6
Дни и ночи сменяются.
…Алые губы запеклись, а руки – две белые палочки.
Пахнет лекарствами: у кровати, на стуле, бутылки и банки с длинными топорщащимися рецептами у горлышек.
На лбу – резиновый пузырь со льдом.
Приходит доктор и уходит, а мать с отцом перебраниваются.
– Убийца! – говорит мать.
– Ну, ладно… потише, пожалуйста.
Отец смущенно наклоняется над кроваткой, грустно вглядываясь в бледное личико.
В доме торжественно и печально.
Быть может, по ночам в подполье вылезают из темных нор красные карлики с кирками и фонарями. Быть может, прикладывают пальчики к губам и шепчут:
– Молчите!
Гулкое эхо подполья громко им вторит:
– Молчите же!
Красные карлики прислушиваются к крадущимся шагам бодрствующих в доме людей и опять тревожно шепчут:
– Молчите!
Гулкое эхо опять им вторит:
– Молчите же!
Дни и ночи сменяются.
– Мальчик бредит цветами, черными, как ночь, и колючими, как шпоры волшебника-Рюбецаля, – мать же сидит у кроватки, ее длинные косы распущены, а руки с голубыми жилками бледны.
Будешь в золоте ходить,
Чистым серебром дарит,
Няням-мамушкам обносочки носить,
А уж старым старичкам -
По сафьянным сапожкам…
– поет она и тихо плачет, раскачиваясь из стороны в сторону в такт песни. Часы в гостиной бьют с хрипотою: раз-два-три-четыре-пять, – рассвет приближается. Масло в зеленой лампаде перед Богородицей на исходе.
Мать опускается на колени и молится:
– Господи!.. Да Господи же!.. Сделай так, чтобы сыночек мой выздоровел…
И нет больше слов в ее разуме:
– Господи!
Ждет чуда, и чудо свершится: велика сила матери.
Головка мальчика подымается с подушки, а слабый голос весело позванивает, как стеклянный хрупкий колокольчик:
– Ты здесь, мамочка?
Медленно-медленно встает с пола мать, чтобы подольше насладиться великою радостью, и идет, счастливо улыбаясь, к первенцу.
– Здравствуй, Витенька… Не скушаешь ли яичко, сыночек мой?
Маленький человек улыбается.
– Ого, как!.. Всмятку?.. И беленькое?
– Да, да, всмятку и беленькое.
– Очень хочется, мамочка.
Тихие слезы струятся по впалым щекам матери, но звонче голосистого соловья поет измученное сердце: сынок выздоровел.
Мать зажигает спиртовую лампочку на стуле и терпеливо варит в синей эмалированной кастрюльке белое яичко.
– А я видел, будто ружьем играл. Дай-ка мне его, не сломалось ли?
Не зря, нет, не зря звучит тревога в голосе маленького человека: уже давно им подмечено, что игрушки, виденные во сне, наяву непременно ломаются. И боится он за деревянное ружье – целы ли курки и по-прежнему ли метко попадают пробками жестяные блестящие стволы.
Яйцо готово.
Мать нежно кормит детище с чайной ложки; она похожа на серую дроздиху…
…Накормив маленького человека, она приносит ему его ружье, а с своей груди снимает золотой образок на тонкой серебряной цепочке и надевает его на шею сына, в память счастливого избавления от болезни.
Мальчик радуется всему: и деревянному ружью, и белому яичку и догорающему огню в лампаде. Хорошо, все хорошо, все прекрасно!
Милые стены с голубыми обоями, милые шторы, пропускающие бледные полоски зимнего утра! Что за прелесть быть здоровым и смотреть на белый потолок!
– Мамочка, а ведьма есть?
– Глупенький!
– Это не она меня мучила?
– Нет… Ты болел нервною горячкой.
Но неправда, не было болезни, были муки – злая ведьма, рогатая Холерища, терзала маленького человека.
– Боюсь! Ой-ой, мама милая, боюсь!
Мать теряется, не понимая, что с мальчиком, а он всхлипывает, крепко сжимая исхудалыми руками деревянное ружье и вглядываясь в какое-то пятно на желтом полу:
– Мамочка… Ой, милая, боюсь! Боюсь!.. Мамочка! Капелька!..
– Какая капелька?
– Красная, красная… Ой, мамочка, милая!
Встревоженная мать крестит его дрожащею рукой и дает ложку брома.
Маленький человек понемногу успокаивается, засыпает.
Мать задумчиво перебирает его белые кудряшки, глубоко вздыхая. Затем поднимает щелистые шторы, – бледное солнце робко и стыдливо заглядывает в детскую, освещая спящего ребенка, деревянное ружье на сером одеяле и золотой образок на узенькой груди.
Мать беспокоится, гася ночник:
– Бред продолжается…
Но внутри ее кричат голоса:
– Здоров! Здоров он, сыночек мой!..
И она уже не падает на колени перед иконою Богоматери.
7
Выздоровление идет быстрыми шагами.
Лежать надоедает, от нечего делать запеваются нестройные песни:
– Поет петух! Поет петух! Поет петух! Красный петух-тух-тух-тух!
– Идет мама в длинном платье, идет мама в длинном платье-атье-атье-атье!
И смеется, и заливается звонким хохотом – ах! как ужасно весело!
В передней дребезжит звонок, кто-то раздевается и покашливает.
Отец! – один он умеет шагать так твердо, так по хозяйственному.
– Здравствуй, клоп!
Сердце бьет тревогу, не опять ли длинные розги?..
– Здравствуй, миленький папочка!
В руке отца сверток. Маленький человек усиленно втягивает в себя струи морозного воздуха, надеясь нюхом определить содержимое таинственного пакета.
Бумага – на пол:
«Водяные краски! Целый ящичек; две белые тарелочки для обмывки миленьких кистей.
Оловянные солдатики, – трубачи, конница и лихие пехотинцы с грозно поднятыми штыками…
И что-то круглое, нежное, серенькое…
Ага! Синяя Борода хочет быть добреньким».
– Что это?
– Мяч.
Волосатая рука с размаха бросает игрушку на пол.
– Злюка!.. у-у! Какая Холерища! – негодует маленький человек, кулачки работают, утирая горькие слезы.
– Да ведь он же не разбивается! – утешает отец, но всхлипывания не прекращаются.
Пусть серый мячик и не разбился, однако, ему больно, очень больно ударяться о грубый и холодный пол.
– Нянечка! – обращается мальчик к вошедшей с половою щеткой в руках Василиде, – сшей постельку для мячика, тепленькую, из ваты, ему холодно.
Красная Нянечка сияет:
– Миленький мой, экой выдумщик!
И берет с изразцовой лежанки черные чулки:
– Дай-ка-сь ноженьки, небось, соскучились, не ходя.
Вот отлично! – значит, прощай, опостылевшая постелька… Хорошо кататься на салазках, хорошо похлопывать руками в теплых варежках, еще лучше смотреть из окна, как вздымаются в метелицу лохматые снега.
Ноги – в чулки с заштопанными пятками, к пуговкам лифчика – славненькие синие штанишки, а на плечи – серую курточку с премиленьким кармашком на груди.
В путь! В далекие странствования! – к блестящему зеркалу, висящему в промежутке окон гостиной, к старичку-роялю и к стенным сварливым часам.
Маленький человек уже готов пробежать мимо отца, как вдруг слышит его сердитый голос:
– Виктор!.. А за подарками что следует?
Виктор останавливается, тревожно осматривая мяч, ящик с красками и коробку с оловянными солдатиками, – сокровища, бережно несомые к коврам гостиной, на которых так удобно играть.
– А за подарками следует благодарность… Н-да. Не будь уличным мальчиком.
В маленьком сердце зерно досады.
Зерно всходит и дает росток – возмущение: игрушки, за исключением мяча, летят на пол.
Отец круто повертывается на каблуках и уходит из детской, раздраженно захлопывая за собою белую дверь.
– И почто только, батюшка, хозяина прогневил? – беспокоится Василидушка, но по насмешливому оттенку ее слов маленький человек заключает, что обида его понятна. Экая славная нянечка!
Мальчик подскакивает к ней и пылко обнимает, заливаясь звонким хохотом, от которого голубые стены становятся еще радостнее.
– Ха! ха! ха!
Василидушка тоже хохочет:
– Ха! ха! ха!
Уж и весело же им – того гляди, слезы из глаз брызнут и заструятся по щекам светлыми струйками.
– Милушка мой! Мальчонок хорошенький! Да и люб же ты, соколик мой беленький! То-то поревела я, как в лихоманке увалялся!
Целует маленького человека в губы и, вспомнив, торопит:
– Ах, батюшки, в баньку! В баньку! Мамочка тамотка уж давным дожидается: хворь выпарить надобно.
В баню? – Это весело: ходить нагишом и плескаться в воде, сколько хочется.
– А ты, нянечка, пойдешь?
Кивает головой:
– Пойду, ласковый.
– Ого, как!.. Вот только мыло кусается.
Она улыбается:
– А ты закрывай глазоньки.
Идут в переднюю; в спальне на спинках кроватей – блестящие шишечки, а в кабинете на зеленом сукне письменного стола – красные палочки сургуча. Все по-старому.
Но зима, ведь, зима!.. Поверх башмаков – длинные гамаши со штрипками, поверх гамаш – теплые калоши, а на плечи – синенький тулуп, пахнущий овчиной; на белые же кудри – черная мохнатая шапка.
Няня берет в одну руку узелок с бельем, а другой ведет маленького человека; скрипит дверь, из сеней в переднюю врывается морозный пар.
«То» место… но ни кадки с брусникой, ни узкогорлых бутылей…
Мальчик неприязненно оглядывает опустевшие сени, цветные стекла уже не прельщают его – тусклые, в инее, в звездном и холодном снеге. Прочь! прочь! – на широкий двор, обнесенный чугунною изгородью.
Крыльцо высоко, ступени – каскадом в три стороны.
Дом же, как сирота, одинок, лишь вдалеке, за полем, чернеют постройки слободы. Против фасада – река, стесненная холодным льдом, и заливной луг, запорошенный скучным снегом. Но светло и весело за спящей Волгой, – там берег горист, там золотые маковки церквей.
Над кровлею дома – вышка, а на вышке скрипучий флюгер в виде петуха; то вправо, то влево он вертится, не зная устали, не боясь холода, – голова с красным гребнем горделиво задрана кверху.
Стонет снег под ногами, тропинка желта, – видно, часто хожено по ней – впереди же курится двухоконная баня. Синеватый дымок улетает из черно-красной трубы к разорванным, волокнисто-облачным небесам.
…Дверная скобка у бани обледенела.
Вырывается влажный пар, оседая на лицах мелкими, тепловатыми капельками: предбанник.
На скамье – грязное белье, а за стеной кто-то оживленно разговаривает.
Василидушка раздевает маленького человека, и он видит, что ей это приятно. Хорошая она, только вот зачем от волос то керосином, то деревянным маслом несет?.. Духами лучше бы.
Раздев мальчика, Василида сама обнажается; перед маленьким человеком, вместо знакомой и милой нянечки, – странный звереныш со смуглым, топором вырубленным телом.
Ее серые глаза поблескивают:
– Озяб, беленький?
Она берет его на руки, хотя он и сам бы дошел. Носят маленьких, а он уже умеет читать.
И прижимает его к груди.
– Ой, не раздави, нянечка!
– Экой неженка!
Говорит же она как-то по-новому, не одним голосом, а тремя: тревогой, нежностью и стыдом.
– Беленыш мой, будто ярочка!
Мальчик уже сам прижимается к телу женщины:
– Милая нянечка, не урони меня только.
– Что ты, что ты, ангелочек мой, да Господь с тобою!
Переступила через высокий порог.
Пол скользкий, ветхий, а на самом верху полка две женщины – белая, да изжелта-белая. У белой русые косы сбегают на колени двумя змейками, а у изжелта-белой черная коса закручена в жгут и повязана платком, как повойником. Тараторят, перебивают одна другую и волнуются… Обок с каждой по медному тазу. Сквозь окно зимнее солнце на медные тазы ротозейничает.
– Ведь, умереть мог… Подумайте!
Изжелта-белая сочувственно качает головой, но по ее лицу заметно, что ей все равно, мог умереть сынок белой женщины или нет.
Коренастая Василидушка с завистью взглядывает на белые плечи хозяйки, бережно опускает мальчика на скамью в углу бани и начинает усердно намыливать его.
Синие глазки зажмурены – не закусало бы мыло, – а недавнее очарование заменяется раздражением. Когда же на голову выливается таз теплой воды, и глаза можно открыть безбоязненно, мальчик с отвращением смотрит на нагую женщину, стоящую перед ним:
– Ф-уй, какая ты ржавая!
И так остра неприязнь маленького человека, что больно укалывает кирпичнотелую Василидушку; робко бродят ее короткие мозолистые пальцы, намыливая мальчика губкой.
И когда она обливает его прохладною водой, он ей кажется недосягаемым, попирающим ее, низкую, как придорожную пыль.
– Витя! Иди сюда, – кричит мать с полка. – я оботру тебе лицо волосами.
Примета есть: от женских волос лицо становится свежим, и сводятся родимые пятна.
Пока мать возится с сыном, Василида, юркнув в предбанник, торопливо одевается, чему-то криво усмехаясь толстыми губами.
А потом входит он, маленький человек; Василида, молча, и не поднимая глаз, отирает его мохнатым полотенцем, надевает на него белье и, став на колени, приступает к застегиванию крючком башмаков. Неожиданно носок левой, уже обутой ноги ударяется по ее подбородку и рассекает его; течет струйка алой крови, а Василидушка убивается:
– За что же? Христос с тобой… больно, чай!
Но злыми-презлыми глазами смотрит на нее маленький человек и издевается:
– Вот тебе!
– А я хозяйке пожалуюся! – вдруг возмущается Василида: – не крепостная, небось; языком болтай, а рукам-ногам воли не давай!
Мальчик презрительно улыбается.
Василида отрывает кусок от бумаги, в которую было завернуто чистое белье, и бережно заклеивает им ранку.
Смешная и некрасивая, – не ударить ли еще раз?.. Но покорна и жалка – гнев маленького человека смягчается.
Идут домой и молчат. Снег под ногами поскрипывает.
8
Мальчик знакомится с девочкой.
Капор бел, щеки розовые и золотистые кольца волос.
Стоят с салазками на дворе у ледяной горы и беседуют:
– А у вас лапшу часто стряпают?
– Стряпают.
– А ты, ведь, в поезд играешь?
– Ого!.. Еще во как!
– А меня зовут Ирочка. Мы живем наверху вас, ты меня должен слушаться.
И хмурит золотые бровки:
– Позови-ка собаку твою, запряжем в сани и покатаемся.
Мальчик в синеньком тулупе опрометью бежит на кухню за рыжим псом и кричит:
– Матрос! Матрос! Скорее, Матросушка!
Собака лениво подымается с половика, приветливо виляя пушистым хвостом: отчего же и не пройтись, с большим даже удовольствием.
На дворе радостный визг: Ирочка летит на салазках с горы на встречу мальчику с собакой и смеется, – голубые глаза, что два живчика, так и брызжут весельем.
Туловище пса кое-как обматывается веревками, добродушный зверь терпеливо стоит, помахивая хвостом, но, когда к веревкам привязываются салазки, и на них усаживается изобретательная парочка, он упрямо садится на задние ноги, не обнаруживая ни малейшего желания заменять собой осла или какое-нибудь другое порабощенное животное.
– Н-ну! Н-ну! да н-ну же, ну! – сердится Ирочка.
Однако, упрямый зверь даже голову к шалунам не поворачивает.
– Матросик!.. Н-ну!
Ни с места.
– A-а! Так так…
Необузданная ярость охватывает мальчика, он вскакивает с салазок, поднимает брошенную на снег лопату и изо всей силы ударяет ею пса по затылку. Так весело, так хорошо – и вдруг…
Но жестокость встречается с гордостью. Игра кончается плачевно. Рыжий пес свирепо оскаливает зубы, вырывается из веревок и с диким рычанием набрасывается на обидчика. Летят клочья овчины от изодранного тулупчика, маленький человек падает в салазки на девочку и вопит благим матом, чувствуя, как из правой ноги, повыше колена, сочится что-то липкое, теплое, – конечно, красная кровь.
На детские крики из дому сбегаются люди, блестят золотистые пуговки Синей Бороды, болтается косичка Василидушки, но пес продолжает яростно трепать тулупчик.
Губы отца плотно сжимаются, волосатая рука нервно вытаскивает из кармана форменной тужурки тусклосиневатый револьвер, властно и угрожающе протягивает его по направлению к собаке, и – трах! – короткий треск острою болью впивается в левую заднюю ногу животного… перебитая нога повисает на кожице, пес вертится, как волчок, брызжа на белый снег и столпившихся людей кровью.
Сухой и отрывистый треск раздается вторично, пуля пронизывает ляжку пса, ревущего от боли.
Пес убегает в огород за баню, за ним бегут кровавые следы. В огороде он ложится под яблоню, обмотанную соломой, лижет рану широким языком и воет.
Плачущих же детей уносят домой и посылают Василиду в слободу за доктором. Боятся, – а вдруг пес взбесился, а вдруг отравил ядовитою слюной!..
Но доктор уехал в город; вместо него приходит плюгавенький веснушчатый фельдшер, в жиденьком пальто и с трясущимися руками.
Перевязывает ногу охающего мальчика и хихикает:
– Трех вещей бойтесь, молодой человек: самого себя, Господа Бога вездесущего и рябиновки-с… Хе-хе-хе! Впрочем, виноват-с, вы еще недозревший виноград…
Он пьян.
– Ну, Витя, а теперь расскажи, как это было! – ласково говорит мать, когда дверь за пьяницей закрывается; но мальчик, вместо ответа, рыдает, спрятав лицо в складках материнского капота:
– Ой, мамочка, миленькая, убей меня, убей!
Вспоминается перебитая нога пса, вспоминаются его добрые глаза.
– Убей меня, мамочка милая!..
Мать гладит белокурую головку сына, а стенные часы в гостиной угрюмо отбивают: раз-два… Будильник на буфете в столовой строго указывает черною стрелкой обеденное время.
На стол уже накрыто, суп в белой миске весело дымится, а отец бранит Василиду:
– Черт знает, что такое, – вечно наворотит ломтищи хлеба! Сколько раз тебе говорил резать тоньше… деревенщина.
Василида робко оправдывается.
Слезы на глазах мальчика высыхают, маленькая рука ловко и проворно работает серебряной ложкой над тарелкой куриного супа.
…Все, как всегда, а собаке собачья смерть.
Но нет…
До сизых сумерек рыжий пес лежит в огороде под яблоней, зализывая сочащиеся раны и жалобно завывая. Когда же из тайников выползают бесплотные тени и начинают колобродить по лесным прогалинам, по тихим кладбищам и по белосаванным полям, раненый пес с трудом подымается на ноги и ковыляет задворками, куда глядят глаза. Из его груди вырываются протяжные стоны.
У темной кучи отбросов пес на миг останавливается, соблазняясь порыться – поискать необглоданную косточку, но жестокая боль толкает дальше – продолжать бесцельное шатанье.
Задворки обнесены покосившимся деревянным забором, пес находит знакомую лазейку и выползает на брюхе в канаву, полную рыхлого снега.
Перебитая нога, как лишний придаток, только мешает движениям.
За канавою – поле. Морозная тишина чутко прислушивается к завываниям пса, а месяц то скроется, то зловеще заблестит, выпутавшись из волокон истерзанной им тучи.
Следы кровавы, впереди – тоскливый огонек.
Пес замолкает и, тяжело дыша, ковыляет к нему, словно мореход, плывущий к спасительному маяку.
Но силы изменяют, он падает на рыхлый снег и долгое время лежит без движения.
И снова, стихийным напряжением звериной воли, подымается, и снова падает, зарываясь влажным пористым носом в мерзлый снег.
Хрипит, воет, плачет звериными слезами.
И ползет…
Вперед! Вперед! К подбадривающему свету.
Разбитая нога замерзла и обледенела. Искра радости на миг западает в сердце пса, когда утомляющая тяжесть сзади вдруг исчезает, но потом он понимает, что это разорвалась кожица и на снегу осталась лежать нога, его нога, которую он так хорошо знал, и на пальцах которой были темные тупые когти.
Не надо, о, не надо двигаться вперед…
Лежит.
Стынет кровь, замерзают конечности.
Веки пса опускаются.
По темным лесам, по унылым полям бродит Великий Волк, ищущий жертвы.
Чу!.. Сейчас вопьется безжалостными зубами в трепетное горло, сейчас похитит угасающую жизнь…
Но воины смелы до смерти: пес открывает глаза и печально смотрит на стоящего над ним… человека. Несмотря на мороз, его ноги босы, а на спутанной гриве нет шапки. Из глубоких впадин сверкают два суровые ока. Неизвестный одет в черный подрясник, стянутый широким кожаным ремнем, с привешанными к нему четками.
Гладит пса по голове, осматривает его раны и, опустившись на корточки, с трудом взваливает его на согбенную спину.
Молчит.
Снег под босыми ногами поскрипывает.
И думает монах:
– Человек есть вместилище пакости!
Пес стонет.
Монах же подходит к белокаменной ограде монастыря; толстый привратник в медвежьей шубе при виде его подымается со скамьи и почтительно отвешивает поясной поклон:
– Благослови, отче.
Но руки босого монаха поддерживают живую ношу:
– Бог благословит.
Он ходил за Волгу, в городской собор, на поклон к праведным мощам, и над ним смеялись школьники, указывая пальцами на обнаженные ноги… Когда же возвращался, с душой, просветленной молитвами, рестораны были ярко освещены. Из одной портерной вышла навстречу схимнику блудница и обдала его пьяным дыханием:
– Проводи, святой отче!
Содом и Гоморра и торжество Вельзевулово!
Монах относит пса в монастырскую конюшню, постилает охапку соломы в пустом стойле, бережно укладывает на нее рыжего пса. Перевязывает раны, кормит хлебом, свежим, мягким, принесенным, по его приказу, послушником из монастырской пекарни.
Потом бредет в свою келью и, отвесив несколько земных поклонов Спасу, тускло освещенному лампадой, берет с аналоя корочку сухого хлеба – свой завтрак, ужин и обед – и принимается медленно жевать старческими зубами, запивая водой из медной кружки, формою похожей на старинную ендову.
Седовлас и важен.
Покончив с едой, опять отвешивает набожные поклоны, звеня веригами и бормоча бледными губами:
– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
И раздраженно улыбается:
– Не помилует!.. Нет… Человек бо вместилище пакости.
Тягучий колокол возвещает десять часов.
До вторых петелов молится монах, наконец, совершенно изнуренный полунощным бдением, ложится в деревянный гроб, собственноручно сколоченный из прочного ясеня, о который ломаются зубья пил и острие рубанка, и над которым будет много возни голодным червям в сырой могиле.
Но спать долго нельзя: скоро Рождество, вновь родится возвестивший любовь и вновь распнут Его, по писаниям, на кресте.
Надо молиться…
Эта и ещё 2 книги за 399 ₽