На скамье распахнулась толстая бабочка из газеты. По бокам за крылья ухватились тонюсенькие Жаннины пальчики. Под крыльями вызывающе звенел колокол пышной юбки, из которого нахально торчали острые чёрные туфельки.

К газете подплыл пожилой хорёк в очках, с белыми бровями и усами.

– Здравствуйте, Жанночка!

– Здрасьте, Хорей Иваныч!

– На твоё фланёрство любо-дорого глядеть! Всё кругом жмётся в собственные пальто, летит, не глядя, прочь! Носы сплошь попрятаны в кальсоны – и ты одна торчишь, как памятник: расправила плечи, распахнула декольте и плывешь гордым судном по мокрым улицам!

– А я так скорее согреюсь!

– Это, интересно, почему?

– С плывущим чинно декольте у меня куда больше шансов, что кто-нибудь угостит меня согревающим кофе!

***

Блузка швейцарской фольги

Сорвана с горьких плеч.

Наги ключицы нуги —

Позволили горечи стечь.

Бюст из двух долек печатных

Пахнет скамьёй варьете.

Жанна в атласных перчатках

Жуёт шоколадное декольте.

Письмо лосю Люсьену

Ах, моя Жанетт!

Ты знаешь, как пахнет дуб? Сотня дубов? Трогала ли ты когда-нибудь точно заржавелую кору алой сосновой кроны? И как же трепетно находить на ней маскирующихся паукообразных!

Ах, тайга… Жители здесь живые!

Простота ржаного хлеба, грубого и справедливого.

Всё же вынужден сознаться – мне душно оттого, что здесь не знают Данте.

Хоть я его и ненавижу!

Но мне бы нравилось знать, что окружающие знают объекты моей ненависти.

Понимают меня…

Твой Лось Люсьен

Сладкий мой Люсьен!

Этот приморский мегаполис – исполосованный реками и изъеденный озёрами – вызывает во мне столь же бурные столкновения!

Хоть этот потрёпанный городишка и стоит на берегу моря, но по всяким историческим причинам здесь почти не осталось коренных морских жителей.

И даже столкнувшись с самим Сатаной в одном вагоне метро, вы, лишь спешно обменявшись кивками, едва приподняв шляпы, быстро размажетесь по разные стороны жизни.

И никогда мы с ним не встретимся у соседних сосен, рассматривая пауков!

Твоя Жанетт

Ублюдок барсук Борисюк

Посреди коридора студент-барсук Игорь Юрьевич Борисюк грандиозно швырнул конспект в преподавательскую физиономию и громко вылетел из Академии.

– Какой он бунта-а-а-арь… – пролепетала белочка Бэллочка и рухнула в обморок.

Чудно быть бунтарём, коль вас не ранят языки!

Если тебе нет дела до чужих мыслей о тебе самом – кроме тех, что влюблённые.

Когда ты так уверен в важности своих дел!

А каково тому, кто борется с толпой – и борется с собой же? Кто мучим собственным бунтарством? Кому ломают кости эти злые языки! И он, с переломанными костями, всё равно продолжает борьбу! Кто жаждет и не славы вовсе, а хотя бы НЕОТВЕРЖЕНИЯ – как воздуха глотка на суше…

Кто страшится нелюбви всеобщей – сильнее своей гибели! Ревёт, как брошенный слепой детёныш.

Кто, прежде чем сопротивляться яростной толпе, мужественно сопротивлялся самому себе, сопротивлялся своему сопротивлению. Кто с ужасом осознаёт, что всё же предпочтёт остаться одиноким, брошенным, отвергнутым, чем наступит себе на горло!

Кто приготовился быть осуждённым целым миром, чтоб ни за что не предавать себя. Кто, глубоко обдумав свою честь, переборов свой жуткий страх – побитым взглядами остаться, приняв в себе отшельника отныне, лишь тогда швырнёт профессору конспект в физиономию?

И он на вид будет самоуверен! Да только с потрохами, накрученными на позвоночник – от отчаяния и решимости! Он утаит свои кровоточащие глаза от глаз пустых. В лесу сидит один и дышит тяжело. Он в сотый раз переживает собственную БРОШЕННОСТЬ другими…

Жан Павлович поднял глаза на Жанну.

– Вот в этом вся ты, Жанночка. Убери.

– Но почему?!

– Да потому что большинство сейчас вообще не представляет, о чём здесь речь!

***

Нагая, пью кофе с Фрейдом.

Чихаю и трескаю плюшки —

Вся грудь в кофейных веснушках.

Ноги увязли внутри

Болота пурпурного пледа.

Руки в кофейной пыли —

Как звёздное небо…

Переписка с Люсьеном

Моя родная Жанетт!

Давеча я имел неосторожность познакомиться с одной впечатлительной и доверчивой особой – белочкой Бэллочкой. Она, точно исполняя долг, бурно поведала мне о некоем барсуке Борисюке, вылетевшем из вашей Академии.

– Представляете, Люсьен, его огромный дух просто не смог уместиться в тиранические рамки здешнего образования! Он даже сам мне об этом подробно рассказал!

Стоит ли разъяснять тебе, какой острый удар в сердце я испытал в тот самый миг?

Представь… Каждую ночь ты засыпаешь, чтобы очнуться в преисподней… Где бьёшься на мечах с чудовищем – кентавром с головой быка. Каждую ночь ты всеми силами – всех своих мышц – борешься за свою хрупкую жизнь! Пот течёт по твоим ранам, ты лежишь на жгучей земле и зубами еле сдерживаешь меч убийцы. И каждую ночь бой не может кончиться. Ты просыпаешься…

Бредёшь обессилевший в Академию, а дождь будто умывает твои свежие раны. Этот бой живее твоей жизни! Ты видишь, как прохожие бегут и улыбаются! Тебе и в голову не придёт, что они не бьются так же по ночам, как ты! Конечно же, это происходит с ними! Просто они справляются ловчее, потому шагают и живут бодрее. А ты всего лишь недостаточно хорош. Ты жалок! Жалок…

И вот однажды слышишь диалог:

– Можете вообразить: по ночам он борется с чудовищами!

– Какое великолепие!

Я точно глотал яд, горячо стекавший внутрь.

Выходит, этот некто бесподобен? Выходит, с демонами борются не все? Им восхищаются? И у него остались силы, чтоб хвалиться?

Яд! Я знаю ему имя. Несправедливость.

А этот Борисюк представить мог, как больно каждый день бороться за своё слово – тихо и без спектаклей? Бороться за свой взгляд лишь и не склонить его под жгучим стыдом, коим тебя стремятся усмирить.

В остервенении дописывать постылую лекцию – ножом на собственной шкуре?!

Каково бороться с самим собой? Метаться между нуждой и желанием – делать свое дело по чести и за это быть наказанным лентяями – и манящим соблазном – хотя бы раз наплевать на свою честь и хоть в этот раз не быть облитым позором, единственный раз?..

Приготовиться наступить себе на горло – ради сладости принятия другими… И осознать, что наступить себе на глотку ты не можешь, НЕ МОЖЕШЬ…

Это больнее даже, чем терпеть ядовитые плети языков и взглядов!

Каково в сотый раз смириться с неизбежностью – опять бороться и терпеть позор? Не в силах предать себя? Что тяжелее смерти!

Твой затравленный Люсьен

Дорогой мой Люсьен!

Не твоя вина, что крикуны находят зрителей.

Правила стиля выдуманы специально для людей с дурным вкусом: сидя в тесной клетке, имеешь меньше шансов шагнуть не туда.

Они усердно и громко восхищаются всеми признанными гениями!

Они же делают двойную работу – беспрестанно цитируя их слово в слово! Они высмеивают уже сполна высмеянные автором пороки, и при всей начитанности им не хватает ума понять, что они высмеивают самих себя!