Перед половодьем

9

Для маленького человека неделя перед Рождеством – отличное время. Чистка, мытье, выколачиванье пыли из мебели; все необычно, все сдвинуто с своего места, – в дом врывается беспорядок, милый детскому сердцу.

Большую часть дня, если не очень холодно, мальчик проводит на дворе в обществе розовой Ирочки. Катаются с горы, роются в грудах снега лопатами, воздвигают хрупкую постройку, снежный дом.

Но морозы крепчают – девочку не пускают на двор, маленький человек скучает, катаясь в одиночестве с ледяной скользкой горы на железных салазках, мягкое сиденье которых обито черным сукном. Уже давно мороз пробрался за гамаши, но уйти со двора все же не хочется.

Вечереет.

Василида кричит с крыльца:

– Мамочка гневается!

– Сейчас, нянечка! – отвечает мальчик и везет салазки, а по двору уже шмыгают тени.

Делается страшно.

Вдруг салазки тяжелеют, но мальчик знает наверное, что они пустые. И кажется ему, на них сидит древняя, костлявая, та самая, что являлась в бреду.

– Холерища! – ужасается он, боясь оглянуться назад и чувствуя, как лицо потеет от страха.

Кричит:

– А-а-а!

Но никто не слышит его крика.

Бежать боится, бросить веревку тоже не решается, точно от толчка, от резкого движения, стрясется нечто роковое и навеки непоправимое.

Но у заднего, «кухонного» крыльца осмеливается выпустить веревку из рук и с громким плачем ринуться в коридор.

Там он натыкается на мусорный ящик, – нет, не ящик, не ящик то, а толстое, угрюмое привидение, вот-вот оно задвигается и зашипит:

– Ага, голубчик!.. Попался, миленький!

И будет душить, и унесет истерзанного к черту.

Очень страшно. Одна надежда – откреститься, привидение тогда не посмеет взять…

Шарит дверную скобку, крестится.

Дрожит.

Скобка, как нарочно, не нашаривается, страх доходит до предела, а сердце – тук! тук!.. тук тук! – того гляди, из груди выпрыгнет.

Ура! – Скобка найдена, маленький человек бомбой влетает в кухню, чуть не сшибая с ног Василидушку.

Слез – как не бывало, но сердце еще тревожно колышется.

Поспешно раздевшись и обогревшись у плиты, мальчик бежит в детскую, освещенную зеленой лампадкой, и роется при скудном свете в корзине с игрушками.

Вынимает серенький мяч, ящичек с красками и деревянную коробочку из-под гильз, пожертвованную отцом за ненадобностью.

Затем идет в столовую, где за дубовым столом, у висячей лампы, отец и мать клеят елочные украшения – бонбоньерки, золотые и серебряные звезды, пестрые фонарики и гирлянды из разноцветной бумаги.

Мальчику очень хочется золотить грецкие орехи, это так интересно, но присутствие Синей Бороды заставляет затаить желание.

Приступает к своему делу, в важности которого не сомневается.

– Мамочка! Вырежь в ней круглую дырочку.

Протягивает матери коробку из-под гильз. Само собой разумеется, просьба косвенно обращена к отцу, так как давно известно, что мамочка неискусный столяр. Только твердой руке отца можно доверить столь значительную работу.

Отец, молча, берет из рук сына коробку и спрашивает:

– Для чего дырочку?

– Чтобы мячику было гнездышко…

Волосатая рука намечает карандашом размеры мяча и осторожно водит перочинным ножом по оставшейся на коробке черте.

Маленький человек внимательно следит за острием ножа.

Какое искусство! Правда, отец хмур и несправедлив, но в талантах ему никак нельзя отказать.

Деревянный кружок выпадает на клеенку стола – волосатая рука передает коробку мальчику, но тот робко просит еще оклеить черною, непременно черною бумагой:

– Чтобы вроде гробика было.

Отец улыбается:

– Темные гробы у лютеран, а у нас белые, в знак радости: хорошо уйти от земных тяжестей.

И вздыхает, искоса взглядывая на жену, склеивающую бумажную гирлянду.

Между ними черная кошка, какие-то нелады.

Мать еще ниже наклоняет голову и молчит, только губы сжимаются плотнее.

А коробка уже темнее ночи, по углам ее золотые полоски, что очень красиво оттеняет черноту.

– Готово!

– Мерси, папочка! – благодарит мальчик, быстро и незаметно схватывая со стола, из кучи елочных подсвечников пару блестящих и новеньких.

Одною рукой он принимает коробку от отца, а другою тщательно запихивает краденые драгоценности в карман курточки. Потом, улучив удобную минуту, запасается еще двумя синими парафиновыми свечами и приступает к раскрашиванию мяча.

Черный рот – до зеленых ушей, острые, оскаленные зубы красны. Толстый же нос, проходящий от угрюмого лба до черного рта, намалеван темно-синею краской, и лишь в зеленых кружках – сердитых глазах – голубые зрачки, как проблески великой печали.

Безобразная голова вкладывается в вырезанное в коробке отверстие, а на маковку набрасывается кисточкой пучок огненно-красных волос, и свирепое божество, дышащее гневом, готово.

Нет мяча, есть:

– Холерища!

Маленький человек относит идола в детскую, ставит на стул, втыкает по бокам нелепой головы украденные, подсвечники и морщит лоб, упорно думая какую-то сложную думу над делом своих рук – новым божеством.

– Милый божик, Холерища, прости, дорогой, что я обидел собаку-Матросика, – молится он, набожно сложив руки. Пестрая рожа идола злобно улыбается.

– «Не простит!»

Мальчик вставляет в подсвечники темно-синие свечи, чиркает спичку и зажигает их, робко прислушиваясь, не идут ли взрослые.

Освещенное божество искривлено судорожною гримасой презрения.

– Милый божик, Холерища, помилуй меня с мамочкой, а папу не надо.

Маленький человек, истово крестясь, опускается на колени. Кроткая Богородица растерянно выглядывает из золоченого кивота.

Тс-с-с! – в столовой отодвигают стул, – белокурый язычник поспешно задувает синие свечи и прячет коробку с возвышающимся на ней идолом под кровать.

– Витя!

– Я здесь, мамочка, кубики собираю…

Из соседнего монастыря плывут заунывные звоны.

– Готовься ко всенощной.

Мать велит вымыться и переодеть штаны и курточку – Бог любит чистое; но из мраморного умывальника в спальне бьет холодная струйка воды, руки коченеют, и маленький человек досадует, что нельзя молиться ни с грязными руками, ни в заплатанных штанишках.

Синяя Борода тоже наряжается в мундир с длинными фалдами и с высоким воротником. В петличке трехцветная ленточка от медали. Он тоже пойдет… Маленький человек не согласен.

Капризничает:

– Не хочется…

– Витя! – ужасается мать, – ведь к Боженьке… И как тебе только не стыдно? Будь умником.

Ласка действует:

– Пойду, милая.

Василидушка опоясывает синенький тулупчик красным кушаком, а отец, с кислым видом, подает матери ротонду на славном меху серого кенгуру.

Хлопают двери, Василиде наказ:

– К приходу самовар.

Выходят на крыльцо, за чугунную ограду, на поле, в многозвездный вечер.

Блестит луна, заливая снежное поле синеватым светом, печально завывают медные колокола.

– А зачем звезды на небе?

– Чтобы добрым жилось весело.

– Ага! – решает мальчик, – то не для меня, да и не для папочки.

– А зачем они наверх повешены?

Мать отвечает:

– Взошла звезда – человек рождается, скатилась – и нет его.

– Ну?

– Да, и нет его.

– А моя тоже поблескивает?

– Поблескивает.

– Маленькая?

– Как знать…

Но маленький человек отчаивается: «крошка она, да и темная».

– А собачьи звезды есть?

Мать смеется:

– Вот глупенький!

Маленький человек задумчиво смотрит на небо и молчит, машинально ступая за Синей Бородой, идущим впереди. И странное чувство его охватывает: что-то легкое, легкое выпорхнуло из груди, поднялось над белым полем, над монастырскою оградой и, как пушок одуванчика, весело и плавно полетело в надзвездные высоты. А оно – тело белое и слабое – осталось молчаливо шагать по скрипучему снегу.

И вот – уже не один, а суть два: идущий в синем тулупчике и легкий, радостный, бестрепетно возлетевший и засиявший, как звезда…

Когда же небесная свеча догорела, когда спустилась пушинкой одуванчика к тоскующему телу, душа назрела, как почка весеннего дерева, и распустилась в белый цветок:

– Мамочка, милая, Она всех помилует…

Недоумение:

– Кто она?

– …Боженька.

– Боженька Он, а не Она, – назидательно и отрывисто кидает отец, не оборачивая головы; – грешников покарает по их прегрешениям, а праведных поставит на Страшном Суде одесную Себя.

– Дурак папка! – мысленно бранится маленький человек: – я с мамочкой говорю, а он нос сует… Злюка!

Подходят к монастырю.

Ворота открыты настежь, арки угрюмы и тяжелы.

В церкви, на клиросе, монахи протяжно и гнусаво вытягивают непонятные песни; сперва мальчик пробует прислушаться к ним, но затем находит более интересным прислониться к приземистой колонне, креститься, когда все крестятся, и падать на колени, когда падают окружающие. Но скоро и это надоедает; он начинает усердно зевать, от скуки осматривая богомольцев и бородачей, одетых в подрясники, которые делают их похожими на женщин.

Восковые свечи мирно горят, лампады теплятся, а парчовый поп помахивает кадилом: «звяк-звяк! звяк-звяк!».

Скучно.

Когда же священник приступает к чтению евангелия, ноги маленького человека деревенеют, – смертельно хочется заснуть.

Глаза смыкаются.

– Аминь!

Слобожане потянулись из церкви длинною вереницей.

– Виктор! Пошевеливайся… Не отставать! – сухо говорит Синяя Борода, проходя мимо монастырской конюшни и исподлобья бросая подозрительные взгляды. Маленький человек понимает, что отец чем-то встревожен.

10

Наступает Рождество.

Блестят медные ручки дверей, старательно начищенные Василидушкой, на столах – праздничные скатерти, а стулья и кресла расставлены в ласкающем зрение порядке. Даже рояль повеселел, освобожденный от густых слоев пыли.

В гостиной нарядная елка, по вечерам ее зажигают – очень весело прыгать вокруг нее, вдыхая хвойный аромат и любуясь золотою звездой на ее вершине.

Маленький человек наряжен в темно-бархатную курточку с белыми кружевами, ниспадающими на плечи и на грудь. Совсем белокурый паж из блестящей свиты какого-то средневекового маркграфа!.. Но – увы! – без золотого кинжала на поясе.

– Я вам дарю эту розу, приколите ее к груди! – говорит Ирочка своему пажу, протягивая красную бумажку от конфекты.

Мальчик опускается на колени перед повелительницей, покорно исполняя ее приказание.

– А теперь давай играть по-другому.

– Хорошо, Ирочка, – соглашается мальчик, вытаскивая из-под кровати раскрашенный мячик на траурном пьедестале.

– Ах! – пугается Ирочка, схватывая мальчика за руку. – Ой, какое!..

– Молчи! – шепчет белокурый паж: – это божик Холерища. Помолимся!

Опускаются на колени перед идолом, набожно складывают руки и что-то таинственно шепчут.

Уважение к кумиру в мальчике с недавних пор еще возросло. Однажды вечером, когда отца не было дома, мать пошла с маленьким человеком наверх, к матери Ирочки. Уходя в гости, мальчик заметил, что подушка на его постели не взбита и, взбив ее, положил на старое место. Когда же они вернулись, подушка лежала в ногах и на ней была ямка, точно след чьей-то тяжелой головы…

– Аллилуйя! Аллилуйя!

Розовая Ирочка подтягивает:

– Аллилуйа! Аллилуйа!.. а что это значит?

– Молчи, не спрашивай, а то божик рассердится.

И опять:

– Аллилуйа! Аллилуйа!

Но Ирочке уже надоело. Надула губки рассердилась, щелкнув указательным пальчиком по лбу идола:

– Вот какой скучный… Не говорит…

Мальчик краснеет от негодования:

– Дрянь! Злюка! Не смей обижать моего божика!

Для большей убедительности дергает девочку за золотистую прядь волос.

– Посмей только!

Девочка начинает горько плакать, а предусмотрительный обидчик торопливо прячет идола под кровать, чтобы не отняли взрослые.

Ну, конечно, является отец и делает выговор:

– Проси у нее прощенье!

– Не хочу!

Тогда отец ставит его в угол:

– Озорник и разбойник неисправимый!

– А вот возьму и еще нос ей расквашу, – гадкая девчонка! – возмущается маленький человек.

Разобиженная Ирочка в слезах уходит домой, ее щечки пылают: всем мальчишкам следует отстригать головы ножницами!

А маленький человек стоит в углу, лицом к стене, ковыряет пальцами обои и хнычет, но слезы ему приятны: сладко страдать за веру, за возлюбленный кумир.

К обеду Синяя Борода освобождает его из-под ареста, не добившись ни слова раскаяния и, раздраженный такою гордостью, объявляет, залпом осушая рюмку водки:

– Ну-с, а завтра мы будем иметь удовольствие слушать «Попрыгунью-стрекозу» дедушки Крылова… Неправда ли, Виктор, ты основательно изучил ее к празднику?..

– Да, папочка, – робко лепечет маленький человек, отлично понимая, куда клонит свою речь отец, наслаждающийся смущением сына.

– Две недели мальчишка баклуши бил. Кажется, было, когда зазубрить басенку. Завтра непременно спрошу.

– Спроси! – шепчет маленький человек, бледный, как полотно.

Мать заступается, подкладывает на его тарелку самые сочные куски рождественского гуся:

– Да не лучше ли после праздников?

– Нет! – категорически отвечает отец. – Обязательно завтра.

– Я знаю, папочка, басенку… Знаю я!

– Ну, вот и превосходно! – саркастически улыбается отец.

Из кухни приходит Василидушка, разряженная в нелепо-пестрое платье, с зелеными драконами. В одной ее руке миска с компотом, в другой синенький конверт – только что полученное письмо.

– Из имения! – радостно вскрикивает мать, торопливо разрывая конверт нервными пальцами и мельком просматривая содержание письма. Отец еще насмешливее улыбается: вот как, письмо не ему, а ей!

«Дорогие мои! – читает вслух мать, – от вас ни слуху, ни духу, уехали и забыли!»…

– Черт знает, что такое! – негодует отец, – сколько раз говорил: «напишите! напишите!» – так нет того…

«Но я не обижаюсь и шлю свое горячее пожелание встретить светлый праздник Рождества Христова в мире, здоровье и полном довольстве. После праздников еду к вам, посмотреть, как устроились, да и проветриться слегка: уж больно я, старая, засиделась на одном месте. Нога моя ничего, муравьиный спирт-таки помогает. Как мой хороший, мой славный мальчик поживает? Соскучилась я по нем… Будь умником, Витя, и выучи к моему приезду какой-нибудь стишок. Порадуешь старуху! А ты, дочка, должна за мною приехать, боюсь я одна – жулики разные по дорогам шатаются, да и веселее вдвоем. О деньгах же не беспокойтесь: пришлю со следующей почтой. Ко мне-то, доченька, ты поезжай в третьем классе, а уж назад, видно, придется во втором, а то, говорят, мужиков много в третьем, да и из дверей дует. Намеднись я купила жеребца, заплатила восемьдесят целковых, боюсь только, не с запалом ли. Кузьма говорит, ничего скотина, как следует. А петух черный так и издох.

Прощайте, дорогие; Витеньку целую, будь умником, мой белобрысенький внучек. Зятю привет, а тебя, дочка, крепко обнимаю.

Ваша бабушка, мать и теща».

Отец залпом осушает рюмку водки и крякает:

– Т-тэк-с! Очень, очень приятно… Я полагаю, Витя, «Попрыгунья стрекоза» бабушке понравится. Очень миленькая басня. Неправда ли?

Но маленький человек с этим не согласен и, сев свою порцию компота, робко встает из-за стола:

– Мерси, папочка! Мерси, мамочка!

Расшаркивается, а на душе тоска. О, если бы можно было, отрезав свой мизинец, получить в обмен за него знание невыученной басни!

Плетется в детскую и зубрит там, на венском стуле, у окна:

«Попрыгунья стрекоза

Лето красное пропела,

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза»…

И с досадой треплет корешок книги, грустно смотря из окна на пустынный двор, на чугунную изгородь и на домики слободы, виднеющиеся за полем.

«Попрыгунья стрекоза, стрекоза, стрекоза…»

Очень обидно – все по-праздничному, и, наверное, в кухне Василидушка гадает на засаленных картах, разложив их по белому березовому столу, а тут сиди и долби про красное лето и про шаловливую стрекозу.

Велик соблазн, а утро вечера мудренее. Книга с шумом захлопывается, маленький человек весело бежит в кухню к Василидушке смотреть на красавиц дам, на валетов, надменно держащих грозные булавы, и на величавых королей в зубчатых коронах.

Смеркается… И русская широкобокая печь, и медные кастрюли на полках, и безмен, одиноко висящий на стене, – сливаются с таинственностью мрака.

Василидушка сгребает карты в колоду, усаживает мальчика к себе на колени, обвивается вокруг его тельца короткими руками и прижимает к своей груди, любовно нашептывая сказку:

– …Вот лисичка-сестричка и кликает серого волка: «а не хошь ли, брательник, ты рыбушки поудить?..»

– Какая хитрая! – восторгается мальчик, склонив голову на плечо сказочницы и с удовольствием ощущая теплоту ее молодого тела.

– А волк-то дуралей взял да и опустил хвост в прорубь, ну, мороз крепче, крепче – хвост-от и примерз, не оторвать его, да и только. Лисичка-сестричка о ту пору – подавай Бог ноги! – утекла во темен лес, а волк орет: «ах! батюшки, да никак меня кума поднадула!».

– Ха! ха! ха! – заливается смехом маленький человек, – вот так Патрикеевна, экая!

Обоим радостно.

– Я тебя очень люблю, нянечка, ты хорошая!

Она целует ею:

– Цыпленыш мой, глазки синие!

А потом – свет, зажжены лампы – и нет радости, точно она скрылась вместе с мудрыми сумерками.

После же ужина, в постели, опять начинается щемящая тоска. Мерцает зеленая лампадка перед Богородицей, шмыгают досужные тени, а отчаяние безжалостно сжимает сердце:

– Не выучил! Не выучил «лето красное», не выучил!..

Маленький человек зарывается лицом в подушку и бесшумно рыдает, кусая полотно наволочки, чтобы не дать вырваться из груди мучительному крику.

Будет завтра, – хмурое и злое, будет неизбежная минута – прозвенит зловещий голос Синей Бороды:

–�