Читать книгу: «Василиск», страница 3

Она подняла трубку и быстро набрала номер. На другом конце отозвались сонные гудки.

– Алло, – ответил недовольный голос.

– Никифорова, приемное. Требуется консультация инфекциониста и психиатра.

– Да помню, что, так срочно?

– Уже шестой случай за утро.

– Есть ординатор и невролог, больше ничего не нашла.

– Давай уже хоть кого, у меня пятьдесят человек в приемной!

Врач сильнее потерла виски, боль все нарастала. Пошарив не глядя рукой в первом ящике стола, она достала изрядно поредевшую пластину с таблетками и приняла две, раскусив их с неприятным сухим треском, от которого обычно передергивает лицо у человека, стоящего рядом.

Стоявший в проеме двери высокий мужчина с уже довольно заметной залысиной нервно дернулся от хруста таблеток и неловко вошел, стараясь скрыть свое нервное движение.

Врач запила таблетки отвратительной теплой водой, налитой в старый графин, стоявший на небольшом холодильнике с коробками ампул и банками с растворами.

– Я Вас не приглашала, дожидайтесь вызова, – сухо проговорила она, возвращаясь к столу.

Мужчина нерешительно посмотрел назад в приемный холл, где десятки настороженных ушей уже развернули свои ЛРС в сторону назревающего стандартного скандала. Видя ожидавшие его позорного отступления лица, мужчина аккуратно закрыл дверь, но остался стоять в комнате.

– Яже Вам сказала, что вызову, подождите за дверью, – врач строго вскользь посмотрела на посетителя, попривычке быстро спрятавшись в бланках, но что-то в нем ее насторожило, что-то кольнуло, отчего она быстро взглянула на него еще раз.

– Татьяна Ивановна, – начал он также неуверенно, как и стояла его высокая фигура, склоненная под невидимым валуном на плечах. Он выпрямился и тише с искренними нитками теплоты в голосе продолжил. – Таня, здравствуй.

Татьяна Ивановна вздрогнула, будто увидала приведение.

– Ну, здравствуй, Саша. Время ты, конечно, удачное выбрал, как раз в твоем духе, – Татьяна Ивановна старалась придать своему лицу былую уверенную строгость, но глаза ее предательски подрагивали, искажая мир слезной пеленой радости и отчаянья.

– Это я, Таня.

– Если ты пришел поговорить, то я на работе. Да и о чем нам с тобой говорить?

– Я на прием.

– Хорошо, на что жалуетесь, больной? – голос ее предал, дрогнув в конце фразы, выпуская на волю всю ту тоску, что вновь накатила на нее в эту минуту. Он это заметил и улыбнулся.

– Ты меня, наверно, ненавидишь? Конечно, ненавидишь. Меньше всего я бы хотел доставлять тебе снова боль, но мне нужна твоя помощь.

Татьяна Ивановна посмотрела на него, смахнув набежавшие слезы рукой. Как же хорошо, что никто ее не видит,мелькнуло у нее в голове, но профессиональный глаз уже начал осматривать Сашу.

– А ты постарел, Александр Петрович, – она достала новую пару перчаток из коробки, быстро натягивая их.

– Да, время не щадит никого. Но ты все такая же желанная.

Она довольно улыбнулась, в свои годы она вызывала зависть у многих, даже моложе себя.

– Давно горишь? – она быстро потрогала его лоб, на котором выступавшая то и дело испарина мгновенно испарялась.

–Третий день уж как, меня скорая здесь оставила.

– А почему ты вызвал скорую?

– Я не вызывал, меня на вокзале буквально с путей подняли.

– На вокзале? Ты собирался опять уехать?

– Да. Прошу, пойми меня, в этом городе для меня слишком многое, – начал он, заметив чуть дернувшуюся у нее губу.

– Это не мое дело, – сухо отрезала она, вновь овладев собой. – Снимай рубашку, садись на кушетку.

Она начала его слушать, сев рядом. Дыхание было затрудненное, но хрипов не было. Быстро осмотрев его спину, она облегченно вздохнула, воспаления не было.

– Ложись на спину, – скомандовала она. Пальпация не выявила тоже никаких отклонений, все было в пределах нормы. Ее всегда раздражала эта фраза, но сейчас было именно так.

– У тебя что-нибудь болит?

– Особо нет, вот только голова.

– Болит?

– Да нет, не болит. Шалит что ли. Не знаю, как сказать.

– В смысле шалит? Говори толком.

– Галлюцинации, пожалуй, так вернее.

– Ты пил?

– Я после тюрьмы больше не пью. И не курю, наркотиков не употребляю. Абсолютно чист.

– Ты не на допросе. Кроме головы еще жалобы есть?

Может, тошнит, рвота была?

– Нет, не тошнит, и сердце не болит.

– Хм, – она пощупала его гланды, – когда в последний раз ел?

– Три часа назад.

– Хорошо, одевайся, – она встала с кушетки села за стол, взяв новый бланк из большой стопки с правого края стола.

– Ты даже не спросила о моей страховке.

– А она у тебя есть? Хотя это пока не важно, садись, померим тебе давление. Саша, Саша! – крикнула она, бросаясь из-за стола к падающему обратно на кушеткумужчине.

Сильно ударившись спиной о край кушетки, его лицо исказила гримаса боли, а затем неестественного потаенного ужаса, голова начала конвульсивно дергаться.

– Саша, Саша, что с тобой? – Татьяна Ивановна пыталась поднять его, но тяжелое тело потащило ее вниз, и вместе с ним она рухнула на пол, ударившись головой о железный край кушетки.

Он не отвечал, гримаса ужаса сменилась расслабленным выражением, казалось, он уснул, только неестественная поза говорила о его несознательном забытье.

Татьяна Ивановна тщетно пыталась поднять его, и только вернувшаяся медсестра помогла переместить обморочное тело с пола на кушетку.

– Я сейчас, сейчас, – медсестра засуетилась, набирая один номер за другим. – Везде занято, что ты будешь делать?

– Сами отвезем, – Татьяна Ивановна, оправив халат, начала выдвигать кушетку в сторону от стены, но ей не хватало веса, отчего она сильно скользила по кафельному полу.

Вдвоем они вывезли кушетку из кабинета, толкая ее вперед в сторону реанимации. На мгновенье Татьяне Ивановне показалось, что она потеряла его пульс, это заставило кровь отхлынуть от ее лица. Она надавила сильнее, нет, есть, но еле слышный. ее начал бить нервный озноб. Медсестра, заметившая это, с материнской нежностью прошептала ей, когда они завозили кушетку в лифт: – Ничего, живой кавалер, все хорошо.

За дверью раздавался детский смех, прерываемый топотом нескольких пар ног. Кто-то усердно стучал в барабан, стараясь попасть в такт, но больше это походило на разбалансированный молот.

Алексей приоткрыл дверь в детское отделение, и в него влетел гомон детских голосов, что-то одновременно кричащих друг другу.

Через пару секунд Алексей получил струю из водяного пистолета ровно ниже пояса, вызвав очередной взрыв хохота детских глоток.

– Ты убит! Ты убит! – кричал ему мелкий пацаненок с почти полностью забинтованной головой.

Неподалеку стояла Анька, что-торассказывая, по-видимому, родителям, но заметив «ранение» Алексея, она хохотала над ним вместе с детьми.

– Я, пожалуй, потом зайду, – быстро проговорил Алексей и закрыл дверь.

Пройдя по коридору до окна, он тщетно пытался вытереть позорное пятно с брюк, но платок только чуть вобрал в себя воду, оставив все же темный след в самом насмешливом месте.

– Ну чего ты? Это же дети, обиделся? – Анька схватила его за локоть, заставляя отвернуться от окна к себе. – Дай посмотрю,да не три, само высохнет. Вот, глянь-ка!

Она распахнула халат, показывая ему практически полностью мокрые ниже пояса брюки.

– Вот видишь, всем досталось!

– Угу, – промычал Алексей, стараясь прикрыть ранение халатом.

– Ты хотел со мной поговорить или просто забежал? – Анька хитро посмотрела на него.

«Витька! – мелькнуло у него в голове, – не соврал ведь, гад!»

– Хотел, но тебе, наверно, сейчас неудобно.

– Я через двенадцать минут пойду на обед, но я не очень голодная. А почему ты не спишь, ведь ты же с ночи?

– Да что-то не спится.

– Опять в своем отделении проторчал!

– Да, но собирался уже пойти, но…

– Так, Леха, жди меня здесь!

Алексей утвердительно кивнул. Анька просияла и побежала обратно в свое царство диких детей.

Алексей прислонился к подоконнику и закрыл глаза. Усталость постепенно начинала овладевать им, перемешивая картинки утра и ночи в невообразимый пирог.

– Не спи, замерзнешь!

Анька стояла около него с бумажным пакетом. Из пакета приятно пахло чем-то сдобным.

– Тебя любят.

– Да, умею втереться в доверие! – воскликнула Анька, беря его под локоть.

– пойдем в столовую?

– Нет, я знаю место получше, Анька заговорщицки улыбнулась, уводя его к лестнице запасного выхода.

Преодолев четырнадцать лестничных пролетов, они вошли в закрытое на ремонт отделение.

– Я думал, что вход сюда закрыт.

– Это-то да, но никто не подумал о запасном, а я подумала.

Отделение было покрыто легким слоем пыли, вся мебель была закрыта полиэтиленовой пленкой, отчего все немного напоминало картины заброшенных замков.

– Посмотри, какой вид! – Анька подбежала к окну, усевшись на подоконник.

Алексей подошел и оперся о подоконник, но тут же одернул, ожидая быть весь испачканным в пыли, но руки были чистые.

– Это мое место, я прихожу сюда, когда мне бывает грустно.

Алексей удивленно посмотрел на нее. Никогда бы он не подумал, что Ане бывает грустно. Ее жизнерадостность надолго заражала его, да и не только его, здоровой порцией энергии.

За окном плыла неторопливо метель, дорисовывая штрихи к своей белой бесподобной картине, нарисованной на каждой крыше, каждом клочке земли, не скрытым под темным сводом металлических навесов.

– Красиво, – подтвердил он, – вот только что-то людей нет, да и машин не видно.

– Не важно, ты только посмотри, что у нас есть!

Анька достала из пакета бутылку молока и два больших полуоткрытых пакета с источающими аромат пышными булочками.

– Это нам МАМА стрелка принесла. Сильный мальчик, никогда не плачет.

– А что сним, почему вся голова…

– Это игра, он попросил шлем. Лейкемия, он, считай, всю жизнь тут.

– Я не знаю, что на это сказать, – честно сказал Алексей. В сердце, как всегда, защемило.

– Вот за это я тебя и люблю! – Анька озорно посмотрела на него, откусив сразу почти половину булки.

– Аня, я хотел сказать…

– Успеешь, давай ешь! – Она буквально впихнула ему в руку булку, строго погрозив кулаком.

После того, как с булками и молоком было покончено, Алексей почувствовал себя гораздо лучше. Как же хорошо она его знала. Он тайком любовался чертами ее лица, готовясь сказать то самое, что не мог держать в себе уже долгие годы, но каждый раз находил в себе позорно причины отступить.

Аня заметила его взгляд и посмотрела ему прямо в глаза. Это был уже не веселый, озорной взгляд,нет, это был требовательный, волевой взгляд.

Алексей уловил ее настроение, отступать в буквальном смысле было уже не куда.

– Я тебя люблю, Аня, – неожиданно уверенно для самого себя проговорил Алексей. После этих слов он на долю секунды привычно испугался, а что если он ошибается, но тут же его наполнила та самая уверенность, которая позволяет двигать горы, переходить моря, делать признания.

– Я тебя тоже люблю, – Аня потупила взгляд и тихо, немного обиженно добавила, – почему так долго молчал?

Алексей взял ее за руку, она послушно притянулась к нему. С этого момента для них не существовал окружающий мир, погрузившись друг в друга,они не заметили, как к входу в больницу подъехала колонна военных грузовиков. Да и вряд ли кто-то обратил внимание на двух целующихся в белых халатах на двадцатом этаже главного корпуса.

6

Минуло уже более двух месяцев, как в Эринбург пришел Дьявол. Иного и нельзя было услышать на пустынных площадях, которые раньше трещали от засилья всевозможных лавок, ни в трактирах, тем более в церкви. Тихие беседы, проходившие в полутьме, в затхлых, плохо отапливаемых комнатенках старых каменных домов, жители которых все чаще и чаще представлялись на суд божий.

Город таял на глазах. Редкие прохожие, бредущие в полузабытье на службу или мануфактуру, при встрече так сильно сжимались в противоположные стены домов, что забирали с собой большую часть той грязи, заместившей за недолгое время радужные фасады празднично украшенных дворянских домов в центре. Да и самих дворян изрядно поубавилось.

Город таял, все глубже погружаясь в собственную талую лужу, скрывая в ней все былое нажитое, что так старались сберечь, попрятать по сундукам, чтобы когда-нибудь передать это своим внукам, а кто знает, может, и правнукам. Но все это уже ушло глубоко на дно, там, под вонючей жижей еще можно было отыскать частицу доброты, немного теплоты, сострадания убогому или просто попавшему в беду человеку. Нельзя сказать, что это исчезло так же безвозвратно, как тонет груженая телега, застрявшая по вине растяпы возницы в тягучем болоте. Вот уже еле видны деревянные оглобли, и трясина с жутким тихим, пробирающем до костей от ужаса осознания безнадежности, шумом поглощает ее. Но еще долго маленькие пузырьки будут стремиться вырваться из болота.

Такими пузырьками можно было назвать наспех организованный госпиталь, или, как называл его герр Штейн, приют последней надежды. Его сначала открыли в лавке булочника, так как поток больных уже никак не мог вместить маленькую аптеку, а булочник уже как три недели назад смог убежать из города, прихватив свою многочисленную семью, а булочную оставил мяснику за какие-то символические деньги.

Все это время все, у кого были деньги, старались сбежать, но не всем удавалось. Достоверно разузнать, кого и почему пропускала гвардия епископа, перекрывшая внезапно все выходы из города, так вот, разузнать не предоставлялось возможным; те, кто смог, об этом не рассказывал, ибо вряд ли нашелся такой дурак, который решился бы вернуться. А что с остальными, так они старались помалкивать, терзаемые стыдом, гневом и страхом. Они возвращались ночью, практически нищие, обобранные гвардейцами до нательного белья.

Сбегали в основном средние и более и менее зажиточные лавочники, а вот бургомистр со своей свитой остались. Оглашено это было как забота о народе, но злые языки поговаривали, что епископ не разрешил ему покинуть город, и что даже есть указ пресекать все попытки бургомистра или его семьи, членами которой были не только прямые родственники, но и ростовщики и часть предводителей дворянства. Все они вынуждены были запереться в своем роскошном доме как в темнице, выходя на публику только лишь для того, чтобы огласить новый призыв к искуплению вины от епископа. Было довольно забавным, что непосредственный исполнитель воли епископа, а именно отец Довжик и его приближенные, всячески игнорировали эти мероприятия, оставаясь в стороне, так лучше чувствовалось настроение толпы.

Госпиталь давал надежду людям, несмотря на то, что почти все, кто обратился, или кого привели, или принесли после чумных рейдов по трущобам, умирали. Герр Штейн скрупулезно вел подсчет прибывших и убывших. Итог был практически один – в телегу и на край города, где заканчивалась сточная канава, и был организован общегородской могильник. Герр Штейн настаивал на том, чтобы трупы сжигали, но всеобщая апатия и близость смерти довлела над добровольными санитарами, бросившими работу на остановившихся мануфактурах и пришедших помогать по велению сердца, или по иной причине, которую они даже и не старались понять; и это довлеющее чувство известного всем исхода заставляло их бросать трупы вдоль канавы, отмечая каждый заезд изрядной дозой спиртного.

Аптекарь не осуждал их. Да и имел ли он право? Столкнувшись поначалу один на один с потоком больных, они с Анной валились с ног, не успевая даже менять ушедших с убогих коек на новых. В таких условиях нельзя было говорить хоть о малейшем прогрессе в лечении, которое аптекарь представлял себе довольно смутно, но это была надежда, та надежда, которую не могла дать ни власть, ни церковь, со своими пустыми проповедями о всепоглощающем грехе.

Постепенно им стали помогать братья, матери ушедших мужей, дочерей, отцов. Старые печи булочной здорово выручали в простом приготовлении пищи, разогреве воды, но стены буквально трещали, не в состоянии вместить в себя всех желающих. Многие уходили умирать домой, чувствуя свой скорый исход, а исход был почти у всех одинаковый. Первые недели это пугало Анну так, что она по полдня теряла речь, но скоро душа закостенела, глаза привыкли видеть перекошенные ужасом лица умирающих, слышать крики о помощи, останавливать буйных, связывая с помощью поддатых санитаров обезумевшего от агонии и видений больного, слепого с вытянутыми вперед костлявыми руками и норовившего схватить тебя и до последнего вздоха твердить: «Я видел его, он среди нас. Могучий, властный, Великий Змей придет и за вами, за всеми вами! Беги!».

Герр Штейн поначалу записывал самые выдающиеся видения, но обнаружив, что все они говорили практически об одном и том же, перестал, тщетно пытаясь обнаружить хоть какую-либо связь. Так бредили и бедняки, и мещане, и люди богатого сословья, а может действительно дьявол?

Негласный контроль над госпиталем вела церковь, точнее отец Довжик, распорядился организовать приют для страждущих в одном из самых больших костелов. Герр Штейн сначала сопротивлялся, не желая быть зависимым от своего давнего противника, но необходимость была превыше слабых человеческих чувств. Тем более, что требовалось как можно скорее изолировать исцеленных от новоприбывших.

«Да, ему это удалось! Только человек истинной веры способен на это!»

Отец Альтман отложил перо и прочитал последнюю запись. Получалось слишком поэтично, это был уже не дневник, который он по сану не имел права вести, но это была уже и не хроника, которую он так старательно пытался воссоздать каждую ночь при свете огарка свечи в своей маленькой комнатке.

Отец Альтман решился было вырвать только что написанное, чтобы успокоить колеблющуюся душу, но ЛИШЬ безвольно опустился на пол, обхватив голову тонкими руками.

– Что со мной происходит, Господи? Разве не прав я, вверяя себя в руки твои, дабы вытащить на свет суда твоего врагов твоих?

В голове его стучали медным звоном беспорядочные мысли, словно густой вязкий туман окутал его всего, входя в него и заполняя.

Начинало светать, свеча уже давно прогорела, отец Альтман, раскачиваясь в тяжелом бреду, в полутьме сна встречал рассвет.

Красный бархат величественного дивана отливал багровым закатом при свете множества разбросанных по разным углам тусклых ламп. В этом подрагивающем от преклонения свете диван был воистину величествен.

Занимая чуть менее половины дивана столь же величественно и даже с некоторым снисходительным презрением к окружающему, развалился большой серый кот, который делал вид, что дремлет, но выдавал себя блеском больших задумчивых глаз.

Отец Довжик вяло перебирал бумажки на столе, стараясь занять себя огромной кучей доносов, обращений достопочтенных граждан и бесчисленными отчетами осведомителей. Все это было настолько скучно и утомительно, что у него начинала болеть голова. В каждом втором доносе напрямую указывали на происки дьявола, а косвенно и во всех документах, согласно выбранной епископом линии, о чем отец Довжик неделю назад сообщил на общегородском собрании, на которое собрался почти весь город, заполонив своими пустыми глазами всю площадь, все улицы, крыши домов – отовсюду он видел только пустоту. Даже стоявший рядом бургомистр полностью олицетворял свой город: «Болван!» – проговорил про себя отец Довжик, вспоминая пустые глаза бургомистра, растворяющие в себе любую Мысль.

Кот потянулся и издал урчащее мяу, приглашая хозяина отложить всю эту скукоту. Отец Довжик кивнул коту, и запустил в него одним из принесенных свитков с очередным доносом. Кот лениво посмотрел на упавший на него свиток и не соизволил даже стряхнуть его с себя, оставшись в той же невообразимой для человека позе, которую могут принимать только кошки, сломленные обильным ужином и собственной леностью.

– Ты безусловно прав, Сократ, – отец Довжик внимательно посмотрел на кота, который уже перестал делать вид, что дремлет, а, услышав свое имя и одобрительные нотки в голосе, живо навострил уши, смотря во все глаза на хозяина. – Да, Сократ, но что я могу сделать? Каждый в городе норовит сообщить, что видел дьявола, причем каждый второй пишет имя и адрес его, но каждый из них, насобирав пару монет, бежит к нему в надежде получить чудодейственное снадобье.

Кот встал, выгнул спину и с довольной мордой запустил когти в бархатную обивку, но не более дозволенного, чуть проткнув ее. В этом он был продолжением своего хозяина, не отступавшего от линии церкви, но и не терявшего лицо, проявляя оппозиционность когда надо и сколько надо. В нем чувствовался большой потенциал политика, что немало настораживало епископа, который небезосновательно считал его претендентом на свое место.

С краю стола, у лампы, под правую руку лежал не распечатанный свиток с увесистой печатью епископа. Отец Довжик откладывал его вскрытие, предчувствуя, что это не принесет ничего доброго в итак уже сложной ситуации.

В дверь аккуратно постучали. Через минуту в комнату вошел молодой ксендз, присланный епископом в помощь отцу Довжику. Ни у отца Довжика, ни у молодого священника не было сомнений в том, что отец Довжик понимает, что он прислан следить за ним.

В этой       связи оставленный без внимания документ с печатью епископа был настоящей находкой для шпиона, но сделано это было намеренно. Отец Довжик хотел открыть его в присутствии этого молодого выскочки.

– Отец Довжик, – начал молодой человек, но увидев свиток, запнулся, не ожидая столь явной дерзости.

– Да, отец Альтман, я его еще не читал. Я хотел, чтобы Вы первым его открыли и прочли его мне.

– Спасибо за оказанную честь, но, – он запнулся, твердо посмотрев в глаза отцу Довжику, – Вы же понимаете, что я должен буду об этом доложить.

– Я как раз на это и рассчитываю, – усмехнулся отец Довжик.

Молодой священник недоверчиво посмотрел на отца Довжика, не понимая, какую игру затеял этот старый лис. Он взял свиток и, аккуратно срезав печать маленьким ножиком, который он бесшумно достал из-под черной сутаны, развернул свиток.

Он хотел начать читать, но бросившиеся в первый момент строки настолько ошеломили его, что он, не повинуясь себе, жадно прочел документ про себя.

– Давайте, я угадаю, – ехидно усмехнулся отец Довжик, – нас всех и Вас, мой дорогой друг, теперь называют не иначе, как заблудшими душами, вверившими себя воле Дьявола, и только очистительный огонь может спасти этот проклятый город от влияния Сатаны. Я, наверно, не сильно ошибся в формулировках?

– Откуда Вы, вы уже читали?– молодой священник быстро осмотрел срезанную печать, сомнений не было, свиток не вскрывался до него.

– Нет, мне не надо это читать, да я и не хочу более читать эту чушь! – отец Довжик резко повысил голос и скинул со стола все лежавшие на нем доносы. Никогда еще никто не видел его таким разозленным.

– Но мы не имеем права не подчиниться воле епископа, это приказал сам Папа.

– А кто нам помешает? Через пару недель мы все умрем, если не от чумы, которая итак уже скосила у нас половину города, так умрем от голода и жажды.

– Но епископ призывает нас очистить город от посланников Дьявола, мы же все знаем, кого имеют ввиду.

– Если бы я был уверен, что аптекарь и есть тот, кто привел на наш город это проклятье, я бы сам первый сжег его на костре. Но это не он. Он такой же, как мы, обреченный. Посланник Дьявола лишь на мгновенье посетил нас, оставив после себя малую искорку, которую мы сами раздули до смертоносного пожара.

– Вы рассуждаете как герр Штейн! Этого еретика надо было уже давно вздернуть на виселице или отрубить голову!

– Сколько стоит жизнь этого еретика? Что есть истинная добродетель? Жизнь, спасенная жизнь! И мне плевать, будь он в сговоре с самим Сатаной, но он— единственный из нас спасает, спасает… – отец Довжик взял из рук ксендза свиток и поднес его к лампе. Пламя жадно вгрызлось в плотную бумагу, заполоняя комнату едким дымом. Когда документ превратился лишь в груду пепла, отец Довжик весело посмотрел на молодого ксендза.

– Вы помешались! Вашу душу захватил Сатана! – вскричал ксендз, отпрянув от него.

– Возможно, что так. Но подумайте мой дорогой Томас, что Вы можете предложить людям? Ведь служение без паствы в итоге— ничто, хотя больше напоминает гордыню – это разве не грех?! – отец Довжик наступил на несколько доносов, разбросанных на полу, – Мы обречены, Томас, нам осталась неделя, может, больше. А они все только и делают, что пишут, пишут, пишут! Пишут даже те, чьих детей он лечил, кого спасал от гибели, вытаскивая прямо из костлявой хватки. Вот в этом шкафу свод документов, вот этого уже давно было бы достаточно, чтобы сжечь герра Штейна как вязанку дров на площади.

Молодой ксендз удивленно смотрел на отца Довжика, он более не считал его безумным, а старался понять, не обезумел ли он сам.

–Почему еще не созвал суд? – продолжал отец Довжик, открывая шкаф и любовно перебирая сложенные в определенном порядке документы, – Потому что я не верю, не верю. Герр Штейн знает больше, чем мы, об этом знает и епископ, об этом знает и Папа. Думаю, что в подвалах канцелярии лежит много интересного, чего бы нам знать не следовало бы. Поэтому таких людей надо сжигать. А может, это его коснулся Божий разум, давая нам всем надежду на исцеление души и тела? Может, это мы с тобой послушники Дьявола, прикрытые папским мандатом?

– Вы безумны! Я не хочу этого слышать! Мне кажется, что я становлюсь таким же безумным как Вы! – молодой ксендз обхватил руками голову и начал покачиваться на месте. Потом он резко упал на колени и стал молиться в полголоса, постепенно переходя на крик.

– Кому!? Кому ты молишься?! – отец Довжик с небывалой силой, которую от него никто не ожидал, вздернул ксендза с пола, тряся его за плечи. Ксендз плакал, спутано проговаривая сквозь всхлипы слова молитвы на латыни. – Никого нет, понимаешь? Для нас больше никого нет! Нас больше нет! Бог покинул нас!

Отец Довжик отпустил его, ксендз не двигался с места, трясясь и повторяя одну и туже строчку, путая слова местами.

– Ты думаешь, я безумен? Нет, я прозрел, как прозревает человек на смертном одре. Я раньше снисходительно относился к этим словам, считая людей недостойными понимания истины, оправдывая поступки готовящихся к смерти безумием страха перед ней. Нет, они прозревали! Они видели этот мир яснее чистого неба. Я более не безумен.

– Аминь, аминь, аминь… – повторял почти не слышно ксендз. Приступ паники у него постепенно сменялся тяжелым пониманием. Красные от слез глаза распухли и больно жгли. Он смотрел на отца Довжика, который стоял в пол-оборота к нему, смотря куда-то в черноту улицы сквозь запыленное окно. Окно никогда не занавешивалось, чтобы город знал, что отец Довжик никогда не спит. Многие так и думали, подозревая его в колдовстве.

– Вот, – ксендз вытащил из-за пазухи несколько бумаг, исписанных мелким убористым почерком. – Это мой последний отчет, подготовленный для епископа. Я должен был отправить его на прошлой неделе.

– Почему ж не отправил?

– Я хочу, чтобы Вы его прочли, – ксендз протянул ему бумаги.

Отец Довжик взял их и, усевшись за стол, начал медленно читать, периодически посматривая на молодого священника.

– А ты— талантливый интриган, – проговорил он, дочитав бумаги. По сути, ему грозил суд. Отец Довжик протянул донос обратно.

– Я не хочу отправлять. Все, что я написал – правда, но это— правда наша, но не моя.

Отец Довжик теперь уже удивленно посмотрел на ксендза, этого в нем он не разгадал, видя только карьериста и талантливого политика.

– Так ты Томас еретик?

– Это уже не важно. Жить мне осталось недолго, – он расстегнул сутану и снял нательную рубашку. Его белое, усыпанное бесчисленными шрамами тело, вздрагивало от волнения. Отец Довжик моментально увидел у него два уже достаточно больших шрама под грудью, налитые уже не белой, а коричнево-черной жидкостью, готовящейся вот-вот прорваться сквозь кажущуюся тонкой оболочку.

– Давно обнаружил?

Неделю уже. Мне, наверно, осталось несколько дней. Я не хочу больше врать, врать себе. Я хочу помочь людям— то, ради чего я пошел служить.

– Я тебе верю. Истинная доблесть— не нести послушание, а понять, признать и истинно искупить по велению души, а не по расчету. Так мне говорил старый сапожник, мастер Вольф, когда я был ребенком.

– Мудрый человек; как жаль, что таких людей мне не приходилось встречать в своей жизни.

– Мудры, ха!…Я его сжег, это был мой первый еретик, – отец Довжик самодовольно усмехнулся. – И не жалею, ты тот, кто ты есть. Мужество и искупление тоже признать это.

– А Вы? – ксендз не решился задать вопрос дальше.

– Я здоров, ни малейшего намека, – наигранно весело ответил отец Довжик. – А вот бургомистр, эта жирная свинья, скоро сдохнет, будь я проклят, если это не так!

– Что нам делать? Что можем мы сделать?

– Есть одна идея, но я не могу ее воплотить, может, ты возьмешься?

– Я готов! Не в целях искупить, я просто готов. Готов умереть, но не готов ждать!

Отец Довжик подошел к небольшому шкафу и достал оттуда запыленную бутылку и пару медных бокалов. Разливая тягучее вино, он протянул один бокал ксендзу, второй же моментально осушил, разговор вызвал в нем небывалую жажду. Ксендз нерешительно отпил, но потом залпом опорожнил его. Второй бокал они пили уже медленно. Кот на диване ни капельки не встревоженный напряженным разговором людей, теперь уже спал, свернувшись калачиком, подрагивая и довольно урча во сне.

Ветер уныло выл снаружи, пробиваясь сквозь щели в окнах, стремился к пламени свечи холодной стрелой, но, ослабев в теплой комнате, только колыхал ее маленькое гордое пламя.

Герр Штейн неторопливо пролистывал только что исписанные страницы, не вглядываясь в текст. Ему нравилось просто листать свой дневник после заполнения ровным отчетливым почерком своих мыслей, пережитых в течение дня, но скованных рамками формата страницы. Но сейчас в большей степени не формат тяготил заполнение дневника новыми рассуждениями, а нехватка сил. Порой ему казалось, что это происходит не сним, и та вереница людей, прошедших через его руки, та нескончаемая лавина людского горя, непонимания, гнева, ненависти, страха, смерти… все это теперь казалось ему всего лишь сном, кошмарным, а, может, и не сном. Он уже забыл, когда в последний раз нормально спал и ел. Да, надо бы поесть, непременно надо поесть.

От этой мысли у него закружилась голова, живот одобрительно заурчал, подтверждая верность принятого решения. Герр Штейн отложил дневник на стол, он теперь его не прятал как раньше, зачем? Исход был ему понятен уже давно, чем можно его напугать. Пожалуй, только костром, но он надеялся, что не доживет до того.

Взяв подсвечник, он прошел на кухню. Анна заботливо оставила для него уже давно остывший обед, прикрытый чистым полотенцем.

«Ах, Анна, добрая душа, – подумал герр Штейн, зажигая лампу на столе, – неужели ты тоже погибнешь в этом аду?». Он давно просил ее, требовал, чтобы она покинула город, ведь еще пару дней назад можно было бы, но вот ведь упрямая, а теперь поздно, все дороги перекрыты.