Комната, полная зеркал. Биография Джими Хендрикса

Эти фотографии матери с ребенком – одни из немногих сохранившихся снимков Люсиль. Одетая в пиджак и скромную юбку, без чулок, она позировала немного чопорно, плотно скрестив ноги, но в ее легкой полуулыбке читался сексуальный подтекст. Прямые волосы собраны в конский хвост, эта прическа в то время была более популярна среди школьниц, нежели у домохозяек. Она и ее пухлощекий ребенок отлично получились на снимке и смотрели в камеру одинаковыми темными миндалевидными глазами. Ни один солдат в вооруженных силах не смог бы смотреть на эту фотографию, не испытывая смеси гордости, возбуждения и сладостно-горькой тоски.

Вскоре после рождения сына Эла отправили в южную часть Тихого океана. Он был на Фиджи, когда получил первую фотографию своего ребенка. Большую часть пребывания в армии Эл провел вдали от боевых действий, поэтому у него было достаточно времени, чтобы подумать обо всем, что могло происходить в Сиэтле. В своей автобиографии «Мой сын Джими» Эл отметил, что после свадьбы Люсиль часто писала, но «после рождения Джими ей пришлось несладко». Прежде всего она столкнулась с финансовыми трудностями: когда она впервые получила армейское жалование Эла, Джими уже минул год. К середине 1943 года жизнь Люсиль усложнили и другие обстоятельства: в июне скончался ее отец Престон, из-за чего у и так беспокойной матери, Клариссы, случился очередной нервный срыв. Женщина временно покинула семейное гнездо, и пока она отсутствовала, дом сгорел дотла. Страховки не было, семейство потеряло все, что у них было, включая фотографии.

Весь следующий год Люсиль с ребенком вели кочевой образ жизни, переезжая от Дороти Хардинг в дом сестры Долорес и обратно. По правде говоря, ни у кого из них не было места ни для Люсиль, ни для ее сына. Девушка продолжала работать в ресторанах и клубах, а Дороти, Долорес и Кларисса поочередно присматривали за Бастером. «Сначала Люсиль даже не знала, как менять подгузник», – вспоминает Хардинг.

Подруга семьи Фредди Мэй Готье намекала на то, что периодически мать пренебрегала заботой о ребенке. В судебных показаниях Готье можно найти длинную историю о том, как однажды зимним днем Кларисса появилась в доме Готье с узелком в руках. «Это сын Люсиль», – объявила она. Готье, которой в то время было двенадцать, вспоминала, что малыш «был ледяным, его маленькие ножки были синими», а подгузник превратился в лед из-за мочи. Мать Готье обмыла ребенка, сделала ему теплую ванну и натерла кожу оливковым маслом. Когда Кларисса собралась уходить, миссис Готье объявила, что ребенок останется с ней до тех пор, пока мать не придет за ним лично. Когда Люсиль зашла за сыном, ей прочитали лекцию о правильном уходе за младенцем.

В конце концов отчаявшаяся от бедности Люсиль стала получать финансовую поддержку от разных мужчин, в том числе и от Джона Пейджа. Было ли это проявлением ее неверности по отношению к Элу, вынужденной мерой матери-школьницы на грани голодной смерти или комбинацией того и другого, неизвестно. В мрачные дни 1943 года еще не было понятно, как будет развиваться война и вернется ли домой кто-нибудь из отправленных на фронт юношей. Если Люсиль Хендрикс и изменяла своему оказавшемуся за океаном мужу, она была не единственной невестой военного времени, которая сбилась с пути. «Я думаю, она изо всех сил старалась дождаться его», – замечала Долорес. У Эла, конечно, было свое мнение на этот счет. «Думаю, Люсиль продержалась довольно долго, прежде чем начала развлекаться со своими подругами и другими мужчинами», – писал он в «Мой сын Джими». Эл жаловался, что его письма к Люсиль часто возвращались, а в тех редких случаях, когда она писала ему, обратным адресом жены были убогие отели.

Даже ближайшие родственники Люсиль беспокоились о благополучии ребенка и переживали из-за ее связи с Джоном Пейджем. Члены семьи были настолько обеспокоены, что консультировались у адвоката. Он сказал, что, если Пейдж заберет Люсиль из Вашингтона, они смогут предъявить ему обвинение в перевозке несовершеннолетней через границы штата. Услышав, что Пейдж увез Люсиль вместе с ребенком в Портленд в штате Орегон, родственники поехали следом на поезде и обнаружили Люсиль в местной больнице, она оказалась там после побоев. «С ней был Джими, – вспоминала Долорес. – Мы забрали их с сыном и отвезли домой». Так как на тот момент Люсиль было всего семнадцать лет, Пейджа арестовали, выдвинули обвинения в соответствии с положениями Закона Манна^[3] и приговорили к пяти годам тюремного заключения.

Той весной Люсиль наконец начала получать военное жалованье Эла, что улучшило ее финансовое положение, но, похоже, так и не образумило ее. Забота о Бастере все чаще ложилась на плечи Долорес, Дороти и его бабушки Клариссы. Когда мальчику было почти три года, Люсиль и Кларисса отвезли его в Беркли, штат Калифорния, на церковный съезд. После Люсиль вернулась домой работать, а Кларисса решила навестить родственников в Миссури. Чтобы избавить ребенка от долгой поездки на Средний Запад, подруга по церкви, миссис Чемп, предложила временно забрать его к себе. У миссис Чемп была собственная дочь, маленькая девочка по имени Селестина. Годы спустя Джими Хендрикс часто вспоминал о доброте, которую Селестина проявляла к нему в детстве.

Забота миссис Чемп о ребенке должна была стать временной, но она затянулась, и вскоре в планах появилось неофициальное усыновление. Долорес регулярно переписывалась с миссис Чэмп и говорила той, что нужно написать Элу и сообщить ему о том, что ребенок живет в Калифорнии. Так Эл Хендрикс, находившийся за тысячи миль в Тихом океане, всего за несколько недель до своего увольнения получил письмо, в котором сообщалось, что сын находится на попечении незнакомки.

Глава 3
Умен не по годам
Сиэтл, Вашингтон
сентябрь 1945 – июнь 1952

«Он умен не по годам, и эти люди от него просто без ума».

Письмо Эла Хендрикса матери

Эл Хендрикс вернулся в Сиэтл на войсковом транспорте^[4] в сентябре 1945 года. Когда корабль вошел в залив Эллиотт, Хендрикс показал приятелю на город и сказал: «Я живу прямо вон там». На самом деле он не знал, где будет жить. Он не был уверен и в том, что до сих пор женат. Он начал бракоразводный процесс, еще когда находился на флоте.

После увольнения с военной службы Эл переехал в дом своей свояченицы Долорес. Бастер в то время оставался в Калифорнии у миссис Чемп. Вскоре Эл отправился в Ванкувер, чтобы повидаться с семьей. Проведя там несколько недель, он вернулся в Сиэтл и получил в мэрии копию свидетельства о рождении своего сына, чтобы без проблем перевезти ребенка. Прошло два месяца с его возвращения, прежде чем он отправился в Калифорнию за сыном.

Первая встреча Эла с первенцем в доме у Чемпов прошла странно. В книге «Мой сын Джими» он написал, что, увидев сына, он испытал смешанные чувства: «Если бы это был новорожденный младенец, все было бы иначе. Ребенку исполнилось уже три года, он мог осознанно смотреть на мир и самостоятельно судить о нем». По крайней мере часть дискомфорта, испытанного Элом, была вызвана тем, насколько сильно сын напоминал свою мать. Это сходство, а особенно глаза, пора-зили Эла. Даже в широкой улыбке мальчика проглядывали черты Люсиль.

Чемпы попытались уговорить отца оставить Бастера с ними. Усыновление было бы легко организовать, а учитывая общую неопределенность, к такому решению Эла отнеслись бы с пониманием. Озадаченный, но переполненный отцовскими чувствами, Эл отправил письмо из Беркли своей матери Норе Хендрикс: «Бастер хороший и милый мальчик. Он умен не по годам, и эти люди от него просто без ума, все его обожают». Эл также писал, что миссис Чемп была ужасно расстроена от одной только мысли о потере мальчика: «Они так к нему привязаны и так его любят, а он уже привык к ним, так что жалко забирать ребенка. Но я тоже его люблю. В конце концов, это мой сын, и я хочу, чтобы он знал, кто его отец. Хотя он и так постоянно называет меня папой». В конце письма Эл отметил, что, если уедет из Калифорнии без мальчика, «никогда себе этого не простит». «Поэтому, когда уеду отсюда, возьму его с собой», – добавил он. Эл пообещал сыну, что тот увидит маму к Рождеству.

Если Джими Хендрикс и помнил о том, что чувствовал во время первой встречи с отцом, то никогда об этом не рассказывал. До этого Джими воспитывали исключительно женщины, он не знал никакой отцовской фигуры. Он привык к миссис Чемп и обожал Селестину. Когда в поезде по пути домой Эл пригрозил наказанием, Джими со слезами на глазах позвал Селестину – защитницу, которой уже не было рядом. Во время той поездки на поезде Эл впервые отшлепал сына. «Думаю, он немного тосковал по дому и поэтому плохо себя вел», – писал он позже.

В Сиэтле Эл и Джими поселились у Долорес в микрорайоне Йеслер Террас. Это был первый доступный для расовых меньшинств комплекс государственного жилья в США. Несмотря на бедность жителей, они составили сплоченное сообщество представителей разных культур. «В те дни это было хорошее место, – вспоминала Долорес. – Черных было немного, но все ладили». Бастер подружился со многими детьми, и так началось его мультикультурное воспитание.

Произошедший следом поворот событий удивил всех: вскоре после Эла и Бастера на пороге дома появилась Люсиль. Ее первые слова Элу были: «Это я». Впервые трое Хендриксов оказались в одной комнате. Воссоединение было одновременно и счастливым, и ставящим в тупик: Люсиль не знала, как ее встретят сын, которого она не навещала несколько месяцев, и муж, которого она не встречала больше трех лет. Бастер не знал, что и думать, впервые увидев своих родителей вместе. Эл не мог решить, выплеснуть ли весь свой гнев на Люсиль или заключить ее в объятия. Его поразила привлекательность жены: за три года разлуки она превратилась из юной девушки в красивую женщину. К концу дня Эл решил, что не стоит торопиться с разводом. Люсиль спросила его: «Хочешь продолжить?» На что Эл ответил: «Может, лучше начать все сначала». Фундаментом их отношений было физическое влечение. Именно оно неоднократно заставляло Хендриксов даже во времена супружеских ссор возвращаться друг к другу в объятия.

По всеобщему мнению, следующие несколько месяцев были самыми счастливыми в жизни семьи. Так как они жили с Долорес, расходы были минимальными. Эл продолжал получать небольшие армейские выплаты, поэтому они с Люсиль могли ходить на свидания почти каждый вечер. Долорес, будучи более консервативной, чем сестра, была прекрасной няней. Люсиль и Эл присматривали за ее детьми, пока она была на работе в Boeing, а затем Долорес присматривала за Бастером, пока муж и жена наслаждались своими снова вспыхнувшими чувствами. «Это был их медовый месяц, – вспоминала Долорес. – Они развлекались на Джексон-стрит».

Новоиспеченная семья даже отправилась в путешествие в Ванкувер. Ни Люсиль, ни Бастер до этого не встречались с матерью Эла, Норой, и Эл был рад похвастаться перед ней семейством. Бастер сразу же привязался к бабушке, это была первая из его многих поездок к ней.

В конце концов трезвенница Долорес устала от пьянства Эла и Люсиль. «Они напивались и веселились, а я нянчилась с детьми», – рассказывала она. Когда Люсиль пьянела, она становилась чрезмерно ласковой и эмоциональной. На Эла алкоголь действовал иначе: его характер ухудшался, а сам он становился угрюмым.

После того как Эл нашел работу на скотобойне, его зарплата позволила им снять комнату в отеле в районе Джексон-стрит. Спать приходилось на маленькой кровати, которую Эл делил с Люсиль и Бастером. Для приготовления еды использовали плиту с единственной конфоркой, а из мебели в их скромной комнатушке был только стул. Семья прожила в этом гостиничном номере несколько месяцев.

Именно во время пребывания в отеле, спустя год после возвращения из армии, Эл решил официально сменить сыну имя. В качестве первого имени он выбрал имя Джеймс, так как это было его собственное официальное имя, а в качестве второго – Маршалл, второе имя его покойного брата Леона. С этого момента знакомые звали мальчика Джими или Джеймсом, а семья – Бастером.

Жизнь в отеле вернула семью в среду, с которой Люсиль была прекрасно знакома, – район походил на тот, в котором она работала официанткой во время войны. Она знала многих людей, и во время простой прогулки по улице обязательно встречала пару знакомых. Эта популярность, с одной стороны, приносила Элу пользу, потому что он тоже обзаводился полезными контактами, но с другой стороны, была причиной его зависти. «Эл общался только с друзьями Люсиль, – рассказывала Долорес. – Своих друзей у него не было». Их район был одним из самых мультикультурных в городе, и среди друзей пары были китайцы, японцы, белые и несколько филиппинских семей. Тем не менее расизма в Сиэтле еще хватало: Эл вспоминал, что его лицензию моряка приостановили, так как лицензионный совет счел его «угрозой национальной безопасности» из-за небелых друзей.

В конце концов Эл получил лицензию торгового мореплавателя и устроился на корабль, направлявшийся в Японию. Он уплыл за тысячи миль, а когда вернулся через несколько недель, обнаружил, что Люсиль выселили из отеля. По словам Эла, менеджер отеля рассказал ему, что ее застали в номере с другим мужчиной.

Долорес с версией Эла не согласна. Что бы ни произошло на самом деле, это не помешало Элу немедленно забрать Люсиль. Таким образом, возникла закономерность: муж и жена регулярно расставались и снова сходились. «Это было похоже на цикл, – писал Эл в своей автобиографии. – Два-три месяца все было спокойно. Затем я думал: “О-о-о… скоро что-то будет”». Даже Джими заметил эту закономерность. Спустя много лет он рассказывал одному интервьюеру о бурных отношениях своих родителей: «Мать и отец постоянно расставались, – говорил он. – Я всегда должен был быть готов отправиться на цыпочках в Канаду». В Канаде он мог остановиться у своей бабушки Норы, но все же чаще его отправляли жить к бабушке Клариссе, Долорес или Дороти Хардинг в Сиэтле.

После того как весной 1947 года воссоединившаяся семья переехала в свою первую квартиру в микрорайоне Рейнир Виста, где проживала Дороти, последняя стала часто присматривать за Бастером. Рейнир Виста находился в долине Рейнир в трех милях (4,8 км. – Прим. пер.) к югу от Центрального района. Его в основном населяли пенсионеры из белых семей, но после войны в район начали массово переезжать афроамериканцы. Односпальная квартира по адресу: 3121, Орегон-стрит, была настолько мала, что Бастер спал в чулане. Это помещение становилось его убежищем всякий раз, когда родители ссорились. А происходило это все чаще.

Причиной большинства ссор были финансовые проблемы и жалобы Люсиль на то, что Эл зарабатывает недостаточно для того, чтобы содержать семью. Она грозилась пойти работать официанткой, но Элу такая перспектива не нравилась – он считал, что это поставит под сомнение его мужские качества. В основном он зарабатывал физическим трудом, но нигде не задерживался надолго. Воспользовавшись Законом о реинтеграции военнослужащих, предоставлявшим льготы ветеранам, он учился на электрика в надежде получить высокооплачиваемую профессию. Супруги выживали почти на девяносто долларов в месяц при арендной плате в сорок.

Люсиль привыкла к бурной жизни в «главном стержне», с которой резко контрастировал скромный семейный быт в Рейнир Виста. Эл возвращался с работы слишком измотанным, чтобы идти развлекаться, и обычно говорил жене идти без него. «Когда она возвращалась, – вспоминала Долорес, – Эл сидел, пил и злился. Их соседка рассказывала мне, что каждую ночь слышала их ругань и крики». Долорес говорила, что ссоры часто перерастали в драки, после чего у Люсиль появлялись синяки.

В начале 1948 года одна из их стычек была настолько серьезной, что, по словам Эла, после нее Люсиль на месяц съехала к филиппинцу по имени Фрэнк. По-видимому, это не было поводом для развода, ведь когда Люсиль вернулась домой, муж ее принял. Эл замечал в своей автобиографии: «Я не слишком ревнив, но из-за того, что вытворяла Люсиль, многие парни говорили: «Чувак, ты выдержишь?» Они говорили, что на моем месте уже давно бы прогнали ее». Эл поступал наоборот: когда она уходила, он, казалось, начинал желать ее еще больше. По словам Долорес Холл, Эл неверно принял дружбу Люсиль с мужчиной за любовные отношения. По словам Эла, жена, напротив, открыто изменяла ему. Вероятно, правда кроется где-то посередине. Но даже если только половина этих историй из автобиографии Эла правдива, он был первоклассным рогоносцем. Долорес утверждала, что ревность Эла была плодом его разгоряченного алкоголем воображения.

Но не все переживания Эла были иллюзорны. В том году Джон Пейдж вышел из тюрьмы и снова появился в жизни семьи, желая мести. «Он грозился убить нас всех», – рассказала Долорес. Пейдж пришел за Люсиль с пистолетом и клялся, что увезет ее в Канзас-Сити. Его прогнал друг семьи, у которого было оружие. «Джон Пейдж был полон решимости склонить Люсиль к проституции», – объясняла Долорес. Пейдж явно хвастался перед своими друзьям, что благодаря светлой коже Люсиль станет успешной проституткой. Долорес предостерегла сестру, чтобы та избегала Пейджа, но ответ Люсиль прозвучал наивно и даже халатно: «Мне до него нет дела, – ответила она Долорес, – но он всегда дает мне деньги и покупает модные подарки». Ситуация, по словам Дороти Хардинг, была «ужасной».

Пейдж не отступал. Однажды ночью, когда Эл, Люсиль, Долорес и другие члены семьи выходили из кинотеатра «Атлас», он выскочил и схватил Люсиль.

– Убери от нее руки! – крикнул Эл.

– Это моя женщина, – ответил Пейдж. – Меня не волнует, что ты ее муж. Тебя не было рядом – ты ничего не знаешь.

После этого двое мужчин подрались. Пейдж был крупнее Эла, но Эл имел опыт на ринге и нанес противнику первый удар, который ненадолго того оглушил. Драка продолжилась на улице, Эл сохранял преимущество. В конце концов толпа растащила мужчин, и Пейдж сбежал. Люсиль осталась с Элом, а Джон больше их не беспокоил.

Больше, чем ревность, масла в огонь подливал алкоголь, именно из-за него супруги чаще всего ссорились. «Когда они напивались, они ругались», – рассказывала Долорес. В их доме постоянно проходили вечеринки: «Когда у нас появлялся алкоголь, мы с Люсиль выпивали и к нам присоединялись другие люди, так что закатывалась вечеринка», – писал Эл в книге «Мой сын Джими». Эти вечеринки были настолько бурными, что и Долорес, и Дороти запретили детям посещать Хендриксов. Джими приходилось либо уходить из дома, либо сидеть в своем чулане и слушать пьяный шум снаружи. Долорес и Дороти заметили, что за тот год Джими стал более замкнутым. Когда его спрашивали, почему он такой тихий, он часто отвечал: «Мамочка и папочка вечно ругаются. Вечно ругаются. Мне это не нравится. Я хочу, чтобы они остановились». Когда начинались ночные ссоры родителей, Джими часто ретировался в дом Дороти Хардинг. Он был таким тихим, что Хардинг переживала, не болен ли он. «Он почти не говорил», – вспоминала она.

Когда Джими все-таки говорил, он слегка заикался. Нарушение речи прошло только в подростковом возрасте, но даже повзрослев, он начинал заикаться, стоило только занервничать. Он не мог выговорить имя Дороти, поэтому называл ее «тетя Дурти». Той осенью он начал посещать дошкольное учреждение и немного раскрепостился, но его часто дразнили за манеру говорить. Примерно в 1947 году ему подарили первую музыкальную игрушку – губную гармошку, – но он не проявил к подарку особого интереса и вскоре забыл о нем. Его любимой игрушкой была маленькая тряпичная собачка, которую сшила Долорес. На нескольких снимках того времени он сжимает мягкую игрушку так, будто держит в руках сокровище.

В спокойные времена даже Эл признавал, что Люсиль была хорошей матерью: «Люсиль прекрасно ладила с Джими, – писал он в своей книге. – Она тискалась с ним и много разговаривала, а он обнимал ее в ответ». У Джими было богатое воображение, он мог часами играть в одиночестве. С четырех до шести лет у него был воображаемый друг Сесса, его компаньон во всех начинаниях.

Летом 1947 года Люсиль снова забеременела. В книге, написанной пятьдесят лет спустя, Эл утверждал, что жена зачала ребенка в тот месяц, когда они были в разлуке. Долорес Холл была с этим не согласна. Она утверждала, что Эл и Люсиль тем летом были вместе, а с беременностью их отношения улучшились. Некоторые из друзей семьи рассказывали, что, несмотря на пессимистичную версию из автобиографии, Эл был в восторге оттого, что готовился снова стать отцом. «Он постоянно повторял, как счастлив, потому что сможет увидеть рождение своего ребенка, – рассказала Дороти Хардинг, – все-таки он был далеко от семьи, когда родился Джими».

Малыш появился на свет 13 января 1948 года. Эл назвал ребенка Леоном в честь своего любимого умершего брата. В свидетельстве о рождении отцом был записан Эл, и, как и любой новоиспеченный отец, он хвастался ребенком перед всеми. Долорес тоже лежала в больнице Харборвью (всего за два дня до рождения Леона появился на свет ее третий ребенок), их с Люсиль кровати стояли рядом в родильном отделении, и Долорес вспоминала, как сильно Эл переживал из-за Леона: «Он снял с него пеленку, осмотрел со всех сторон и сказал: “Я так рад, что у меня появился еще один сын. Теперь я знаю, как выглядят крошечные мизинцы на ногах, маленькие ступни, маленькие ручки”». Возможно, из-за собственного врожденного дефекта Эл постоянно пересчитывал пальцы на ногах и руках Леона.

С рождением Леона у семьи настали хорошие времена. Эл был так очарован сыном, что все в жизни казалось лучше. «Это было время, когда они прекрасно ладили, – рассказывала Долорес. – У Эла была хорошая работа, и ссоры, казалось, сошли на нет». Всем, включая Джими, сразу стало понятно, что Леон стал любимцем Эла. Джими говорил своему двоюродному брату Ди: «Папа и мама без ума от моего младшего брата; он им нравится больше, чем я».

Вскоре после рождения Леона семья переехала в квартиру с двумя спальнями в Рейнир Виста. Он все еще был маленьким, но, по крайней мере, у Джими и Леона появилась своя комната. В сентябре того года Джими пошел в детский сад – в пять лет десять месяцев. Он был немного старше остальных детей, но не сильно выделялся на их фоне. Каждый день после обеда, когда занятия заканчивались, он направлялся в большой лесной парк к западу от Рейнир Виста, там он сражался с воображаемыми ковбоями, представляя себя одним из индейских воинов, о которых узнал из рассказов бабушки Норы.

Всего через одиннадцать месяцев после появления на свет Леона Люсиль родила еще одного мальчика, которого Эл назвал Джозефом Алленом Хендриксом. В свидетельстве о рождении Эл был записан как отец, но в своей автобиографии отрицал отцовство. И все же на фоне долговязых и высоких Джими и Леона невысокий и коренастый Джо выглядел точной копией Эла.

Рождение Джо не было радостным событием для семьи. Он имел несколько серьезных врожденных дефектов, включая редкую особенность – двойной ряд зубов. Мальчик отличался косолапостью и заячьей губой, а одна из его ног была значительно короче другой. Зимой, когда родился Джо, Джими исполнилось шесть лет, и теперь в семье было трое маленьких детей, которых нужно было кормить. До самого развода Эл и Люсиль спорили о том, кто из них виноват в проблемах со здоровьем у Джо. Люсиль обвиняла Эла в том, что он толкнул ее, когда она была беременна, Эл же винил Люсиль в пьянстве.

Когда Джо подрос, стало очевидно, что потребуется серьезное медицинское вмешательство. Эл, боясь расходов, начал эмоционально дистанцироваться от сына и семьи. Что касается Люсиль, потребность Джо в заботе пробудила в ней материнский инстинкт, и женщина стала изучать варианты операции. Она часто возила Джо на автобусе в детскую больницу на северо-востоке Сиэтла. В то время этот путь занимал два часа в одну сторону. Она узнала, что государство готово оплатить большую часть медицинских расходов, но другую часть семье все равно придется взять на себя. Эл отказался. В том году он окончил курсы электрика, но смог найти только работу ночным уборщиком на рынке Пайк-плейс.

К июню 1949 года семья была на грани развала. У детей начались проблемы со здоровьем из-за недоедания. Джими и Леон выживали только благодаря тому, что ели у соседей. Эта привычка вскоре стала почти ежедневной рутиной. Эл принял решение отправить детей в Канаду, чтобы они какое-то время пожили с его матерью Норой. Из всех детей почти семилетний Джими был единственным достаточно взрослым, чтобы ощутить эмоциональную боль от очередной разлуки с родителями. Бабушка Нора была более надежным опекуном, чем Эл или Люсиль, но у нее хватало своих причуд. Она сурово наказывала детей (Джо рассказывал, что, когда он описал кровать, она жестоко его избила) и была активной сторонницей народной медицины. Джими наслаждался рассказами о предках чероки и ее молодости в труппе варьете.

Именно в Ванкувере Джими пошел в первый класс в сентябре 1949 года. Позже в интервью он рассказывал, что бабушка сшила ему «маленькую мексиканскую курточку с кисточками», из-за чего его дразнили другие дети. К октябрю Джими и его братьев отправили обратно в Сиэтл к Люсиль и Элу, дела которых наладились. Вскоре за этим последовал новый семейный разлад, и к осени 1950 года, когда Джими пошел во второй класс начальной школы Горация Манна, он временно жил у Долорес. Той осенью мальчику исполнилось восемь лет, а в семье Хендриксов появился еще один ребенок: Кэти Айра, родившаяся на шестнадцать недель раньше срока и весившая при рождении всего один фунт десять унций (около 730 г. – Прим. пер.). Но что самое страшное, вскоре обнаружили, что девочка родилась слепой. Какое-то время Кэти жила с семьей, но через одиннадцать месяцев после рождения была взята под опеку государства и передана в патронажную семью^[5]. Эл отрицал свое отцовство, хотя малышка, как и Джо, была удивительно на него похожа.

Вторая дочь, Памела, родилась годом позже, в октябре 1951 года. У нее тоже были проблемы со здоровьем, хоть и не такие серьезные, как у Кэти. Эл снова отрицал отцовство, хотя и был указан как отец в ее свидетельстве о рождении. Девочку тоже отдали в патронажную семью, она поселилась по соседству и время от времени встречала родственников.

В сентябре 1951 года Джими пошел в третий класс начальной школы Рейнир Виста. Он снова жил со своими родителями, Леоном и Джо в их тесной квартире с двумя спальнями. Несмотря на семейную драму, Джими находил радость в любимых занятиях всех мальчишек: он читал комиксы, наслаждался походами в кино и рисовал машины в своем блокноте. Тем летом он отправил открытку бабушке Норе: «Как твои дела? У меня все хорошо. Как [мой двоюродный брат] и остальные? У них тоже все хорошо? Мы пошли на пикник, я съел слишком много, но пикник был хорошим. Было весело. Чик-чирик. С любовью, Бастер».

Вскоре дела в семье Хендриксов настолько испортились, что это отразилось даже на настроении Джими. В то время в семействе было трое детей (Джими, Леон и Джо; две девочки были отданы в патронажные семьи). Люсиль страдала от запоев, как и Эл, который снова не мог найти постоянный заработок. Хотя на семью свалилось множество трудностей, казавшихся неразрешимыми, именно проблемы, связанные со здоровьем Джо, стали последней каплей, разрушившей семью. Люсиль надеялась, что благодаря операции на ноге Джо, которому тогда было три года, сможет нормально жить. Но Эл был непреклонен: он много раз повторял, что не может позволить себе операцию. Люсиль уже отдала двух дочерей, лишиться еще и Джо, который жил с ними уже три года, не представлялось ей возможным. Супруга была уверена, что Эл принял такое решение из подлости и скупости. «Эл говорил, что не собирается тратить на ребенка такие деньги, – вспоминала Долорес, – даже если бы они у него были».

Поздней осенью 1951 года, когда Джими исполнилось девять лет, Люсиль ушла от мужа. Эл был убит горем, но позже рассказывал, что именно он бросил Люсиль. Впрочем, это не стало концом их отношений; даже развод не смог убить то невероятное влечение и не менее сильную ненависть, которые тянули их друг к другу. Официально супруги развелись 17 декабря 1951 года, но вскоре снова сошлись и так же быстро расстались. По решению суда опеку над Джими, Леоном и Джо получил Эл. На самом деле это была лишь формальность: юных Хендриксов воспитывали бабушки (Кларисса Джетер и Нора Хендрикс), тетя (Долорес Холл), подруга семьи Дороти Хардинг и соседи. В общем, с разводом для детей изменилось немногое.

Летом 1952 года Люсиль и Эл сошлись на достаточно долгий период, и это привело к тяжелому решению. Отказ Эла оплатить медицинские расходы на сына означал, что оставался лишь один способ обеспечить Джо необходимый уход – отдать его под опеку государства. Для этого Люсиль и Эл должны были отказаться от родительских прав на трехлетнего мальчика. Люсиль умоляла бывшего мужа передумать, а Долорес и Дороти предложили усыновить Джо. Но Эл наотрез отказался от всех предложений, опасаясь финансовых обязательств.

Джими и Леон заподозрили что-то неладное, когда увидели, как отец собирает вещи младшего брата и сажает его в одолженную машину. Долорес попросили присмотреть за Джими и Леоном, и они вдвоем помахали Джо на прощание. Леон вспоминал, как был озадачен происходящим. Джими тогда было почти десять, поэтому он, должно быть, ощутил глубокую скорбь от этой душераздирающей сцены.

Джо определенно помнил тот день. Во время поездки мать держала его на руках. «От нее так вкусно пахло, – вспоминал Джо, – как будто цветами». У больницы Люсиль вынесла Джо из машины и передала ожидающей медсестре. Он сел на бордюр с медсестрой и, когда мать залезла обратно в машину, начал плакать. «Мой отец, – вспоминал Джо, – даже не вышел. Он ни на секунду не заглушил мотор». Джо взобрался на колени медсестры и сидел там, пока родители уезжали. В последующие годы он часто встречал Джими и Леона в Центральном округе. Они всегда чувствовали нежность, видя его и вспоминая те три года, когда были одной семьей. Время от времени Джо даже сталкивался с Элом, но он больше никогда не видел Люсиль. Его последним воспоминанием о матери была рука, мелькнувшая в окне отъезжающей машины.