Читать книгу: «Путникам в Россию», страница 2

Александр Павлович Кутепов, участник Первой мировой и Гражданской войн, одержавший ряд блистательных побед, в 1928 году возглавил Русский общевоинский союз (РОВС) и повел непримиримую борьбу с большевиками. Из среды белых воинов и эмигрантской молодежи сложилась боевая организация Кутепова, члены которой тайно направлялись в Россию. ОГПУ разработало план его похищения. Утром 26 января 1930 года, в воскресенье, генерал, направляясь из своей квартиры в церковь Союза галлиполийцев, был схвачен, посажен в автомобиль и увезен. Долгие годы дальнейшая судьба генерала была неизвестна. Из архивов КГБ следует, что Кутепов скончался от сердечного приступа на корабле, подходившем к Новороссийску.

Русская эмигрантская пресса была переполнена сообщениями об этом событии. Газета «Возрождение» требовала от властей немедленно произвести обыски в советском полпредстве на рю де Греннель. Возмущались разбоем советской агентуры в Париже и французские газеты. Однако правительство, не желая обострять отношения с СССР, не приложило никаких усилий к поиску преступников.

В среде русской эмиграции отношение к Кутепову и его деятельности было далеко не однозначным. Но для Зайцева, лично почти не знавшего генерала, не так важны его политические привязанности: для писателя он стал «знаменем мученичества, знаменем России распинаемой… Он не может не быть своим каждому русскому». И Зайцев призывает соотечественников молиться о страждущем собрате. Горькой патетики исполнено слово публициста, обличающего и тех, кто распинает Россию, и тех, кто соглашается с неправыми делами.

Это событие дало повод Зайцеву напомнить о современном состоянии России, где шло уничтожение крестьянства и интеллигенции, морали и религии. Именно в эти годы многие страны Европы начали устанавливать дипломатические отношения с СССР, тем самым признавая законность его новых властей. Зайцев обличает западные страны в равнодушии к судьбе русского народа, в предательстве и попустительстве, в сотрудничестве с палачами России. Видно, как меняется стиль Зайцева. Почти нет метафор, поэтических образов. Звучит чеканное, громкое, исполненное горькой патетики слово писателя-публициста, обличающего и тех, кто распинает и терзает Россию, и тех, кто соглашается с этими неправыми делами, их «подлость и продажность». «На Кресте наша Родина» – и никакой голубой воздух Франции, никакие красоты не способны заслонить этот стоящий перед писателем «облик Креста».

Настоящим ударом для всех русских людей, которым была дорога́ национальная идея, явилось убийство югославского короля Александра Карагеоргиевича в октябре 1934 года. Неподдельная скорбь наполняет личную переписку русских эмигрантов той поры. Актриса Е. Н. Рощина-Инсарова пишет режиссеру Ю. А. Ракитину: «…после зверского убийства короля Александра, бывшего последним оплотом нас, Русских, я пережила настоящую душевную драму… Отняли у нас последнее, самое дорогое»⁸. В. А. Зайцева признается В. Н. Буниной: «Какой опять ужас – убийство Короля! Патриоты, рыцари гибнут. <…> Знали, что за Королем охотятся, и не было охраны. Мы все ревем, это последний друг России – Рыцарь! У меня чувство, точно родной умер» [6, с. 456–457].

Король отправился в Париж, чтобы укрепить отношения между Югославией и Францией. Александр и встречавший его в Марселе французский министр Барту стали жертвами террористического акта, осуществленного усташами. Так на свой Крест взошел и этот «король-рыцарь», как его называли, и обрел свой мученический венец – в этом твердо убежден Зайцев, откликнувшийся на его гибель светлыми и проникновенными строками «У короля».

* * *

В 1914 году известные события в Сербии положили начало Первой мировой войне. В эссе «Та осень (Двадцать лет)» Зайцев вспоминает тогдашнее восприятие войны русским обществом, которому она казалась далекой и нестрашной. Хотя сам Зайцев принимал ее очень серьезно. Это «великое испытание, посланное людям за то, что они много нагрешили, и “забыли Бога” <…>. Все без исключения ответственны за эту войну <…>. Но, конечно, главная тяжесть ответственности на тех, кто идеей своей жизни сделал “мамону”, – и слава Богу – не русский народ, и не русская культура утверждала эту идею» [10, с. 130–131; курсив Б. Зайцева], – писал он поэту Г. Чулкову 11 декабря 1914 года.

Написанный спустя двадцать лет очерк – вздох по Родине, чей страдальческий путь всё продолжается. С той поры «самую горькую, самую страшную Чашу испила Россия». И снова те же вопросы, мучившие миллионы соотечественников: зачем? за что? неужели всё было напрасно? Нет, убежден писатель, «зря» ничего не случается в этом мире и «бессмысленного нет»!

Но чаша была испита далеко не до конца. Через несколько лет после появления этих строк вспыхнула Вторая мировая война. До сих пор в России остается малоизвестной страницей истории участие русских эмигрантов во французском Сопротивлении. Об этом славном периоде, о жертвенном подвиге «за други своя» Зайцев напоминает в эссе «Русская слава». Он пишет о русских героях, вставших в ряды французских войск для борьбы с нацистами и павших в бою. «Кровь их пролилась не только за Францию, но и за Россию, за нас, наше доброе имя». В их образах тоже живет «Россия геройская и жертвенная».

Размышления об ужасах Второй мировой, когда зверства достигали невероятного размаха, присутствуют и в очерке «Десять лет». Но здесь они сопряжены с тревожными сообщениями современности. Речь идет о забытом сегодня конфликте: в 1949 году распри политиков едва не привели к военному столкновению Югославии и СССР. Лукавая гримаса истории видится писателю в том, что маленькая Сербия, с которой могущественную Россию связывают многовековые дружеские связи, оказалась вдруг ее врагом. Неужели Сталин покончит с Югославией? В апокалиптические времена единственный достойный выбор – не свернуть с пути Христова, не потерять облик человеческий.

В своих историко-философских эссе писатель постоянно размышляет о судьбах мира и России, о жизни человека в предельных испытаниях, о возможности сохранять божеское и человеческое в душе. Эти тексты можно назвать православной публицистикой, православной философской прозой. «Слеза ребенка» – размышления о безмерных страданиях людей, страшных делах войны. Зайцев вспоминает и Хиросиму, и Дрезден, уничтоженные вместе со всеми жителями. Писатель вновь обращается к давней теме русской литературы, наиболее глубоко и бескомпромиссно выраженной в терзаниях героя Достоевского, «не принимавшего мира Божия», отрицавшего возможность гармонии, построенной на слезах замученных детей. Вопль Иова к небесам, начиная с эпиграфа, проходит лейтмотивом, порождая сильную эмоциональную ноту. Да, мировое зло трудно осмыслить рационально, и «не всякому дано последнее спокойствие смирения». Но завершается эссе кротким призывом к молитве за всех, а мрачные сцены развеивает свет нетварный, льющийся с небес, в день, когда земля обручается с небом.

У России – «Голгофской страны» – особый путь, который невозможно понять мирским разумом. Так же как и история Иова, ее история может быть постигнута только в свете Нового Завета, искупительной жертвы Спасителя. И в том, что Россия идет путем Христовым, на Крест, видится залог ее воскресения.

Зарисовка «Двенадцать Евангелий» посвящена одной из самых проникновенных церковных служб – Утрени Великого Четверга, когда Церковь вспоминает страдания Христа. На ней читаются 12 фрагментов из четырех Евангелий, где рассказывается о прощальной беседе Спасителя с учениками, предательстве Иуды, об отречении Петра, о взятии под стражу, страданиях и крестной смерти Господа Иисуса Христа. Но для Зайцева это не только день печали и сострадания, но и день света и надежды.

Ибо крестный путь Христа стал для людей путем к Вечности, к тому блаженству, которое уже никогда и ничем не омрачится. В этот путь уходит и старый священник о. Иаков, много лет прослуживший настоятелем русского храма в Париже. Его образ воссоздан с трогательной любовью, и в общем контексте даже упоминание о «лысине протопресвитера» не выглядит комичным. Вечное присутствует в настоящем: и в далекой Москве, навсегда памятной Зайцеву, и в Париже.

Как диалог с воображаемым собеседником выстроена заметка «Ответ Мюллеру». Это полемика с западным меркантильным и безбожным сознанием, с которым писатель столкнулся, оказавшись в эмиграции. Мюллер – собирательный образ такого обывателя, олицетворение приземленного прагматика, забывшего о Вечности и о Едином Источнике жизни. Для него непонятна русская православная душа.

В «Ответе», как и во всем послереволюционном творчестве Зайцева, звучит тема живой, неуничтоженной Святой Руси. Православие – бесценное сокровище, сберегаемое Россией, ее душа и сердце. Подлинная Россия может существовать, только озаряемая светом Христовой веры, только воцерковленная. Носители этой подспудной Святой Руси – незаметные смиренные подвижники. Зайцев рассказывает о человеке, живущем в СССР, который и в годы атеистического диктата сохраняет веру, церковное благочестие. О таких людях мало кто знает, но в бытии страны они важнее прочих, ибо у них – Истина. Именно они выносят на себе главную тяжесть в борьбе с силами разрушения. Тихо и терпеливо несут они свой Крест, следуя Евангельскому призыву. И пока в России остаются такие, пусть и немногие, праведники, ее не поглотят силы адовы.

Сопереживание страданиям Родины, рассуждения о смысле пребывания русских за границей и об их миссии – постоянные темы и других включенных в книгу эссе – «Заметки (Из пережитого)», «Наш опыт». Зайцев очень любил праздник Рождества Христова и в канун его не раз обращался к соотечественникам со словами ободрения и поддержки. «Вифлеемская звезда», «Младенец», «Рождество» – эти тексты также наполнены удивительной магией зайцевского слова, задушевной интонацией и глубоким христианским пониманием духовного смысла события. И хотя написаны они во Франции, говорит и печется Зайцев о своих соотечественниках, «Петрах, Марьях, Иванах». В то же время это не просто поздравления собратьев-эмигрантов с великим днем. Через образы Рождества современность вводится в контекст Вечности. Человечество «грешит, страдает, заливается кровью, но вон там, за всем ужасом, – безмолвный свет, сияние над яслями… Там спасение».

И сегодня, в нынешней России, эти раздумья Бориса Зайцева звучат мудро и удивительно актуально. Как и прежде, «страхом бедности и войны объят мир», растет пропасть между роскошью и нищетой, озлобление и помрачение охватывают целые народы. Из глубин истории русский православный писатель призывает нас, сегодняшних своих соотечественников, не впадать в уныние, не опускать руки. Подниматься над тьмой, жить «скромной и доброй жизнью». И не бояться! Но всегда иметь перед своим взором, хранить в сердце родившегося сияющего Младенца.

Заметка «Восемьдесят ступеней» – квинтэссенция зайцевского православного мировоззрения. С вершины лет он обозревает пройденный путь, историю XX века и приходит к нравственному итогу: «Мы видим пеструю, с тенями и светом, таинственную картину мироздания, понять которую нам не дано, но на каждого из нас возложено – вносить в нее хоть каплю добра». Какой силой любви наполнены строки человека, желающего утешения и надежды «всем страждущим, одиноким, озлобленным, несчастным…». Размышления о них перерастают в молитву, и в последних строках автор прямо обращается к Господу.

Борис Зайцев всегда верил, что его Родина освободится от атеистического морока, что Россия возродится как православная страна, обладающая великими духовными и культурными традициями. Напутствия классика «Уходящие приходящим», «Путникам в Россию» обращены к юному поколению русской эмиграции, к православной молодежи. Сего дня они звучат как завет всем соотечественникам. Эти пожелания и надежды, как и другие зайцевские произведения, весьма актуальны. Пусть эти простые и искренние слова будут услышаны и в нынешней России:

«…Мы здесь состоим при жизни, но не в жизни. В жизни мы будем лишь дома… Мы должны вернуться домой, чтобы продолжать вечное дело милосердия, добра и просвещения Родины – дело, недостатка в котором никогда не будет. Всякое добро в последнем счете опирается на христианство, значит, по мере сил предстоит работа по укреплению жизни в духе» (курсив Б. Зайцева).

Борис Зайцев вернулся домой – своими книгами. И его слово приносит плод в деле духовного просвещения Родины.

Дом в Пасси¹

У постели

Черноглазый мальчик, аккуратный и изящный, отворил дверь в комнату Капы. Он увидел полосу света – осеннего, бледного, легшего на пол и слегка обнявшего постель с голубым шелковым одеялом. Под ним лежала Капа (головою к вошедшему: он рассмотрел только ее затылок – сбившийся узел волос, да полуголую руку, да папиросу – она дымилась струйкою на краю стула).

– Здравствуйте. Вы еще спите? А уже одиннадцать.

Капа повернулась, оперлась на локоть.

Щеки у ней были красны, глаза мутноваты. Низкие над глазами брови, точно бы сдавливавшие (серые глаза смотрели из-под них, как из пещер), – приподнялись. Капа улыбнулась:

– Недоволен, что я долго сплю?

Рафа заложил руки за спину, слегка расставив ноги, смотрел на нее – спокойным и благожелательным взором.

– Мне всё равно, спите хоть до миди⁹. Но это странно… Мама давно ушла, мы с генералом скоро начнем готовить завтрак, а вы всё лежите. На службу надо рано выходить. А то могут вас конжедиэ.

– Ты очень строгий. Строже моего хозяина.

Рафа подошел ближе, внимательно всматриваясь:

– Почему же у вас щеки красные?

– Я нездорова.

– Наверно, грипп, я знаю, мама имела грипп, у нее тоже были такие щеки. – Он вздохнул. – Вам нужно доктора. И позвонить на службу.

Рафа стоял теперь перед ней, загораживая свет, руки в карманах, слегка покачивая голыми, не совсем правильными коленками. В нем было спокойное, не вызывающее, но глубокое сознание своей правоты. Спорить тут нечего! Он показался Капе самым здравым смыслом, к ней пожаловавшим.

– Да там и телефона нет.

– Не может быть. На службе всегда бывает телефон.

У Капы болела голова. Свет из окна резал глаза. Она закрыла их рукою:

– На моей службе правда нет телефона.

– Нет? Ну, я извиняюсь.

– Рафочка, будь добр, сходи в бистро, позвони Людмиле. Скажи, я больна, прошу зайти. Вот тебе франк на телефон. Элизэ – пятьдесят два – тринадцать.

Под затылком у нее нагрелось. Она переложила тяжелую голову на холодное место:

– Номер не забудешь?

– Нет.

«Он не забудет… он не спутает». Рафа подошел к двери, отворил, остановился и сказал:

– А всё-таки напрасно у вас на службе нет телефона.

Притворив дверь, вышел на площадку – добросовестно, как и всё делал, собирался исполнить Капино поручение.

Лестница некрутыми маршами спускалась вниз, образуя пролет – довольно просторный. Просторны были и площадки. Рафа знал всё это наизусть. Сверху, где жил генерал, падал тот же рассеянный, белесый свет. В двери квартирки матери торчал ключ (как и у Капы) – тоже давно знакомое. Да если бы ключа и не было, Рафа поднялся бы к генералу, или к Валентине Григорьевне, или еще выше, где жил художник: всё это свой мир, давно привычный. Всякий дал бы ему ключ, всякий ключ отворил бы дверь.

Он держался рукой за перила, спускался не торопясь, погружаясь понемногу в сумрак нижнего этажа. Поручение Капы отчасти и развлекало его.

Улочка была тихая. Рафа перебежал ее наискось, к угловому бистро на rue de la Pompe – улице оживленной и опасной. Сюда иной раз посылал его генерал за папиросами, мать – за марками и открытками («только, пожалуйста, осторожней, там такие автобусы!»). Тут его знали. И он знал: и ленивую, несколько сонную хозяйку на стуле перед кассой, и хозяина, толстого человека, лысоватого, в вязаном жилете, занимавшегося двумя делами: или он пил аперитив с завсегдатаями, или играл в карты – с ними же.

– Не достанешь до трубки, – сказал Робер, худенький гарсон с гнилыми зубами. – Да и рано тебе вызывать дам по телефону.

– У меня есть дело, – ответил Рафа. – Дайте, пожалуйста, жетон.

Войдя в душную будку с надписями на стенах и сняв кольчатую металлическую кишку таксифона, Рафа приложил к уху трубку, сказал номер, и в далеких недрах, точно с того света, перебежали голоса барышень, передавших заказ, таинственные значки пронеслись еще куда-то (в другую бездну), там сухо и негромко затрещала дробь – а потом началось… очень простое, к чему все привыкли, но и очень странное: мальчик Рафа номерами и значками вызвал из бездонной тьмы Парижа Капину подругу к телефону.

Капа полежала на спине, потом перевернулась к свету, открыла глаза. Свет не был особенно радостен, но в окне виднелись каштаны – за невысокою стеной, отделявшей двор от соседнего владения. Сквозь полуоблетевшие листья – небольшой дом, тихий и старомодный, с зелеными ставнями. Если бы жить только в своей комнате, видеть вот так каштаны да ветхую крышу, можно бы думать, что и нет никакого Парижа, порога вселенной, где обитает эта Капа, мальчик, отправившийся говорить по телефону, и другие люди русских островков. А есть только провинциальная глушь. В этом доме с каштанами живут старенькие французы – Капа немножко знает их – мсье и мадам Жанен. Усадебка принадлежит им. Раньше они были зажиточные, а теперь обеднели и пускают жильцов. Там у них тоже русская живет, шляпница Ко́тенька, – ее окно правое, угловое. Говорят, еще жилец переехал на днях… да не всё ли равно, какие Жанены, кто где комнату снимает… всё равно, всё равно.

– Ничего не изменишь, – сказала Капа вслух.

В это время вошел Рафаил. Он опять стоял на пороге, со своими голыми коленками. Прекрасные его глаза глядели с прежней вежливостью.

– Капитолина Александровна, Людмила приедет иммедиатман. У них два часа дается на завтрак, она возьмет такси и приедет.

Капа мутными глазами на него посмотрела:

– Спасибо, здравый смысл.

Рафа несколько удивился:

– Вы что такое сказали, я не всё понял…

– Если бы была здорова, я б тебя поцеловала… а так ничего, всё хорошо. Ты умник, всё отлично сделал.

– Я имею еще немного времени. Можно мне у вас посидеть?

Капа опять закрыла глаза:

– Можно. Даже хорошо.

Некоторое время она молчала. Рафа сел у небольшого столика.

– Правда, что у Жаненов новый жилец? – вдруг спросила Капа. – Ты должен знать. Ты всё знаешь.

Рафа спокойно посмотрел на нее:

– Правда. И тоже один русский.

– Ну и что же о нем известно?

– Больше ничего не знаю. Мне говорила blanchis-seuse¹⁰. Un russe bien е́levе́¹¹.

– Русские, русские, – пробормотала Капа. – Везде мы, русские.

И, помолчав, неожиданно сказала:

– Всё равно ничего не изменишь. Ни-че-го.

При последних ее словах Рафа посмотрел на нее, но теперь с видом человека опытного, взрослого. «Она больная. Спросонку шутится». И, взяв лист бумаги, начал выводить разные закорючки. Лицо его приняло очень серьезное, задумчивое выражение. Большие уши розовели, просвечивая жилками. Он слегка от усердия посапывал. Тер голые коленки.

Рафа ошибался, думая, что Капа «шутится», но как мог мальчик его возраста (хоть и сосед) знать, что делается в голове этой Капы, невысокого роста, слегка сутулой девушки, которой лицо казалось ему не очень красивым, но глубоко сидящие глаза, тяжкие, почти сросшиеся брови, глуховатый голос и некая внутренняя напряженность вызывали чувство смутное: уважения, расположения – но и чего-то не совсем понятного. Ему нравилось, как она быстро и решительно спускалась по лестнице, как говорила – негромким и горячим голосом. Знал он, что, запершись, громко иногда она плачет (но не понимал почему).

Раз даже мать его, Дора Львовна, ходила к ней с валерьяновыми каплями (и потом долго пахло эфиром, противным для Рафы запахом). А мать как бы про себя сказала:

– Что же удивительного, что одинокую девушку доводят до такого…

Может быть, и сейчас Капа несколько взволновалась. Может быть, под закрытыми веками и выступило на ресницах несколько слезинок – но болезнь отупляла: просто давила сумрачною дланью.

И когда вошла Людмила, в комнате было очень тихо: Рафа рисовал, Капа лежала на спине, всё тот же бледный день осенний лился из окна – иногда с гудком автомобиля, с дальним, раздирательным трамваем.

– Видишь, как я живо…

Людмила быстро села. В самом ее вхождении, в том, как закинула ногу на ногу, скрипнув шелком чулок, в худощавом, тонко сделанном лице, в лодочке на голове и манере снимать перчатки с раструбами, в струйке духов было именно то, что с великим совершенством впитывают русские: не узнаешь на улице, Москва или авеню Монтень.

Капа встрепенулась:

– Спасибо, что зашла.

Рафа, сидя у себя за столиком, побалтывая ногами, смотрел на Людмилу ласково и улыбался. Она обратила на него внимание:

– Это ты мне звонил?

Рафа встал и подошел. Застенчивая, нежная улыбка была на его лице.

– Я. – Он смотрел на нее почти с восхищением. – Можно вам сказать одну вещь?

– Ну-ну…

– Вы очень красивая. И хорошо одеты. Я люблю, чтобы были такие изящные чулочки.

Людмила улыбнулась холодноватыми своими синими глазами – но не очень: чтобы морщинки не набегали.

– Капитолина, смотри ты, какого кавалера себе завела…

– Это мой сосед.

– Ну конечно, здесь, в русском доме, всё у вас особенное… Записки на дверях приколоты, ключи торчат… и поклонники десятилетние.

В потолок сверху постучали.

– Генерал меня зовет, – сказал Рафа. – Я обещал ему помочь чистить яблоки для варенья.

Людмила взяла его за ухо:

– Что ж поделать, господин Дон Жуан. Обещал, так иди.

Рафа попрощался с ней, потом подошел к Капе, поцеловал в лоб и шепнул:

– А что это – Дон Жуан?

– Который красивых любит, – так же тихо ответила Капа.

Когда он ушел, Людмила встала и прошлась.

– Реже приходится видеться, я как будто от тебя и отстала.

– Спасибо, что приехала.

– Ну, это что ж, пустяки… Да, я давно тут не была… бедно всё-таки ты живешь. Комнатка маленькая, и обстановка…

– Это ничего.

– Знаю. Всё-таки с деньгами лучше. Капа закурила:

– Ты немножко снобкой стала у себя там в кутюре. – Она улыбнулась.

– Нет, не снобка, но хорошую жизнь люблю, это верно.

– Зарабатываешь по-прежнему?

– Да. Теперь я première vendeuse¹². На процентах. Тоже надо умеючи. Убедить клиентку, доказать ей, чтобы купила…

– Людмила, пойди сюда… – Капа взяла ее за руку. – Я рада, что ты пришла. Бодрая такая…

– Уж там бодрая или не бодрая, веселая или не веселая, а кручусь. Иначе нельзя. Не люблю задумываться, останавливаться.

Начнешь думать – ничего хорошего не надумаешь. Лучше просто делать. Жить так жить. И возможно лучше.

– А я тебе еще в Константинополе надоедала…

– Что́ там надоедала! Какая есть, такой и всегда будешь. Помнишь, ты больная тоже лежала, а я в ресторане место потеряла, и мы голодали. Ты еще мне предложила: свяжемся вместе – и в Босфор.

– Мне тогда умереть хотелось… и я думала, что нам выхода, правда нет…

– Ах, чего этими кошмарами заниматься. Хорошо, что мы с тобой еще девками не сделались… Рада бы была, если бы старый мерзавец турок, который меня за две лиры купить собирался, глотнул этого Босфора!

Людмила встала, прошлась, подошла к окну:

– Садик, каштаны, довольно мило. – Она стала внимательней всматриваться: – Постой, этот павильон фасадом в переулок выходит?

Капа подтвердила.

– Ну разумеется, так и есть: я на днях здесь была, только ход с переулка, в этом самом домике. Там старички-французы живут?

– Да. И еще шляпница русская. Ты что же… шляпу заказывала?

– Нет, милая моя, я была у нового жильца, у нашего прежнего с тобой приятеля, Анатолия Иваныча. Ты разве не знаешь, что он тут поселился?

Капа слегка побледнела:

– Нет, не знаю.

– Да, ну уж все эти ваши сложности и туманности… Не в моем характере.

– Никаких сложностей. Я с Анатолием Иванычем давно не встречаюсь… и ничего нет удивительного… ничего удивительного, что не знаю.

Людмила заметила знакомые глухие нотки в голосе Капы – признак, что та начинает сердиться.

– Здесь кругом сколько угодно русских. Войди в метро, в синема… русский квартал… ничего нет удивительного, что Анатолий Иваныч нанял комнату в доме рядом с моим.

– Конечно, ничего.

Капа сумрачно помолчала:

– Ты зачем у него была?

– Написал. Просил зайти. Я нисколько и не сомневалась. Деньги. Он в большой нужде – естественно. Но такой же прожектер и фантазер… Ах, раздражают меня эти авантюристы…

– Он не авантюрист. Ну, а фантазер…

– Ты за него горой по обыкновению.

– Я хочу быть только справедливой, – сухо ответила Капа. – Он мне ни сват ни брат. Я не имею к нему никакого отношения.

– И слава Богу. Пора. Сейчас-то ему, разумеется, туго. Одним кофе питается. Хозяевам задолжает так же, как и в предыдущем отеле. Но теперь, оказывается, у него вексель: три тысячи! Он у меня и собирался их достать.

– Ты не дала.

– Во-первых, у меня нет. Второе: если бы и были, ни за что бы не дала. Пятьдесят франков – et c’est tout¹³. Все эти расчеты, что продаст картину греку, двадцать тысяч получит, – чушь! И имей в виду, если ты для него попросишь – тоже не дам.

– Удивляюсь еще, как ты ко мне сегодня приехала. Наверно, тоже думала, что деньги нужны.

Людмила подошла. Волна легкого шипра потянулась за нею.

– Ты другое дело. Ты свой брат, мастеровой. Тебе бы дала. А ему нет.

Капа закрыла глаза, замолчала. Разговор как-то пресекся. Людмила несколько раз пробовала его завязать – безуспешно. Посидев еще некоторое время, она поднялась:

– Ну, выздоравливай. Мне пора. Если что понадобится, пусть этот мальчуган звонит.

Капа осталась одна – в задумчивости и молчании.