Читать книгу: «Чемодан, вокзал, Россия. Сборник очерков и рассказов», страница 2

Убегающий август

Короткий тот памятный август (последний месяц последнего нашего, прощального киевского лета), прежде чем в одночасье обернуться промозглым дождливым октябрем, все-таки подарил мне один чудный, можно сказать, волшебный, незабываемый день.

Это был один из тех томительно-ласковых дней конца лета, когда солнечный свежий ветерок буквально стучится в окно твоего тесного редакционного кабинета, словно бы шепча: «Лето, ах, лето!» Бывает же такое – природа вдруг ни с того ни с сего заговаривает с тобой своим замысловатым, чарующим языком, который ты давно уже разучился понимать, поскольку из ребенка, которому еще был доступен (хотя бы кое-как, через пень колоду, но все же, все же) язык деревьев, птиц, насекомых, в общем, всего окружающего тебя мира со всеми его тайнами и прелестями, – превратился в угрюмого дядьку, озабоченного порядком следования букв и слов в бесконечных газетных текстах, в которых их бойкие авторы как будто нарочно, перед тем как сдать в редакцию, все порядком перемешали, добавив изрядно лишних слов, букв и даже запятых. А потом еще напоследок и изъяли из опусов этих, и так уж до неприличия бедных, остаток живой души (если она еще хоть как-то теплилась там изначально), снабдив их так называемыми «врезами», написанными подчеркнуто казенным, сухим языком: факты, только факты и ничего кроме фактов! А тут этот легкомысленный знойный ветерок, весь насквозь пронизанный солнечными лучиками, словно косичка твоей курносой белобрысой соседки по парте в первом классе, переплетенная разноцветными ленточками.

И душа твоя так остро откликается на этот пронзительный зов, что ты, не в силах больше усидеть на месте ни минуты, ни даже и полсекундочки лишней, выскакиваешь как ужаленный из кабинета, на ходу пробубнив что-то невразумительное главному редактору. Дескать, нужно, пройтись по магазинам, закупиться продуктами, поскольку жены с сынишкой вот уже две недели как нет дома – они там, в Яремче—Коломые—Ворохте, в Карпатах, на свежем воздухе и таких же свежих молочке с творожком, ягодах и фруктах. Отдыхают, в общем, набираются сил и здоровья перед новым учебным годом. А завтра они как раз возвращаются рано утром, ни свет ни заря, а у меня, ясное дело, ничего не готово, в квартире полный кавардак (все силы и время отданы работе!) и в холодильнике, как водится, шаром покати. Словом, наврал с три короба своему начальнику, а что делать, если лето неожиданно позвало за собой. И кто знает, может, такого больше и не будет. Может, если не откликнуться сейчас на этот пронзительный зов, он больше и не повторится никогда. Ведь так бывает! В самом деле, бывает же так в жизни: ты, например, влюблен, безумно влюблен в курносую белобрысую девчонку, свою соседку по парте. И идешь, влекомый этим своим первым, ошеломительным, как ушат ледяной воды на голову, чувством, – вслед за этой девчонкой, и пытаешься с ней разговаривать о чем-то умном и возвышенном, и предлагаешь ей свою помощь, плечо, так сказать, свое подставляешь – ну, портфель там поднести до подъезда, к примеру, или чего еще. А она тебе в ответ – только «нет», «нет» и «нет»! Ну, ты еще ходишь, конечно, какое-то время, пребывая под воздействием мощного своего чувства, разбудившего внутри целую бурю неистовой силы и открывшего тебе окружающий мир совсем в ином свете, как будто раньше он был черно-белым, а теперь вдруг ни с того ни с сего стал цветным. А потом, в один прекрасный момент, разом успокаиваешься и перестаешь ходить этаким телком за противной этой девчонкой, потому что мир, став цветным, приоткрывает тебе многие другие завесы. Как будто кто-то сдернул пелену с глаз: а девчонок-то вокруг симпатичных тьма-тьмущая!.. Свет клином на одной твоей соседке по парте нет – не сошелся.

Так и лето: сегодня зовет тебя и манит, а завтра, глядишь, и обернется в одночасье неуютной и промозглой осенью с холодными ветрами и бесконечными дождями. Так в результате и вышло. Но я, не будь дураком, отозвался на этот неожиданный зов, за что и был вознагражден несказанно, можно сказать, по-царски. А именно – чудом возвращения, хоть и кратковременного, но все же, все же! – в вешнюю свою юность. А затем, еще не остывшим, не отошедшим как следует от «половодья чувств», «тепленьким», в общем, окунулся в годы свои молодые, офицерские, «с забубенной славой». Ну, а в конце, словно бы на машине времени – снова вернулся в день сегодняшний.

А дело было так. Возвращаюсь я после работы с рынка – решил все-таки время с пользой провести – весь перегруженный, в обеих руках авоськи со всякой всячиной, разве только в зубах еще одной, для полного ажура, не хватает. В общем, тащусь я еле-еле с этими неподъемными пакетами и авоськами, – называется, откликнулся на зов лета! – а тут еще в кармане мобильник как назло звонит, разрывается. Доковылял кое-как до школьного крыльца и поклажу свою на него сгрузил: нужно отвечать на звонок, рабочее время еще не вышло. Звонок редакционный, как в воду глядел: журналист из Львова звонит, Ваня Круглюк, отчитаться о проделанной работе хочет, а сам, слышу по голосу, уже слегка «подшофе», конец ведь недели, а как же! Ну, выслушал я его внимательно, подакал для приличия, чтоб разговор поддержать. Поговорили, в общем. И только я потянулся за своими пакетами, как тут меня к месту и пригвоздило, и накрыло с головой теплой волной: гляжу, идет по крыльцу ко входным дверям школы девица, вся в солнечном сиянии, свежая такая, и все при ней при этом – загорелая, цветущая, как будто только с моря вернулась (Ах, лето!), каблучками по ступенькам цок да цок. И я просто оторопел, застыл на месте, боюсь пошевелиться, чтоб не спугнуть в душе накатившую волну юности, чувств этих сумасбродных, фонтаном бьющих неизвестно откуда… И тут она неожиданно остановилась посреди широкого школьного крыльца и глянула в мою сторону, и тотчас лобик свой наморщила, на который косо упала густая темная челка, как будто что-то припоминая, а потом неожиданно улыбнулась, вспомнила, стало быть, это свое «что-то важное», ловко развернулась на каблучках и пошла прямо на меня. И девица, между прочим, далеко не тростиночка, напротив: ножки у нее литые, что аж джинсы, чувствуется, в бедрах потрескивают, не ровен час – лопнут от натуги. И все остальное тело пышное такое – под блузкой-распашонкой все так и колышется в такт шагу, а волосы – темно-каштановые, под каре стриженные. Словом, хоть и не в моем вкусе деваха, но все равно глаз не оторвать от неожиданного этого «видения». И под ложечкой отчего-то так потянуло-заныло, в груди защемило, а перед глазами разноцветные мерцающие круги поплыли и светящиеся мотыльки, как звезды, во все стороны от кругов этих разлетаться начали. Нагнулся я за пакетами своими, рванул с дуру что есть мочи и… хрясь! – у одного из них, чувствую, под рукой моей ручки лопнули, и тотчас яблоки из него покатились по бетонному школьному крыльцу прямо под ноги этой кустодиевской девице… Она остановилась, на корточки бойко присела (не побоялась же, что штаны лопнут!) и давай яблоки мои собирать и мне в кулек складывать, постепенно пододвигаясь все ближе ко мне и ближе… А из-под блузки у нее два мощных спелых плода выпирают – вот-вот наружу вывалятся. В глазах моих и вовсе потемнело, а в голове зашумело прибойно… Я тогда яблоко последнее, самое большое и красное, из-под ее руки хвать – и ей протягиваю: это, дескать, вам, угощайтесь.

Она яблоко из моих рук взяла задумчиво и неторопливо, вроде как с опаской, как будто оно не простое, а заговоренное, что ли, и спрашивает, сверля меня своим наметанным учительским взглядом:

– А вы не из пятого «бэ», случайно, будете?

И что вы думаете, чуть было не ответил по старой, школьной еще привычке (и откуда память-то взялась – четверть века уже прошло после школы), что из десятого «а» я. Но вовремя спохватился – стряхнул-таки с себя нахлынувшее ни с того ни с сего «половодье чувств», собрался с мыслями, вспомнил, наконец, что это сын мой из пятого «бэ», ведь всего два месяца, как из одной школы в другую, с гуманитарным уклоном, перевели его, и именно в этот самый класс записали.

– Да, – говорю, – из пятого «бэ»!

– А как фамилия? – спрашивает, так и сидя передо мной на корточках, и глазом ведь даже не моргнет, напротив – светится вся, улыбается, как будто не с дядькой взрослым, почти вдвое старше ее разговаривает, а с учеником своим десятилетним из этого самого пятого «бэ».

– Евсеев, – отвечаю, глядя прямо в ее кошачьи карие глаза, стараясь при этом не мигать, все-таки ж не семнадцать лет мне, когда мог впасть в полуобморочное состояние от одного только вида оголенных девичьих коленок. А сам, не опуская глаз, вынимаю из пакета еще одно яблоко и ей протягиваю.

– Это вам, – говорю, – Ирина Георгиевна (с перепугу-то сразу вспомнил имя-отчество новой классной руководительницы своего сына), угощайтесь.

– Спасибо, – отвечает и яблоко второе у меня охотно весьма из рук берет. И глаз ведь при этом, плутовка, не отводит. Затем этак медленно с корточек поднимается во весь свой немаленький рост и молвит оттуда, с высоты Эйфелевой почти что башни (я-то на земле, а она на метровом своем крыльце-постаменте плюс своих метр семьдесят с хвостиком на каблуках):

– Так я вам вчера вечером звонила! – радостно так восклицает, с детским почти восторгом, как среднего уровня ученица (ну, вылитая ведь школьница!), неожиданно получившая пятерку за ответ у доски. А потом, чуть тише и спокойнее, как будто спохватившись – чего, собственно, радоваться-то! – добавляет:

– И не дозвонилась…

– Правильно, – говорю, – я по четвергам работаю допоздна – сдача газеты в типографию. – А сам думаю: вот, блин, влип! Она, значит, звонила и не дозвонилась. А я, получается, сам пришел, как будто меня за руку кто привел и прямо из рук в руки передал этой взбалмошной училке: нате, мол, Ирина Георгиевна, пожалте, вот вам Евсеев старший в полное ваше распоряжение.

– Ну, пойдёмте тогда в класс, – этак загадочно молвит мне сверху, со своей невероятной вышины, эта самая Ирина, значит, Георгиевна и на каблучках своих довольно-таки бойко для своей комплекции разворачивается. И я, – куда уж деваться, коль приперли к стенке! – схватив свои авоськи, покорно, как телок на привязи, посеменил вслед за ней, чуть ли не спотыкаясь от охватившей меня всего внутренней дрожи. Хотя чего, спрашивается, и волноваться так – обычное ведь дело: молодая смазливая училка решила использовать дармовой труд отцов своих подопечных, чтобы привести в порядок перед началом нового учебного года свой класс, в который эти самые подопечные и зайдут первого сентября – неделя всего осталась – дружной многоголосой толпой после торжественной школьной линейки, посвященной Дню знаний.

В гулком и пустынном школьном коридоре меня снова бросило в жар – в очередной раз я ощутил душой чудесное возвращение в раннюю свою юность. И снова почувствовал легкое головокружение, едва успев справиться с предыдущим, вызванным неожиданным «явлением» молоденькой учительницы своего сына. А дело было все в том, что я как будто бы попал в собственную свою школу: те же коридоры, то же расположение лестниц, кабинетов, спортивного зала, столовой – в общем, все-все то же самое. Как я сразу-то, еще на улице, не понял, что это – «моя» школа. Ну, в смысле, точно такая же по архитектурному решению, как моя старенькая, 70-х годов постройки, школа, которая казалась такой новой, такой современной (куда там!), когда переступил ее порог в первый раз – ну, не в первый, конечно, класс перейдя, а в пятый, как вот и мой оболтус теперь. Только находится она за четыре с лишним тысячи километров отсюда: в краях, куда, как говорится, Макар телят не ганивал. И многие здесь вряд ли даже поймут, о каких таких местах, на столь умопомрачительные расстояния удаленных, идет речь. Ну, и бог сними. Ведь даже на расстоянии и в шесть, и в восемь, и во все десять тысяч километров отсюда тоже наверняка найдутся школы с точно такой же вот «современной» для тех далеких 70-80-х годов архитектурой. Потому что все мы жили тогда в одной большой (просто огромной!), дружной, красивой и счастливой стране под названием Советский Союз. О которой эта вот девица, что виляет сейчас впереди меня своими аппетитными, как шанежки, бедрами, наверное, только в учебниках в своем пединституте читала, да и то вскользь. Ведь есть сейчас, о чем читать и что смотреть по ночам по телеку, что нам в свое время было недоступно.

А я вот, старый пень, распустивший слюни перед юной училкой своего подрастающего сына, как раньше, по старинке, считаю свою бывшую, канувшую нынче в Лету родину, красивой. Потому что она и в самом деле обалденно красивая. Особенно если охватить ее всю взглядом из окна поезда, следующего из конца в конец по Транссибу – от Москвы до самых до окраин, аж до Тихого океана. За которым, между прочим, уже рукой подать до Японии, откуда вожделенные кассетные магнитофоны в те далекие 70-80-е годы попадали к нам только лишь посредством контрабанды. А дальше – и американские берега не за горами, к которым так много наших нынче прибило и так многих продолжает еще тянуть, как магнитом…

Да ведь и дружная, без всякого сомнения, была та моя прекрасная страна, которая осталась в далеком-предалеком детстве – закончилась вместе с ним, истекла золотой струйкой, как тягучий майский мед, да и канула в Лету. Потому что, к примеру, класс мой был сплошь «Третий интернационал»: от немцев до казахов и от прибалтов до китайцев с корейцами, не говоря уже о тысячелетней замеси всякого русского человека на монголо-татарской крови. Ну и вот еще почему: поедешь на север, поедешь на юг – везде тебя встретит товарищ и друг! Так пелось в песне, и так было в жизни. А что сейчас? Разделились резко и бесповоротно по национальному признаку на хохлов, кацапов и всех остальных… айзеров.

А между тем очарование юности, так неожиданно нахлынувшей в силу внешних обстоятельств, меня все не покидает. Напротив, даже усиливается по мере приближения к конечной цели. Вот и лестница знакомая, приветливо зовущая вверх, на второй и третий этажи, где кабинеты химии, физики, биологии – старшие, в общем, классы. А там – и «Ася», и «Вешние воды», и «Первая любовь», как водится – все там было, и всего много, и даже подчас с избытком: и новых знаний, и впечатлений, и влюбленностей, и первых разочарований тоже. От нахлынувших воспоминаний этих и чувств начинает глухо стучать в висках. А моя проводница в прошлое все цок да цок своими бойкими ножками на звонких каблучках по старой, видавшей виды лестнице, тоже родом из моих детства и юности, и влечет меня за собой, лукаво взглядывая чрез плечо – все выше и выше. Куда же, казалось бы, еще выше? Разве что – к облакам.

И вот мы резко останавливаемся возле двери класса – учительница моего сына, только что представлявшаяся мне моей одноклассницей (на кого же она в самом-то деле так похожа из наших девочек, из сборного нашего 10-го «а»? ), легко распахивает дверь и приглашает меня в пустой, без парт, остро пахнущий свежей краской класс. И снова легкое головокружение, ну, надо ж, бывают же такие совпадения: класс моего сына совпал по расположению на школьной карте с моим собственным. Только у меня был класс литературы с портретами классиков на стенах, а у сына моего, судя по изобилию видов Лондона – иностранных языков. Стало быть, и училка эта классная, Ирина Георгиевна, будет учить их правильному произношению неправильных английских глаголов. Я растерянно оглянулся по сторонам – за что бы еще зацепиться взглядом – знакомое, родное, все из той же, канувшей в Лету жизни. Нет, вроде бы больше не за что. Здесь все абсолютно новое, несмотря на старые стены: и доска, и окна из металлопластика, и шкафы…

– А где же парты? – удивленно спрашиваю я.

– А парты мы сейчас как раз и принесем из спортзала, для этого я вас, собственно, и позвала! – откликнулась учительница.

И уже через пару минут я вместе с подошедшими следом молодыми отцами одноклассников сына, засучив рукава, таскал на горбу эти самые столы-парты через всю школу по длинным-предлинным и таким знакомым мне коридорам в «свой» класс английского языка, закрепленный теперь за нашим пятым «бэ».

А после утомительных этих трудов, уже на выходе из школы, меня окликнул белокурый симпатичный парень на голову выше меня, с которым мы только что вместе таскали школьные столы, сразу показавшийся мне как будто знакомым, вроде как я уже видел его где-то до этого, и говорит:

– А вы, случайно, не капитан Евсеев будете?

– Да, – отвечаю, – Евсеев, точно!

Стало быть, и капитан, – про себя думаю, – поскольку звания в запасе мне почему-то не повышают, как многим другим. А годы идут, и по возрасту я уже и подполковника-то переходил, наверное, срока два, не то что капитана. А уволился я из нашей доблестной армии, уже тогда трещавшей по всем швам от избытка личного состава, в том числе и офицерского, и острого дефицита средств на его содержание, лет эдак с двадцать назад. Но здесь все понятно: кем тебя запомнили, тем ты и будешь до скончания дней – так было всегда. Стало быть, передо мной сейчас кто-то из моих бывших училищных воспитанников и, судя по повадкам, тоже давно уже с армией распрощавшийся. Я улыбнулся, как мог приветливей – трудно все-таки из детства и юности, где я ощутил себя благодаря этим вот старым школьным стенам, сразу возвращаться в зрелость, откуда родом мой теперешний собеседник.

– А, здорово! – говорю, протягивая парню руку, как будто сразу признал его – кто он, что и откуда. – Ты с какого, брат курса-то будешь? Шестьдесят второго?

Назвал наобум номер курса, который довелось вести уже под занавес, перед самым увольнением в запас (шестьдесят второй курс – это значит, 1992 года набора и 97-го, соответственно, выпуска).

– Ну да! – отвечает тот радостно. – Признали, значит? Я Чукин Володя! Помните?

Я кивнул – конечно, дескать, помню, старик, а как же. Разве ж такое забудешь? Не забывается такое ни-ко-гда!

Сели прямо тут же, на крыльце, поговорили, покурили, вспомнили, что было и чего, может, и не было вовсе. А через полчаса встали, пожали друг другу руки и разошлись – каждый в свою сторону.

А как же: это раньше, двадцать лет назад, была общая казарменная жизнь, общие интересы, устремления и цели. А теперь – жизнь у каждого своя и заботы тоже свои. Зато отныне у сыновей наших будут общие задачи, одни и те же школьные хлопоты.

Такое вот получилось дух захватывающее рандеву – из «золотой» зрелости (эх, осень, осень!) в юность и еще дальше – в детство. А потом в обратном порядке – в офицерскую молодость, и назад… в межсезонье. Эх, эх!… Лето, прощай!

Лекарство доктора Чехова

Проспал 155-летие со дня рождения Чехова. Да, каюсь, проспал! Хотя не должен был – самому-то мне доктор Чехов, дорогой наш, любимый Антон Павлович, считай, целый год спать не давал.

Первый инцидент случился где-то спустя месяц после моего 44-летия. Снится мне, значит, Антон Павлович и мило так, по-отечески улыбаясь, говорит:

– Ну, что, мил человек, 44 года стукнуло, значится, да?

– Да, – отвечаю, – стукнуло, Антон Павлович.

– Так, так, – задумчиво мурлычет под нос доктор Чехов. – Ну, и что себе думаешь?

– А что? – говорю, – Антон Павлович? – подобострастно глядя на классика.

– Так ведь возраст-то уже того, – говорит, и опять на меня с этаким прищуром сквозь круглые стеклышки своего пенсне поглядывает.

Я молчу, держу, значит, дистанцию, все-таки классик, мастер короткой прозы, учитель как-никак. Для самого Хемингуэя и то был учителем. А для меня… Да кто я, собственно, такой, думаю. Где я, а где Чехов с Хемингуэем. Вон, англичане с немцами до сих пор «Дядю Ваню» с «Вишневым садом» ставят, и аншлаги при этом срывают. Стало быть, жив-жив наш Антон Павлович!

И как в подтверждение этой торжествующей мысли оживился классик и в моем сне, и снова за свое:

– Так что ты, – говорит, – себе думаешь?

– А что? – отвечаю, во все глаза глядя на интеллигентного Антона Павловича, который весь как на портрете – в костюме-тройке и при галстуке, шляпу в руках мнет, как будто что-то очень важное изречь хочет!

И наконец изрекает:

– 44 года, значит, говоришь, да? И что?

– Что, – спрашиваю, и снова подобострастно ему в глаза заглядываю – все-таки доктор, хоть и писатель, может, заприметил во мне чего-то не то… Болячку, может, какую узрел своим проникновенным, подобным рентгену взглядом.

– А то, – говорит, – дорогой вы мой человек, что вот вам уже 44 года стукнуло, и что – ничего! – Антон Павлович развел руками в стороны. – А я-то в этом возрасте уже, значится, того!..

После этих слов писатель растворился, исчез. А я подскочил на кровати, весь в холодном поту, воздух ртом хватаю – не могу в себя прийти. Потом до утра проворочался – все никак уснуть не мог: последние слова классика так и остались в сознании!.. Пока добрался до работы – все, конечно, выветрилось, как и не бывало. Забыл, в общем, сон этот – с одной стороны, вроде и приятный, а с другой – сущий кошмар! Ну, и дело, стало быть, с концом…

А не тут-то было. Я-то забыл… А вот он, Антон Павлович, как оказалось, нет. Через какое-то время снова является он мне во сне, и снова начинает издалека:

– Ну, как, мол, поживаешь, дружочек?

Я насторожился, ответил что-то невпопад. Попытался отвлечь знаменитого писателя, перевести разговор в другое русло. Но инженера человеческих душ, да к тому же еще и доктора, разве проведешь? Он ведь тебя насквозь видит. А потому все гнет свое: «А я-то в эти годы уже того!..»

И снова – холодный пот, ужас, глубокая ночь за окном и мучительные часы без сна – до самого рассвета!

И так неугомонный Антон Павлович являлся ко мне почти год. Много не разглагольствовал: спросит только, сколько мне лет, как будто сам не знает, потом многозначительно помолчит, после чего фразу свою эту коронную насчет «Все!», как диагноз, выдаст. Не иначе к стенке ею меня пришпилит, и растворится во мгле с чувством исполненного долга.

Устал я вскакивать по ночам. Думаю, что-то надо делать. А то, если все это не прекратится, уж точно будет «Все!», кранты мне, короче. И начал действовать. Для начала работу поменял на более высокооплачиваемую, жене давно обещанную шубу купил, сыну стал времени больше уделять. Издал наконец книжку рассказов, рукопись которой давно уже пылилась в ящике стола и ждала своего часа. Подготовил следующую… В общем, зашевелился. Как будто от спячки очнулся.

И вот пришла весна. На горизонте очередной день рождения замаячил. Жена как-то и спрашивает за завтраком: ну, как, мол, Антон Павлович тебя, гляжу, больше не беспокоит? Я тут и подскочил, как ужаленный, даже чай не допив.

– Извини, – говорю, – дорогая, мне бежать надо, еще столько всего нужно успеть!..

Так и бегу с той поры, и стараюсь успеть как можно больше. Конечно, за Антоном Павловичем мне уже не угнаться, как ни старайся. Но стремиться-то к этому нужно! (А я-то, недотепа, думал когда-то, что можно жить не торопясь, размеренно, как чеховские герои: рассветы, закаты, Мисюсь, где ты?).

В общем, спасибо вам, доктор Чехов, – мысленно говорю я каждую ночь, перед тем как заснуть, – за то, что вовремя пришли и разбудили, вывели меня из спячки, заставили задуматься, переосмыслить свою жизнь!

С тех пор мне уже не до сна. Ведь жизнь такая короткая! И так много в ней еще нужно успеть!

Вылечил, стало быть, меня доктор Чехов. Такие дела.