Перед половодьем

11

Наползают серые будни.

Съеден окорок, от сладких булок – только сухие крошки, а горчица, разведенная в сочельник, засохла, надо заваривать новую.

Поздним вечером мать пишет письмо своей матери в кабинете мужа, при свете двух свечей в бронзовых канделябрах:

«Моя старенькая, моя одинокая!

Как я рада, что вы надумали к нам прокатиться! Скучно вам теперь в старом доме, в этих высоких комнатах… Ночью темною, под вой зимнего ветра – неправда ли? – вас охватывает странная жуть, все кажется, будто кто-то крадется, кто-то подслушивает, кто-то заглядывает в самую глубину сердца. Вижу вас, мамаша, на том диване, где умер Володенька, вижу клубок синей шерсти, перекатывающийся в рабочей корзинке, и ваши неутомимые пальцы, вяжущие на деревянных спицах теплую фуфайку своему внуку. Все вижу и хочется мне заплакать, почему так – не знаю. Быть может, жаль далекого-далекого детства… Помните, мамаша, как я любила убегать, на пасеку, к деду Михеичу, и как он угощал меня каждый раз внушительным ломтем хлеба, густо намазанным душистым медом?.. И как с покойным братцем Володенькой мы заблудились в чернолесье?.. Далеко это время!.. С мужем я живу не особенно дружно: он грубый человек и любит угнетать. Вскоре после нашего приезда высек Витю, и тот, бедненький, прохворал больше месяца. Теперь, слава Богу, Витенька вполне здоров, но иногда я его не узнаю, он мне кажется новым, что-то скрывающим от меня. Очень впечатлительный мальчик и прилежный: круглый день однажды учил басню, чтобы прочесть ее вам, когда вы приедете. „Ну, а бабушка?“ – ежедневно пристает ко мне; воображаю, какая будет радость при виде вас. Через недельку, перед отъездом, я еще напишу, чтобы вы знали, когда высылать Кузьму с лошадью.

Крепко целую вас, любящая дочь.

8-е января».

Но через неделю над листком почтовой бумаги у письменного стола сидит не она, а муж:

«Многоуважаемая Татьяна Филипповна!

К сожалению, жена не может приехать за вами, ввиду того, что заболела воспалением легких. Сперва у нее была простая инфлюэнца, которую она застудила, игнорируя, по своему печальному обыкновению, мой добрый совет – беречься и беречься.

Очень жаль, что все так сложилось, тем более, что, во всяком случае, встанет она нескоро. Конечно, дурного исхода болезни я не ожидаю, так как телосложение вашей дочери довольно сильное.

Остаюсь уважающий вас зять».

Запечатав письмо в конверт, несет его в кухню, к Василиде:

– Немедленно снаряжайся на вокзал и опусти в ящик. Надеюсь, почтовый еще не ушел.

– А боле ничего не надыть? – спрашивает Василида, нерешительно глядя на хозяина.

– Ничего, – задумывается тот. Ах да – лимон к чаю возьми, да, смотри, получше выбирай; ежели принесешь дохлый какой-нибудь, пошлю назад. Добротность лимона в упругости и чтобы без пятен. Поняла?

– Поняла, – усмехается Василида. Черный мужчина окидывает ее быстрым, любопытным взглядом, от которого она краснеет.

– А двугривенничек хочешь? – вдруг шепчет он, скверно прищурясь.

Василида потупляется:

– Да за что же?.. Ну, вот…

Неловко ей, переминается с ноги на ногу.

– А так себе, – шепчет отец: – ни за что…

И схватывает ее за подмышки:

– Ого! Да как у тебя тепло тут.

Василида вырывается:

– Не замай, хозяин… зазорно, чай; сама пластом, а он…

Но по тому, как Василида слабо сопротивляется своими дюжими руками, отец заключает, что она не прочь быть его наложницей, – только не теперь, а после, когда хозяйка выздоровеет…

Отец выпускает ее из объятий и, круто повернувшись на каблуках, уходит в спальню, к обложенной компрессами жене; Василида же задумчиво и смущенно смотрит ему в след, а затем, надев кацавейку и накинув на голову шаль, уходит на вокзал – опускать письмо, покупать в слободской лавочке лимон к чаю хозяина.

В спальне больная слабо стонет: «умру я, Степа!» – крупные слезы медленно сползают по бледному лицу к обострившемуся подбородку. Сухой, рвущий грудь кашель нарушает угрюмую тишину комнаты.

«Глаза как у Матросика!» – думает мальчик, сидя на кровати отца и беспечно болтая резвыми ногами.

Отец нахмуривает брови, скулы на его лице выдаются.

Нерешительно, как бы стыдясь, он берет с белого пикейного одеяла узенькую руку и прижимает к своим губам. Молчит.

– Умру я! – еще слабее повторяет больная.

Жалость и стыд заполняют склоненного над печальным ложем мужа, и хочется ему властною рукою вернуть нечто ускользающее в даль.

С бесконечной нежностью целует он узенькую кисть с голубыми жилками – сутулый, мрачный, страдающий.

– Женушка!.. Знаешь, я надумал послать в город, в теплицу, за ирисами, ты, ведь, их любишь, кажется.

Но она отрицательно мотает головой: не надо белых ирисов, ничего не надо.

«Плохо, брат», – думает сутулый мужчина, и неизвестно, к чему это относится.

«Завтра же рассчитаю Василиду!» – останавливается он на решении, со злорадством мечтая, и как она будет ползать у него в ногах, а он, суровый, холодно и резко будет говорить: «нам таких стерв не надо!»

И опять целует узенькую кисть:

– Поправишься, женка, поправишься, что и говорить… Ради Бога, слушайся всех докторских предписаний.

Чтобы скрыть волнение, он сморкается.

– Витя! – стонет больная болтающему ногой мальчику, – останешься один, будь умником, иногда вспоминай…

Маленький человек сладко зевает:

– Хорошо, мамочка!

И оживляется.

– Можно взять из буфета чуточку изюмчика? Не съели бы его мышки.

Мать грустно улыбается; «можно!» – а отец подходит вплотную к мальчику и свирепо шепчет:

– Убирайся вон, бесчувственное дерево. Б-болван!

Но мать этого не слышит и зовет:

– А сперва поди сюда, Витенька, я тебя поцелую.

Отец гордо выпрямляется, все его раздражение обрушивается на больную:

– Что за телячьи нежности, не понимаю!.. Смотреть тошно на вечное миндальничанье: «ах Витенька, ах миленький…»

Важно ступая, он уходит в темный кабинет; там облокачивается на письменный стол, всматриваясь в стоящий за окном мрак. Стенные часы в гостиной угрюмо отбивают: «тик-так!» – а кто-то, сидящий в сердце, как в темнице, тоже насмешливо повторяет: «тик-так!»

– …На-ка вот сдачу! – раздается за спиной голос.

– Оставь себе! – шепчет Синяя Борода, дерзко обхватывая сопротивляющуюся Василиду и яростно сжимая ее трясущимися от волнения руками.

– Пусти, закричу, ведь! Я – честная.

– А ну, попробуй! – подзадоривает ее Синяя Борода, страстно желая, чтобы она привела свою угрозу в исполнение.

– Да ну, крикни, крикни, голубушка; небось, не крикнуть… Ха-ха-ха!

Издевается:

– Ты, ведь, стерва, знаю я тебя, и урод ты. Вот женка моя, так красавица, действительно, н-да!.. но, по-видимому, издохнет скоро… А честных нет, это ты соврала.

Часом позже – в детской тихая беседа:

– Поплачь, нянечка, поплачь, милая.

– Да не хочу же, Господь с тобою. Хошь сказочку?

– Не надо! – отвечает мальчик и молчит, точно к чему-то прислушиваясь.

Потом опять:

– Да поплачь же, милая нянечка, поплачь. Ну, вот, какая!

Василидушка закрывает лицо ладонями.

– Ага!.. заплакала! – торжествует маленький человек.

– И вовсе не, – всхлипывает Василида: – не реву я… Было бы из-за кого… У-у у! Дьяволы, господа-нехристи.

Огонек в зеленой лампадке колеблется.

– Тамотка всех разберут, – шепчет Василида. Мальчик понимает, что говорится про высокое небо, и безмятежно засыпает.

Во сне он видит не то бабочек, не то нагих, ослепительно белых человечков, так и манящих к себе своею очаровательной белизной.

– Вот я вас! Вот я вас! – кричит он, гоняясь за ними с длинным сачком в руке и норовя накрыть самого красивого, самого белого. Неизвестно, кто они, эти белые бабочко-человеки, летящие неведомо откуда.

Мать стонет и кашляет, а отец ходит по освещенному свечами кабинету, заложив руки за спину и поскрипывая новыми штиблетами.

Круглые стенные часы во тьме гостиной безостановочно выбивают «тик-таки тик-так!» – словно стучат тонким железным молоточком в какие-то золотые ворота.

Давно с груди матери сполз на пол пузырь со льдом, но поднять его некому, а сама она – в тревожном забытье.

12

Но велика сила весенняя, исцеляющая. На второй неделе Великого поста, когда в конец зимнего оцепенения еще не верится, с зеленой крыши капает капель, звонкая, упорная, – продалбливает обледенелый снег.

А в светлую спаленку проник золотистый луч, как десница небесная, и заиграл с колеблющейся пылью.

Легко и радостно в сердце матери.

С кровати спускается, на босые ноги – туфли, вышитые бисером, а на плечи – голубой капот, и, осторожно придерживаясь за стены, направляется неуверенной походкой в кухню.

– Вот и я, Василидушка! – счастливо говорит она Василиде, растапливающей на корточках плиту сосновыми растопками, благоухающими смолой.

Василида пугается, роняя растопки на железную настилку, что перед плитою:

– Ой, батюшки, а мне и не слышно, и никчемушеньки!

– Да, – сияет мать, – поднялась, вам на зло… Умирать-то не хочется.

– Ну, вестимо! – соглашается Василида, отирая тряпкою с табурета пролитую воду и подставляя его хозяйке:

– Нако-сь, устала, чай, родная.

Мать присаживается. Бледна и счастлива и с бескровными руками меж колен.

– Чем похвастаешь?

Василида смущенно наклоняет голову.

– Да что… ведра поизносились. Беспременно надыть жестянику отдать, пущай донья смастерит.

– Отдадим, – улыбается мать, – отдадим, Василидушка. Рассказывай дальше, что нового.

Еще ниже наклоняет голову Василида и тяжело вздыхает, боясь взглянуть на допрашивающую:

– Ничего, родная, вот те крест.

И молит сквозь слезы:

– Голубонька моя, сладкая, ох, грех мой перед тобой лежит…

– Да что с тобой, Василида?..

– Сливочник, сливочник утресь расколола.

– Глупая женщина! – смеется мать: – уж так и быть, не сниму с плеч повинную голову.

Помолчав, спрашивает:

– Новый?

– Новешенький.

– Да ты бы поосторожнее.

– Невмочь, родная: бес подталкивает.

– Эх, ты, ты, ты: головушка бесталанная! – вздыхает мать; пошлепывая туфлями по полу, она уходит в спальню, на кровать: кружится голова, над телом еще властвует слабость.

А отец и сын в монастырской церкви слушают старые слова запыленных книг:

– Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой! – возвещает златоризный священник, распростершись перед величием Царских врат.

– Услыши, Господи, раба твоего! – нараспев, хотя и про себя, молится отец, волнуемый благоуханным чадом ладана.

К Духу-голубю мечта устремляется, но – увы! – низкие своды, угрюмые праведники и решетки за окнами, и чугунные плиты под ногами печалью печаль не победят… Дух-голубь не пробьет кротким клювом камней нависшего над ним свода.

– Ты подожди тут, – шепчет отец мальчику, когда к правому приделу потянулись говеющие: – я на исповедь.

– Хорошо! – отвечает маленький человек, разглядывая розовую ленточку на голове Ирочки, стоящей к нему спиною.

Отец уходит за ширму, и там седенький священник отпускает ему грехи:

– Не таил ли скверны в сердце своем?

– Не богохульствовал ли?

– Не мудрствовал ли лукаво?

– Грешен, батюшка! – покорно и печально отвечает отец, рассматривая серебряный крест на груди священника.

– Не сотворил ли прелюбы?

– Не убил ли кого?

– Черным словом не злоупотребляешь ли?

– Согрешил, батюшка.

– Стань же на колени! – спокойной старчески-поучительно приказывает священник, накрывая епитрахилью кающегося.

– … и аз, недостойный иерей властию, мне данной, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…

Под епитрахилью темно, а стоять на коленях с молитвенно-сложенными руками очень неудобно, – совсем маленьким, беспомощным ребенком чувствует себя отец, по-детски зажмуривая глаза и веря, что грехи будут отпущены.

… Тишина, и мир, и в сердце благоволение.

Конфузливо сунув серебряный рубль в кружку, отец выходит из-за ширм с просветленным лицом, с виновато-нежною улыбкой. В ушах его еще звенят благодатные слова отпущения.

– Пойдем, мой мальчик, домой!

Маленький человек отрывается от розового банта на голове Ирочки:

– Пойдем, папочка.

Отец бережно завертывает в чистый носовой платок просфору, надевает шубу и направляется к выходу, минуя босоногого монаха, злобно впивающегося суровыми очами в мальчика.

– Гаденыши! – бормочет в седую бороду монах: – плодятся, растут… семя антихристово… Будьте вы прокляты все!

Черные сны одолевают его в ясеневом прочном гробу: нагие девы с распущенными волосами и устами, красными, как кровь. Овые бряцают кимвалами медно-звенящими, овые протягивают чаши дьявольские с пенящимся вином, а овые ложатся на ложа нецеломудренные, убранные цветами.

«Какой злюка! – думает маленький человек, весело смотря на мрачного монаха, – а, ведь, нос-то у него, как у нянечки, только оспиночки нет».

Маленький человек выходит с отцом из церкви, белокурый и беспечный, как бог зеленой весны.

13

На следующий день отец в церкви один, без сына. Опять в мундире, и опять сбоку шпага с золотистым темляком.

Седенький священник дает ему с позолоченной лжицы причастие, а одутловатый дьякон утирает красным шелком смоченные губы:

– Отпускаются грехи рабу Божьему, Степану.

«Отпускаются», – гордо думает отец, давая себе честное слово никогда не быть ни грубым, ни несправедливым, ни сластолюбцем, ни хающим ближнего.

И, когда возвращается домой, в столовую, к мурлыкающему самовару, счастлив, всем доволен, даже анекдоты рассказывает.

Мать смеется, развалясь в кресле-качалке среди вороха подушек и с ногами закутавшись в одеяло.

– Не налить ли тебе, Степушка, еще стакан?

– Пожалуйста, пожалуйста, непременно еще стаканчик и чтобы с лимончиком… хе-хе-хе! Только не ты, а Василида, ты больна еще… лежи себе.

Маленькому человеку очень весело, и кажется ему, что Синяя Борода и милый, и ласковый, но что надолго – не верится.

Дни бегут в тишине и спокойствии.

Скоро мать совершенно поправляется, даже хорошеет; а к концу четвертой недели Великого поста за чугунною оградой позвякивают бубенцы – круглобокая буланая кобылка, запряженная в узорчатые русские сани, мотает головой, нетерпеливо ожидая седока.

Сияет солнце, снега ослепительно белы, маленький человек в синем тулупчике стоит на парадном крыльце и щурится.

– Прощай, мамочка! Бабушку привези и гостинчиков.

Мать треплет его ладонью по раскрасневшейся щеке и, низко наклонившись, целует в лоб, от чего плюшевая ротонда раскрывается, обнаруживая подбивку – серый мех. Маленький человек морщится:

– Ой, мамочка, у тебя кольцо жесткое!..

Кольцо обручальное.

– Да не хлопай же меня им, пожалуйста!

Мать слегка обижается, а отец, стоящий на крыльце без шапки и без пальто, в стареньком пиджаке, недовольно крутит усы.

– Кхэ! Отойди-ка, Витенька, в сторону, ты мешаешь маме… Лучше бы сходил в кухню за ямщиком дескать, пора трогаться.

Но маленький человек забрался под ротонду матери и просит оттуда:

– Прикрой меня, милая, я буду, как в домике.

Смеющаяся мать прикрывает его полами:

– Ну, хорошо, шалун, будь, как в домике.

По лицу отца проскальзывает тень раздражения, но мать этого не замечает, волна чисто материнской радости поглощает ее: приятно быть слитой со своим детищем, быть воедино с чадом лелеемым.

Отец мрачно вертит усы.

– Ну, прощай, женка, – тихо говорит он, когда к саням подходит ямщик с заткнутым за пояс кнутом.

Мать выпускает из-под ротонды хохочущего мальчика и протягивает мужу руку:

– До свидания, Степа!

Отец усаживает мать в сани, застегивает волчью полость и улыбается неприятною улыбкой, а Василидушка подает ямщику корзинку с съестными припасами – пусть-де, у него в ногах полежит, все хозяюшке попросторнее.

Скрипит снег под полозьями, лошаденка бойко встряхивает чалою холкой, а ямщик помахивает кнутом: «н-ну ты, корявая!» – Тронулись.

– Счастливого пути!

– Прощай, родная!

– Мамочка, гостинчиков не забудь!

Едет же мать за Волгу, на «большой» вокзал, не в слободской, а что в городе: бабушка на юге живет.

– Вот мы и одни! – загадочно улыбается отец, когда сани скрываются в слободе: – пойдем-ка домой, читать Рейнеке-лис, превосходнейшую сказку про зверей.