Вы рассказывали, что регулярно перечитываете роман «Идиот» своего любимого писателя Федора Михайловича Достоевского. Мне кажется, Достоевский вам близок не только этим произведением, но и вообще всей своей философией.

О. П. Достоевский – религиозный человек и религиозный писатель. Вне этого контекста невозможно обсуждать его философию, невозможно, как бы кто ни хотел. Когда я учился, Достоевского уже преподавали, но всячески пытались избежать этой темы.

Не знаю, почему меня когда-то так пленил Достоевский. «Преступление и наказание» – роман, который мы проходили в средней школе. Из класса его прочли всего два человека. А я прочел его за два дня. Я не спал. Я просто туда ушел. Для меня просто остановился мир. Не самое, мягко говоря, приятное произведение. Но после этого, когда меня спрашивают, чем мне близок Достоевский, я толком не могу ответить. Это как романс. Это язык, на котором я говорю. Это я мог бы написать.

Вы с ним одной крови, да.

И потом, Достоевский – это Петербург. Он родился в Москве, в Петербург попал сильно позже. Потом были годы каторги и ссылки. А затем опять болезни в Петербурге, и все. Но Достоевский – это Петербург.

Дело в том, что это мой город. Я в этом городе вырос. Я бродил по нему ночами и белыми, и не белыми. Я заходил во все дворы. Я и сейчас, хотя редко там бываю, могу провести вас по всем этим дворам с улицы на улицу, если там ворота еще не закрыли.

Если говорить о родине, то для меня родина – в первую очередь русский язык. Уже потом места и прочее. Допустим, моя малая родина Петербург сильно отличается от всей остальной России. Но вот русский язык – это по-настоящему моя родина. Это самое главное богатство. Это то, что я никогда не хотел бы обидеть, задеть, не дай Бог, предать. Это самое драгоценное, что есть у меня, и думаю, что и у нашего отечества.

Вы сказали важную вещь: Петербург – это город, который живет с внутренним обещанием величия, он так построен, он так спроектирован. Эти гигантские соборы, проспекты, дворцы… Но при этом вряд ли вы будете спорить с тем, что судьба этого города трагична. Как судьба человека, который был рожден с огромным талантом и не смог его реализовать, или очень красивой женщины, которая не смогла найти свою судьбу, родить детей. В нем есть какая-то недовоплощенность судьбы.

Недовоплощенность судьбы – это очень красиво и здорово. Хотя Петербург и родил великих детей, хотя Золотой и Серебряный века русской литературы – это Петербург. Я бы это скорее сравнил с человеком, рожденным царствовать, но отодвинутым от царствования.

Это поразительная вещь: Петербург ведь фактически много раз был приговорен к финалу своего существования. Собственно, его население сменилось после Гражданской войны, после Великой Отечественной войны. Сменилось практически полностью. Почти не осталось петербуржцев, которые могли бы сказать: «Я в третьем, в пятом поколении петербуржец». Но все вновь прибывшие и поселившиеся там, пожившие там, стали петербуржцами. Это фантастика. Это какой-то код, Genius Loci^[4], я не знаю, как это определить. Он сформировал, и снова и снова формирует, продолжает формировать петербуржцев. Этот город совершенно фантастический.

Он трудный. Я там родился, вырос и прожил большую часть жизни. Я там состоялся. Но в последние десять лет, уехав из Петербурга, я впервые понимаю, что я хоть чуть-чуть здоровый человек. Я возвращаюсь домой, и через несколько дней опять появляются все эти проблемы, сложности, с которыми я с детства борюсь. Я продираюсь сквозь них, они опять возвращаются.

Это парадокс. Я не могу без Петербурга совершенно никак. Мне нужно туда возвращаться. Там я прописан, плачу налоги, все, что угодно. Это все там, в Петербурге, остается. Я делаю это специально – держу себя там. Потому что я без этого города не могу. Но физически мне жить там очень трудно.

Петербург наполнен противоречиями. Это ускользающая красота. Она вроде бы фундаментальна: гранитные набережные, Александрийский столп один чего стоит, он на своей массе стоит, этот гигантский монумент. Крепко, мощно. Нева огромная.

И в то же время климат, который разъедает эти камни, в котором мрамор не может стоять. Летом открывают скульптуры в Летнем саду, а на зиму их убирают, потому что иначе они разрушатся. Это колоссальная воля Петра, заставившего привезти из Италии мраморные статуи и поставить: «будет здесь Италия».

Это место, к которому всегда так или иначе стремились и будут стремиться. Шлиссельбург, крепость-орешек у истока Невы из Ладожского озера, переводится как «Ключ-город» а на самом деле Петербург – это город-ключ. Это одна из его разгадок. Он открывает и закрывает окно в Европу и в то же время окно в Россию.

Это фантастическая вещь: абсолютно европейская форма, абсолютно русское содержание. А что такое русское содержание? Это прежде всего правда и милость. Мы не можем, как великие цивилизованные нации, – которые я уважаю и люблю, и пользуюсь тем, что они нам подарили, – просто ради идеи взять и поубивать каких-нибудь индейцев или, не дай бог, как сейчас, сирийцев. Это вне нашего сознания. Мы можем быть отвратительными, можем быть грубыми, можем быть жестокими. Но идеи, что кого-то можно взять и убрать с этой Земли, у нас в принципе нет.

Это и в Петербурге так: хотя иногда он и выглядит как каменный или железный западный город, но он пропитан вот этим… Достоевский в этом, понимаете? Это маета сердца, которое не может быть жестоким.

Вы удивительно сейчас сформулировали: абсолютно европейская форма и совершенно русское содержание. То есть насколько комфортно русскому содержанию в Москве или в Орле, настолько ему приходится сталкиваться с самим собой в Петербурге.

Это столкновение, может быть, и есть предмет всего этого петербуржского художественного исследования. «Маленький человек» в Москве не ощущает себя маленьким. Он абсолютно растворен в том, что Москва собой представляет. В ней есть любые возможности: быть маленьким, большим, талантливым или нет, умным или не очень.

Москва гораздо более здоровый город, это правда.

Интересен еще такой момент. Вас называют «серебряным голосом». И есть Серебряный век с его поэтами. И это не менее почетно, чем Золотой век или вообще золото. Мне кажется, что в Петербурге есть эта «серебряность», притом что там золота тоже достаточно в архитектуре.

Едва ли не больше, чем в Москве.

И тем не менее Москва – «златоглавая», вся невероятно избыточная.

Москва златоглавая – это абсолютно точное определение. И восходящее к идее Третьего Рима, если говорить об истории и философии. Москва – сложный, но могучий город. Она действительно златоглавая, вопросов нет. А Петербург – серебряный, вы абсолютно правы. Это северный город, белые ночи, частый иней, висящий дождь. Нева свинцовая…

Да, она как амальгама.

Когда в Петербурге выглядывает солнце, город становится невероятно прекрасным. И то, что эти мгновения или часы коротки, делает их совершенно бесценными. Он тут же превращается в Италию, тут же! Это не только красота – это радость. Но вообще, конечно, город сумрачный, хоть и красиво сумрачный. И серебро – абсолютно точное его определение.

АКТЕР, РЕЖИССЕР, ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ РУКОВОДИТЕЛЬ МАЛОГО ТЕАТРА РОССИИ

ЮРИЙ СОЛОМИН:

КАЖДЫЙ ГОТОВ БЫЛ НА АМБРАЗУРУ

Д. З. Почему, как вам кажется, сегодня положительный герой менее востребован, чем в то время, когда вы росли, взрослели и начинали работать?

Ю. С. 1943 год, школа, Дом пионеров. Тогда война была. Мы все хотели побежать на фронт. Тогда воспитывался герой. Мне было восемь или девять лет, я ходил по городу, перевязывал руку каким-то бинтом, как будто я раненый. Все смотрели на меня и, наверное, думали: «Такой маленький, а уже воевал».

Вы так делали?

Ну, вырос-то не идиотом все-таки. Вот такие зародыши воспитания были тогда. Да, было трудно. Но если бы этого не было, неизвестно, кто бы еще победил. Сейчас раскрывают тайны, как были уничтожены аэродромы на границе, на которых стояли самолеты. Нападение было неожиданное. Мы с раскрытым сердцем и объятиями все пошли в отпуск. Вот тут нас и прихватили. Но зато потом собрались, взяли дубину и вперед. Надели валенки, полушубки и отстояли Москву.

И вилы взяли. И пошли против танков. Это правда.

Я все время говорю: им Бог помог. В ноябре и в декабре. Какие морозы были под Москвой! И приехала из Сибири дивизия. Обуты, одеты. Ничего им не было страшно. Вот это был самый главный перелом. Вот что было тогда.

Был такой фильм «Рядовой Александр Матросов» ^[5] – про то, как молодой парень прикрыл амбразуру. И мы же все ходили, смотрели. Как мы плакали все! И каждый готов был тоже кинуться на амбразуру. Я сейчас говорю наивные вещи. Но меня поймут люди, которым за 50.

ФРАНЦУЗСКИЙ СКРИПАЧ, ДИРИЖЕР, КОМПОЗИТОР КИНО

ВЛАДИМИР КОСМА:

ОТРАЗИТЬ СОБСТВЕННУЮ ДУШУ

Д. З. Что нужно для того, чтобы сочинить песню о любви, которая стала бы мировым хитом?

В. К. Никаких методов не существует. В консерватории не учат, как написать хит. Учат технике сочинения, но научить успеху нельзя – это из области чуда. Это называется вдохновением, Божьим даром, который нисходит с небес.

Пожалуй, чтобы получился хит, нужно суметь одновременно удивить чем-то новым, оставаясь в рамках чего-то ранее слышанного, привычного для восприятия.

В любом случае мелодия – это отражение души композитора. У каждого своя душа, и ее никак не изменишь. Поэтому любой автор индивидуален, как и то, что он создает. Отсюда и разнообразие нашего творчества. Чтобы сделать что-то особенное, надо суметь выразить собственную правду, отразить собственную душу.

Но иногда представляется трудным выразить собственную правду, поскольку для начала ее нужно найти. На нас ведь многое влияет, и найти свой собственный путь в творчестве нелегко.

Да, конечно. Я столкнулся с этой проблемой, поскольку был эмигрантом. Я покинул родину, оставив там культуру эпохи, длившейся с 1940 по 1962 год. Я, как все, был пионером, маршировал с отрядом по улицам. Мы очень любили русских, потому что они освободили нас от фашизма. Мы ведь были оккупированы нацистами, и, когда пришли русские, они принесли нам не только свободу, но и русскую культуру. Мы увидели Давида Ойстраха, Сергея Прокофьева, Дмитрия Шостаковича, восхищались их талантами.

Покинув Румынию, я приехал на Запад, неся в себе русскую культуру. Но в западном мире нужно было копировать американскую, англосаксонскую музыку. А это шло вразрез с традициями, сформировавшими меня. Например, мне нравится джаз, когда я открыл его для себя, он тоже повлиял на мою музыку. Но мне было всегда важно сохранить свои корни и все, чему я научился в юности, быть честным и искренним с самим собой, не изменять себя из корыстных побуждений и даже на Западе идти собственным путем.

ВЕДУЩИЙ ФОТОГРАФ МИРОВОЙ МОДЫ

ПАТРИК ДЕМАРШЕЛЬЕ:

ГЛАЗА – ВАША ПЕРВАЯ КАМЕРА

Д. З. Вы провели детство в Гавре, портовом город в Нормандии, на севере Франции. Море, морские путешествия увлекали вас, когда вы были мальчишкой?

П. Д. Да, нормандцы живут в очень тесной связи с природой, с морем. Нам, мальчишкам, было все интересно: эти волны, приливы и отливы, чайки, штормовая погода, и вдруг яркое солнце, рыбаки… Я смотрел на все это широко открытыми глазами. Вообще, если вы в душе фотограф, то глаза – ваша первая камера. Вы смотрите на все вокруг через объектив своих глаз, и все выглядит необыкновенным и завораживает: природа, волнорезы, океан. Вы видите удивительные кадры повсюду.

Для меня так было всегда. Совсем не обязательно нужна камера, чтобы получить удовольствие от кадра. Я и сегодня смотрю на все вокруг таким взглядом: словно через объектив.

Значит, вы стали фотографом еще до того, как получили первый фотоаппарат «Кодак» на свое 17-летие?

Я и не знал ничего о фотографии, но, к счастью, отчим подарил мне камеру «Кодак Истмен» на день рождения. Я начал снимать и с тех пор не останавливаюсь.

Марсель Пруст написал свой знаменитый цикл романов «В поисках утраченного времени» именно в Нормандии. Помните, у него в романе был кекс Мадлен, который называют теперь пирожным Пруста? Это особенный кекс, который пекут в Нормандии, и его вкус напоминал Прусту детство. В вашей жизни есть что-то, что вызывает такие яркие воспоминания, что вы могли бы назвать его своим пирожным Пруста?

Знаете, художник Клод Моне тоже творил в моих родных местах. Когда я смотрю на его картину «Терраса в Сент-Адрессе», я как будто чувствую запахи своего детства. Сейчас я живу в Нью-Йорке, а она хранится в нью-йоркском музее «Метрополитен», так что я всегда могу совершить путешествие в детство.

АКТЕР, РЕЖИССЕР, ПРОДЮСЕР

АНТОНИО БАНДЕРАС:

Я ГОВОРИЛ НА РОДНОМ ЯЗЫКЕ ГРОМКО

Д. З. Я знаю, что в юности вы любили книгу «Дон Кихот», и в мультфильме «Джастин и рыцари доблести»^[6], который вы спродюсировали, я вижу много общего между двумя персонажами. Джастин – современное воплощение Дон Кихота. Когда вы читали, собственно, «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса, вам именно это понравилось в книге?

А. Б. Да, для меня «Дон Кихот» – это квинтэссенция романтизма. Единственная разница между Джастином и Дон Кихотом в том, что последнего принято считать безумцем, а Джастина – нет. Он следует за реальной мечтой, хотя иногда она и кажется фантастической.

История Дон Кихота – в некотором смысле история моей родины. Я думаю, что Испания – очень романтическая страна с заоблачными мечтами. Несмотря на то, что на нашу долю выпало много страданий, у людей все еще осталось стремление к идеалу, желание ему соответствовать. Какая-то часть мозга или просто генетический код заставляет испанцев гнаться за мечтой. Она, может быть, и нереальная, но мы следуем за ней, несмотря ни на что.

Например, моя история развивалась по абсолютно сумасшедшему сюжету. Разве мог я предположить в 15 или 16 лет, что в итоге буду жить в Лос-Анджелесе? Поэтому я верю, что мечты сбываются, и, думаю, Джастин тоже верит. Он следует за своей мечтой, несмотря на препятствия: он их просто преодолевает.

Очень сложно определить разницу между безумцем и мечтателем. Вы только что упомянули, что Дон Кихот скорее безумен, а на мой взгляд, он восхитительный мечтатель. По-моему, быть безумным в своих мечтах не всегда плохо. Некоторые родители пытаются огородить свое чадо от погони за мечтой. Они боятся, что дети могут пострадать, и пытаются уберечь их от этого. Но как отыскать путь к своей мечте, если всего бояться?

Здесь стоит вспомнить о Санчо Панса. Я думаю, Дон Кихот и Санчо – две стороны одной личности. Один мечтатель, второй – прагматик и старается вернуть Дон Кихота на землю, говоря: «Сеньор, этого делать нельзя, это невозможно». А тот грезит, и не только о великанах посреди полей в Испании, но и о женщине, которой, возможно, даже не существует. Это мечты о поворотном моменте жизни, о том, что где-то должен быть идеал женщины, понимаете?

Мы все мечтаем: и взрослые, и малыши. Дети – это вообще маленькие Дон Кихоты, а родители – это такие Санчо, которые уже сталкивались с суровой реальностью и понимают, что не все мечты осуществимы. Когда мы вырастаем, внутри нас накапливается груз, который нас заземляет. Мы начинаем изнутри немного умирать.

Прелесть Дон Кихота в том, что он – старый человек, сохранивший умение мечтать по-детски, слепо верящий в то, что все возможно. И это прекрасно. Зависимость, привязанность к вещам и концепциям не позволяет нам мечтать. Я читал книгу одного испанского философа, который говорил: чтобы быть свободным, нужно не иметь зависимостей. Человек, ничего не желающий, неуязвим. Когда вы отказываетесь от связей, вы становитесь недосягаемы, вы делаете все, что захотите. Но если у вас появляются привязанности, – а жизнь дает их вам в избытке: деньги, люди, вещи, – вы теряете свободу.

Мне очень нравится, что испанское происхождение вы сделали в Голливуде своей отличительной чертой. И при этом вы не играете одних только испанских любовников. Это в Голливуде можно считать достижением. Когда кто-то приезжает туда и не владеет английским как родным, это считается огромным недостатком. Но вы превратили этот минус в свой главный плюс. Как превращать свои отличия в положительные особенности?

Когда я впервые приехал в США 23 года назад, я действительно чувствовал некий… комплекс неполноценности. Это, конечно, слишком сильное выражение, но определенно существовало предубеждение по отношению к испанцам. Их считали принадлежащими к другой категории людей, особенно в Голливуде. Мне говорили: если захочешь остаться, будешь играть только злодеев и наркодилеров.

Но я сумел сохранить гордость за свое происхождение. Я не собирался говорить по-испански тише из-за того, что люди причисляли испанцев к более низкой касте. Я говорил на моем родном языке громко, потому что горжусь им. Испания – древняя страна с богатой историей, подарившая миру множество великих художников. Так зачем мне скрываться?

Но понемногу предубеждение против испанцев стало проходить. Когда я снимался в фильме «Зорро», «плохим парнем» был блондин с голубыми глазами, капитан Лав. А положительным героем стал парень с сильным испанским акцентом. Безусловно, очень важно, что Америка – и Голливуд в частности – пошли на это. Почему? Потому что это важно для нового поколения. Дети, даже если они очень маленькие, могут посмотреть фильм и сказать: «Это обычное дело. Он хороший парень, у него есть акцент, но это же нормально!»

Все остается в головах у детей и записывается на их внутренние жесткие диски. Я, например, до сих пор помню свои впечатления от любимых мультфильмов, вроде «Питера Пэна». Перед глазами встает этот момент, когда главный герой летит над Лондоном и забирает детей в страну Нетландию, – я был в восторге. И теперь, когда я нахожусь по другую сторону экрана, у меня есть подобная ответственность. Возможность рассказывать подобные истории другим детям делает меня счастливым.

ХУДОЖНИК

ЭРИК БУЛАТОВ:

НАМ ИСКУССТВО НУЖНО, ЧТОБЫ ПРОЖИТЬ

Д. З. У вас есть очень интересные работы о том, что объединяет таких совершенно разных художников, как Казимир Малевич и Исаак Левитан. Вы говорите, что русская живопись, как и русская литература, не цель, а средство: средство уйти от боли. В это ваше понимание вписывается кто-то из нынешнего поколения художников?

Э. Б. Тут все зависит даже не от художников, а от зрителей – от заказчика, что ли. Как ни странно, это так. Потому что здесь очень важно, что есть национальное сознание и национальный характер отношения к искусству. Национальные характеры потребности в искусстве – скажем, французский и русский – совершенно разные.

Французское искусство закрытое в принципе. Оно вообще от зрителя не зависит. Искусство как бы демонстрирует свою красоту, свою самостоятельность. Оно доказало, что имеет право на самостоятельное существование. А вы – как хотите; если не нравится, проходите мимо. Вы много потеряете, но это уж ваше дело.

Искусство как таковое во Франции нужно именно для того, чтобы украсить жизнь. А у нас искусство нужно, чтобы прожить. Отсюда и соответствующее отношение к искусству. И эту потребность художник должен удовлетворять.

Это очень важно. И причину надо искать не столько в художниках, сколько в отношении к искусству в обществе. Я с этим сам лично сталкивался и сталкиваюсь.

Могу даже рассказать любопытную историю, которая со мной произошла прошлым летом. Я был в гостях за городом и пошел по лесу бродить: прошел деревню и пришел к маленькому старенькому мостику в лесу. А я обожаю эти мостики – как на моей с детства любимой картине «Мостик. Саввинская слобода» Левитана.

Я достаю блокнот и начинаю рисовать этот мостик. У меня дорожный блокнотик, я всегда в нем рисую. И тут у меня за спиной начинает стучать топор. А неподалеку на дорожке был завал: ивовые ветки какие-то, палки. Я понимаю, что, значит, уже расчищают.

Слышу – оттуда мужик кричит. Я не реагирую. Потом понимаю, что он мне кричит. И крик постепенно становится все более агрессивным: сплошной мат, такой серьезный. В конце концов я понимаю, что надо как-то реагировать. Делать вид, что не слышишь, глупо. Но реагировать надо по возможности спокойно. Он кричит: «Иди сюда, трам-там-там!» А я говорю, что занят, работаю: «Если вам надо, идите сами сюда».

«А что ты там делаешь?» – «Рисую». И вдруг пауза. И он совершенно другим голосом говорит: «Вы рисуете? А вы что, художник?» Я говорю: «Да, художник». – «Ну вы меня извините. Я выпил. Вы, пожалуйста, на меня не обижайтесь…» Потом мы с ним даже разговорились очень мило.