Хранить вечно. Дело № 2

Я изо всех сил постарался скрыть довольную улыбку. Молодость, конечно, это серьёзный момент, но сегодня дело в другом: сумасшедшая доза адреналина, запах пороха и, главное, первая пролитая кровь – всё это возбудило меня до такой степени, что я уговорил Елену ни в какой ресторан не идти, а чуть ли не силком утащил её в заранее снятый номер гостиницы. Что последовало за этим, в особых комментариях не нуждается, но даже после этих подвигов (в какой-то момент мне показалось, что массивная двуспальная кровать развалится под неистовым напором наших тел) я чувствовал себя бодрым и полным сил – и, соответственно, готовым к продолжению.

Но не тут-то было: выяснилось, что дамы-психологини, состоящие на службе ОГПУ недаром получают свой немаленький (судя по раскиданному по всему номеру французскому шёлковому белью) оклад денежного содержания. Или все эти соблазнительные штучки входят у них в комплект спецодежды?

– А ну, выкладывай, что с тобой случилось? – Она нависла надо мной, опираясь на локоть, а робкую попытку привстать пресекла решительным толчком в плечо. После чего потянулась к тумбочке и, щёлкнув зажигалкой, закурила сигарету в длинном чёрном мундштуке. Я вздрогнул – сцена в сочетаниисо сладковатым запахом дорогого турецкого табака получилась умопомрачительной, в стиле подлинного «нуара». – Только не надо сочинять, я тебя насквозь вижу… любовничек!

«Видела бы меня насквозь – сбежала бы из номера как есть, в одном съехавшем к лодыжке чулке, вопя от ужаса. Но вообще-то, особого смысла скрывать случившееся у меня нет, так что, почему бы не пойти навстречу?..»

Я в двух словах поведал ей детали недавнего происшествия. И так увлёкся рассказом, что не заметил, как выложил и насчёт происхождения «браунинга». Или всё дело в шампанском, которого мы за вечер успели опорожнить цельных полторы бутылки? Правда, немалая часть их содержимого угодила на плечи, грудь, животик и прочие соблазнительные изгибы моей партнёрши и были потом оттуда, слизаны, но даже и такая порция – всё же многовато для пятнадцатилетнего недоросля…

Женщина, впрочем, так не считала. Она знаком велела мне разлить остатки вина по фужерам, в два длинных глотка, словно самогонку, выхлебала свою порцию и криво усмехнулась.

– Значит, ты сдал экзамен, Лёшенька. Что ж, следовало ожидать.

Я поперхнулся шампанским и принялся откашливаться. Елена постучала меня ладошкой между лопаток.

– Кх-х-х… какой экзамен?

– А то ты не догадываешься, милый! В приключенческих романах это называют «проверка кровью».

И тут до меня дошло.

– Так те двое в переулке – подстава? Но ведь убил я их взаправду, насмерть…

…Тьфу, что за детский лепет, самому противно! А вы попробуйте оказаться на моём месте – небось, не так ещё запоёте…

– Не подстава, а проверка. – строго ответила психологиня, и я вдруг осознал, что вот сейчас совершенно не воспринимаю её обнажённого, разгорячённого ласками тела. – Надо же было выяснить, чего ты стоишь в настоящем деле? И не сверкай на меня глазами! Это не моя идея, порядок такой для боевых групп.

– Я и не сверка… стоп, какие ещё боевые группы?

Нет, эта женщина – настоящая фея, русалка, лесная колдунья… или просто превосходный профессионал своего дела? Стоило ей откинуться на подушку, и завести немыслимо изящную руку за голову, как я ощутил, что меня перестают интересовать и оставшиеся в переулке трупы, и её многозначительные оговорки. И даже ГПУшное начальство, устроившее мне этот дикий экзамен.

…который, я, впрочем, сдал, судя по всему, успешно. Что ж, уже неплохо…

– Ты, кажется, говорил, что у тебя остались ещё силы? – промурлыкала она. Ничего подобного я не говорил, но торопливо закивал и положил ладонь на розовое, с коричневым острым соском, полушарие. Плоть ниже пояса мгновенно вздыбилась, отреагировав на это прикосновение – и на то, как женщина подалась навстречу моей руке.

– Обещаю, всё тебе расскажу… чуть позже ладно? А сейчас – не заставляй больше меня ждать!

V

– Значит, совсем-совсем ничего не помните, дядьЛёша? – спросил Иван. – Ни адреса, ни профессии, ни даже пин-кода к кредитке?

– Я и что такое кредитка, не помню. – Яша невесело усмехнулся. – Имя своё знаю, говорить не разучился, а вот как пользоваться плитой и этим, как его…

Он ткнул пальцем в висящую над кухонным столиком чёрную панель.

– Телевизором.

– Да, телевизором. И всей прочей хитрой машинерией. И где живу, тоже не помню. Знаю, что на даче, а вот чья она – уже не отвечу.

– Ваша дядьЛёша, ваша. – успокоил собеседника Иван. – Ещё квартира в Москве, на Ленинском проспекте. Хотите, поедем туда прямо сейчас?

Чужое имя царапнуло слух. Да, ко многому придётся привыкать… Давыдову-то повезло, он оказался тёзкой парня, чьё место занял. А вот самому Яше ещё долго придётся вздрагивать, слыша чужое имя вместо своего.

Увидеть столицу, какой она стала спустя сто лет, ему, конечно, хотелось до зубовного скрежета. Но агрегат в подвале, с помощью которого он перенёсся в двадцать первый век – это хоть какая-то, пусть и иллюзорная, но всё же точка опоры и удаляться от него он пока не был готов. Умом понимал, что никакого практического значения это не имеет, и вряд ли он решится снова сесть в это кресло – но не хотел, и всё тут!

– Успеется. Ты мне вот что лучше объясни…

Молодой человек по имени Иван оказался его приёмным сыном. То есть, не его конечно, а прежнего хозяина тела. У того имелся и свой сын, родной, но он был далеко, в Африке, где работал в горнорудной компании. Иван же, сын второй жены Алексея Симагина, (паспорт и карточку с надписью «водительские права» на это имя Яша обнаружил в ящике буфета и с облегчением сунул в карман) сейчас учился в Московском Университете на журналиста.

Расспрашивая Ивана, Яша никак не мог решиться затронуть такую деликатную, но жизненно необходимую материю, деньги. Он не имел ни малейшего понятия, располагает ли Алексей Геннадьевич Симагин хоть какими-нибудь средствами к существованию. Судя по обстановке дачи и явно недешёвому авто, что стоит на площадке перед домом – да, располагает, и немалыми. Но как распорядиться ими хотя бы для того, чтобы купить хлеба, Яша понятия не имел. Только понял из оговорок Ивана, что наличные деньги здесь не в ходу, их заменили какие-то «кредитки» и совсем уж загадочные «онлайн-платежи», с которыми здешний народ управляется при посредстве стеклянных непрозрачных пластинок вроде той, что пищала на кухонном столе. Пластинки эти именовались «смартфонами», и освоиться с ними самостоятельно Яша не надеялся – как и с прочей хитрой техникой, которой был полон дом. По сути, чуть ли не единственными понятными предметами пока здесь книги, и он уже предвкушал, как запустит руки в полки с томами по истории.

Но книги – книгами, а осваиваться всё же придётся, в том числе и с местным денежным обращением, без этого не устроишься в незнакомом мире. Благо, помощник под рукой и, кажется, настроен вполне благожелательно.

– Может, вас в больницу отвезти? – предложил Иван. – Сделают какой-нибудь укол, глядишь, память и восстановится. Я читал где-то, так бывает после шока. Одного мужика током ударило, так он даже имя своё забыл! Однако – ничего, вылечили, всё вспомнил. Потом.

«Спасибо, конечно, парень, но меня не вылечат… – едва не ответил Яша, но вовремя прикусил язык. Потому что и лечить-то нечего, его память – при нём. Только вот проку от неё здесь…»

– Знаешь, я что-то не очень доверяю врачам. – ответил он. Давай лучше так: я сам попробую восстановить память. Ну а если уж не выйдет – тогда в больницу.

– И как же вы будете её восстанавливать? – удивился юноша.

Ответ на это у Яши имелся, и как раз из опыта прежнего хозяина этого тела, который довольно подробно рассказывал, как возвращалась к нему память в 1929-м году.

– Понемногу, по кусочкам. Вот ты мне начнёшь что-нибудь рассказывать, а я, глядишь, и вспомню недостающее. Так, шаг за шагом, и будем продвигаться. Начнём с самого очевидного – телевизоры, кредитки…

– Компьютер надо обязательно. – поддакнул Иван. – Если вы вспомните, как на нём работать, то сами сможете много чего восстановить. Или заново узнаете в Инете. Хорошо, что я ваши пароли знаю – запомнил, когда месяц назад систему вам переустанавливал. Помните, сколько возни тогда было?

Яша неопределённо пожал плечами.

– Вот об этом я и хотел тебя попросить. Может, согласишься пожить тут несколько дней, освоить заново все эти… инеты?

Думаю, за это время что-нибудь, да сдвинется с мёртвой точки.

К его облегчению Иван согласился. У него, как и у всех студентов, были сейчас летние каникулы, и он недавно вернулся из Крыма, где пережил болезненный разрыв с подругой. Сейчас он находился в состоянии некоторого душевного раздрая, и охотно взялся пожить немного на даче у Яши, рассчитывая, видимо, отвлечься таким образом от собственных невесёлых мыслей.

Это было чистой воды везение, разумеется, как и неожиданно своевременное появление Ивана на даче. Не случись его, Яше пришлось бы обращаться к первому встречному, ссылаясь на потерю памяти. А там – неизбежные врачи, больница… нет, о таком даже думать не хотелось. Раз уж привалила такая удача, то надо поторопиться, и выжать из благоприятной ситуации всё, что только можно.

А там видно будет.

– Вот и хорошо. – кивнул он. – Тогда – с чего начнём?

…Третьего ноября дело по обвинению Якова Блюмкина рассматривалось на судебном заседании коллегии ОГПУ. К обычному судебному процессу оно не имело никакого отношения. Неизвестно даже, присутствовал ли на этом заседании сам обвиняемый – во всяком случае, упоминаний об этом в деле нет. Имеется только выписка из протокола заседания.

«Слушали: дело № 86441 по обвинению гр. Блюмкина Якова Григорьевича по 58/10 и 58/4 ст. УК. Дело рассматривалось в порядке постановления През. ЦИК СССР от 9/6 27 г.

Постановили: за повторную измену делу Пролетарской революции и Советской Власти и за измену революц. чекистской армии Блюмкина Якова Григорьевича расстрелять. Дело сдать в архив…»

Яша отложил книгу, встал с кресла и прошёлся туда-сюда по кабинету, давая отдых вконец издёрганным нервам. Прочитать про себя такое и сохранить ясность мысли – это не всякому под силу, даже если ты матёрый революционер, террорист и подпольщик со стажем, самолично отправивший на тот свет не один десяток живых душ…

Когда Иван со словами «завтра продолжим дядьЛёша, сил нет, как спать охота глаза…» завалился на кушетку, – а случилось это часа в три пополуночи – Яша не стал следовать его примеру. Налив себе кофе из большого медного кофейника, он пошёл в кабинет и принялся перебирать книги. И почти сразу наткнулся на ту, что попалась ему в самый первый раз – с его собственным фотографическим портретом на обложке и названием «Яков Блюмкин» над подзаголовком, набранным мелким шрифтом: «Жизнь замечательных людей».

Разумеется, куда полезнее было бы хоть наскоро, хотя бы в общих чертах, познакомиться с тем, что случилось за пропущенный им без малого век – но как тут удержаться, тем более, что потомки явно сочли его человеком не простым, а «замечательным»? Яша, и в прошлой своей жизни не чуждый честолюбия и известного хвастовства, никогда не сомневался, что останется в памяти людей именно в таком вот качестве – что бы там ни говорили, что бы ни сочиняли его многочисленные недоброжелатели. Так что, он зажал книгу под мышкой и отправился на кухню.

…Пятого ноября состоялось заседание Политбюро, постановлением которого был утверждён Приговор коллегии ОГПУ. Оно так и значилось в протоколе: «О Блюмкине»:

«а) Поставить на вид ОГПУ, что оно не сумело в свое время открыть и ликвидировать изменческую антисоветскую работу Блюмкина.

б) Блюмкина расстрелять.»

В тот же день ОГПУ издало внутренний приказ, в котором говорилось, что в сложное для Советской республики время Блюмкин «позорно изменил пролетарской революции, что никогда еще не было в рядах стальной чекистской когорты такого неслыханного предательства и измены, тем более подлой, что она носит повторный характер». Далее отмечалось, что Блюмкин приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполнение…

Яша снова встал и прошёлся по кухне. Потянулся, было, к кофейнику, но понял, что кофе, пожалуй, сейчас будет маловато. К счастью, в одном из настенных шкафчиков нашлась початая бутылка коньяка незнакомой марки «Ной» и пара стопок из толстого зеленоватого стекла. Яша плеснул себе коричневой жидкости и опрокинул её единым глотком, словно самогон, не чувствуя ни аромата, ни букета. Его потрясывало.

…значит, они всё же поставили его к стенке, не посмотрев на все предыдущие заслуги? Что ж, пожалуй, он не удивлён – особенно если верить тому, что писал автор книги о глупостях, беспорядочных метаниях и роковых ошибках, которыми были полны последние его дни в Москве перед арестом.

…Позже, в декабре, Троцкий в своем «Бюллетене оппозиции» писал, что «только узкие партийные круги знают о расправе Сталина над Блюмкиным» и что «из этих кругов систематически распространяются слухи о том, будто Блюмкин покончил жизнь самоубийством. Таким образом, Сталин не смеет до сих пор признать открыто, что расстрелял „контрреволюционера“ Блюмкина…».

Значит, бывшим коллегам мало было поставить его к стенке – им зачем-то понадобилось сделать это скрывать. Впрочем, у них всё равно ничего не вышло – те, кому надо, очень скоро узнали обо всём. Но… как это ни глупо звучит, Яшу грызла самая настоящая обида. Как там, вынести ему смертный приговор, привести его в исполнение – и всё это втихую, украдкой, словно жалкого уголовника? Это его-то, от чьих выстрелов однажды содрогнулась вся Европа?

…Если бы попавшие на тот свет люди могли видеть, что происходит после них на Земле, Блюмкин наверняка был бы недоволен. Недаром, когда ему объявили о приговоре, он лишь спросил: «А о том, что меня сегодня расстреляют, будет завтра опубликовано в „Правде“ или в „Известиях“?». Но увы – о расстреле советская печать не сказала ни слова. Зато уже седьмого ноября, в день двенадцатилетия Октябрьской революции, в «Правде» появилась статья товарища Сталина «Год великого перелома: к XII годовщине Октября». Сталин провозгласил окончательный отказ от политики нэпа и обозначил «новый курс» – ускоренной индустриализации в промышленности и коллективизации в сельском хозяйстве…

Он с треском захлопнул книгу, швырнул её на кухонный стол. Налил ещё коньяку, выпил, поморщился и снова раскрыл томик – на этот раз в самом конце, где на толстой мелованной бумаге были напечатаны фотографии. На многих из них был он сам, на других знакомые ему люди – от Есенина и Мандельштама, до Бокия, Дзержинского и напарника по убийству Мирбаха, эсера Андреева. Фотография самого Мирбаха тут тоже имелась – как и фотографии Сталина, Троцкого и других выдающихся деятелей эпохи. Яша пролистал фотографии ещё раз и усмехнулся: так-то, господа хорошие, все вы до единого давным-давно превратились в прах, от некоторых не осталось даже могил – а он, Яша Блюмкин жив-здоров, в очередной раз сумев обмануть неминуемую смерть. Так что – нет, мы ещё покувыркаемся…

Он поставил остывший кофейник на газовую конфорку, вспыхнувшую острыми голубыми язычками после нажатия одной-единственной кнопки, и снова взялся за книгу.

…После ареста Блюмкина под подозрением оказались также его агенты «Прыгун» и «Двойка», находившиеся на нелегальной работе в Бейруте. Эти двое держали комиссионную контору на улице Арембо и осуществляли связь между палестинской агентурой и советской разведкой в Константинополе…

Яша сделал на полях пометку карандашом. Кому-кому, а уж ему-то хорошо было известно, что супруги Штивельман постоянно проживали вовсе не в Бейруте, а в Иерусалиме, и к комиссионной конторе их коммерческая «крыша» никакого отношения не имела. Книга была полна и не таких ошибок, порой на грани откровенных нелепиц – чего стоил хотя бы «анализ» слухов и сплетен о его, Яши, причастности к гибели Есенина!

Он сразу открыл книгу на последней главе, где описывались арест, осуждение и последовавший за этим расстрел. Оно и неудивительно – мало кому выпадает возможность ознакомиться с черновой версией собственной судьбы! Но потом он пролистал ещё несколько глав – и вот, наткнулся на описание того, что случилось с сотрудниками палестинской резидентуры, которую он старательно создавал и пестовал несколько лет кряду.

…по требованию следователя, Блюмкин написал сотрудникам своей резидентуры письмо с указаниями при первой же возможности выехать в Москву. 14-го ноября 1929-го года следователи ОГПУ допросили их о том, как они познакомилась с агентом «Живой» и были им завербованы. Таким образом, арест Блюмкина привел к тому, что все усилия, затраченные на создание советской разведывательной сети на Ближнем Востоке, пропали втуне…

Прочтя эти строки, Яша задумался. Разгром его ближневосточной резидентуры – шаг вполне предсказуемый, ни одна спецслужба не рискнёт доверять агентам, которых завербовал разоблачённый предатель. Таких в лучшем случае переведут в резерв и заморозят всяческие с ними контакты. В худшем же – следы Шина и супругов Штивельман потерялись где-нибудь на Соловках, а то и в безымянной могиле – так обычно хоронили расстрелянных по секретным приговорам.

Но фокус в том, что на самом деле никто его, Яшу, не арестовывал, не допрашивал и не расстреливал. И рады бы, да не успели, не дотянулись вовремя – а теперь уж и не достанут, временной интервал в сотню без малого лет отличная тому гарантия. И, значит, писем своим людям он не писал, за исключением единственной шифрованной записки, переданной (как он искренне надеялся) Алёше Давыдову. Других способов вызвать агентов в Союз нет – «Прыгун» и «Двойка» попросту не поверят распоряжению, переданному по иным каналам. И получив его, поторопятся сменить квартиру, опасаясь провокаторов – азы конспирации, с которыми Яша лично их ознакомил… А значит, оставался шанс, что резидентура уцелеет и сможет принять участие в задуманной грандиозной операции. Правда, уже без него самого.

И тут его, как громом поразила мысль: раз ареста никакого не было, и чекисты вместо предателя и двурушника Блюмкина получили пятнадцатилетнего подростка, проку от которого в плане следствия ровным счётом никакого – откуда, в таком случае взялась книга, которую он сейчас читает?

Он быстро пролистал книгу. Вот ведь она, фотокопия приказа о его расстреле – того самого, внутреннего, по ОГПУ. То есть, расследование всё же состоялось? Но… кого тогда арестовывали и допрашивали? Неужели «коллеги» пошли на то, чтобы целиком полностью сфабриковать это дело? Крайне сомнительно. Но вот и приказ и подробное, в деталях, описание его ареста, дознания и расстрела, и даже реакция Льва Давыдовича на это печальное событие не забыта… К кому же всё это тогда относится? К какому-то другому Якову Блюмкину? А он сам тогда – кто?

Яша понял, что запутался окончательно.

VI

День седьмое ноября, красный день календаря. Здесь это стихотворение ещё не написано, но я-то отлично его помню. У нас, в коммуне имени тов. Ягоды сегодня торжественное построение с митингом, транспарантами и бодрыми маршами, которые играл наш, коммунарский духовой оркестр под непосредственным руководством завклуба Тяпко. Всеобщий выходной, что на производстве, что на учёбе; после обеда праздничный концерт, подготовленный силами коммунарской самодеятельности, после которого демонстрировался новый фильм – «Сам себе Робинзон», нравоучительная история с моралью на тему ложной романтики, отвлекающей советского пионера от учёбы. Вместо ужина праздничное застолье с конфетами и пирогами, после которого – ура, танцы!

Оркестр – на этот раз уже другой, приглашённый из Харькова из тамошнего музыкального техникума – чередует вальсы с чарльстонами и чем-то шибко народно-украинским. Коммунары неумело выделывают па в актовом зале, освобождённом по такому случаю от лишней мебели, а я… у меня грустное событие. Завтра Елена моя свет-Андреевна уезжает в Москву: «вот и всё, милый Алёшенька, наши дела здесь закончены, начальство требует назад. Может, когда ещё и свидимся?..»

А пока – бурное прощание на весь вечер в её тесной комнатёнке, во флигеле «особого корпуса», предназначенном для проживания сотрудников. Раньше мы избегали «светиться» столь беспардонно, предпочитая свидания «на выезде», на нейтральной территории, но напоследок всё же сподобились нарушить этот запрет. В результате, в отрядную спальню я попал лишь часа в три ночи, забравшись в главный корпус через предусмотрительно оставленное приоткрытым окно вестибюля первого этажа. Впрочем, сегодня вечером строгая процедура отбоя скомкана – праздник же!

…И как только сил хватило на этот сумасшедший день и не менее сумасшедший вечер? Вот что значит – молодость…

Хватило, как выяснилось, не всем. Вряд ли стоит подозревать спецкурсантов в злоупотреблении праздника горячительными напитками, приведшими к частичной потере координации и нарушению моторики, однако факт остаётся фактом: наутро, после завтрака, на занятиях физподготовкой пирокинетик Семён сорвался на полосе препятствий с бруса и сломал запястье. Это, без всякой иронии, болезненный удар по нашему спаянному боевому коллективу – в течение последних полутора недель мы перешли на групповые занятия с использованием «особых способностей» и, надо сказать, добились немалых успехов. Занимались обычно по трое: Татьяна упражнялась со своей биолокационной загогулиной, разыскивая припрятанные инструкторами предметы, Марк или Семён прикрывали её – один в постоянной готовности отпугнуть появившегося из укрытия пса или изображающего супостата красноармейца с наганом, второй – прожигая фанерные силуэты врагов файерболами. Я же осуществлял «парапсихологическую поддержку», а иногда и присоединялся к Семёну. На занятия мне выдавали «Маузер» или «Томпсон», и мы соревновались, кто первым поразит поднявшуюся из травы мишень – упражнения проходили на открытом воздухе. Получалось это у нас очень даже неплохо, и с каждым разом всё лучше, но теперь остаётся только вариант с Марком, который, как ни крути, а по огневой мощи уступает нашей с Семёном боевой связке. Впрочем, и в этом есть свои сильные стороны: Марк наловчился не только обращать неприятеля в бегство, насылая импульсы безотчётного страха, но и предвидеть его появление. После чего вступал в дело мой «Томми-ган», и очередной возникший из засады статист нарывался сразу и на сгенерированную Марком волну ужаса, и на длинную очередь «чикагской швейной машинки» – холостыми, разумеется…

А всё же – к чему нас так старательно готовят? Моя дражайшая «психологиня» так ничего и не объяснила насчёт своей (весьма умело обставленной, надо сказать) проговорки той ночью в харьковской гостинице. Вот и гадай теперь, поливая свинцом фанерные мишени, что она на самом деле имела в виду?..

А Татьяна на меня дуется. Заметила, как я вчера исчез с танцев – и теперь изображает равнодущие, а ко мне обращается исключительно по делу, официальным, сухим, невыносимо высокомерным тоном. Так-то: сколько не старайся, сколько не прячь шило своих мелких грешков, а в здешнем дырявом, прореха на прорехе, мешке всё равно ничего не утаишь…

«…Поваренная соль или хлористый натрий встречается в твёрдом состоянии, в виде мощных пластов, залегающих на некоторой глубине под землёй. Подобные залежи есть у нас на Урале, на Украине, на Кавказе, в Средней Азии, Сибири и других местах. Каменная соль представляет собой кристаллическое бесцветное вещество, иногда подкрашенное примесями…»

После сентябрьского визита в коммуну Барченко нас, спецкурсантов освободили от работы на заводе. Но к школе это, ясное дело, не относится – разве что, к урокам иностранного языка, который мы усваивали в «особом корпусе» совсем в других объёмах и на другом уровне. А вот общеобразовательные предметы изволь посещать, потому как советский агент-боевик, да ещё и с парапсихологическим уклоном, должен быть широко образован и примерно эрудирован на зависть наймитам империализма.

«…добывание каменной соли производится двумя способами. Один способ (сухой) заключается в том, что к залежам прокладывают шахты и штольни, через которые соль извлекают наверх. Каменная соль очень прочна, поэтому шахты не требуют дополнительных креплений. Полученная соль измельчается на особых мельницах…»

Это называется «зубрёжка», излюбленный педагогический приём преподавателей казённых гимназий, земских школ и реальных училищ ещё со времён царя Гороха. Мутная волна реформ в педагогике (порой весьма спорных, вроде «комплексного преподавания» или «лабораторного изучения истории»), прокатившаяся по просторам СССР, оставила свой след далеко не везде. Например, в нашей коммуне, как и в макаренковской колонии имени Дзержинского, основные, базовые предметы предпочитали осваивать по старинке, по старым, дореволюционным учебным пособиям, переизданным с учётом новой орфографии и некоторых советских реалий. Вот, к примеру, нелюбимая мною ещё в те, другие школьные годы химия – к гадалке не ходи, текст главы VIII «Галоиды» слово в слово слизан со старорежимного учебника. И в самом деле, к чему менять то, что проверено временем? Какие бы тектонические перемены не произошли с обществом и государством – поваренная соль останется поваренной солью, и ничем больше.

«…за границей огромные залежи каменной соли находятся в Германии (Стассфурт), Польше (Галиция) и других местах…»

А ведь верно, подумал я: Галиция здесь – пока ещё и Краков с соляными шахтами в его окрестностях включает, и это самая, что ни на есть, заграница, как и при царе-батюшке. И только через десять лет, в тридцать девятом она войдёт в состав УССР благодаря железной поступи сталинских дивизий – но уже без соляных копей, сосредоточенных, по большей части, в окрестностях Кракова. И разбираться с последствиями этого геополитического решения придётся бестолковым потомкам, лет эдак через семьдесят с гаком – если считать от первого, «помаранчевого» майдана имени пана Ющенко и пани Тимошенко, страдавших, видать, как и прочие галичанские рагули, от врождённого йододефицита, роковым образом сказывавшегося на их интеллектуальных способностях?

Что до соляных копей в Страссфурте – то мог ли кто сейчас, на двенадцатом году пролетарской революции, вообразить, что наследники дружественной СССР Веймарской Германии будут сотнями клепать в этих самых соляных копях реактивные самолёты-снаряды и баллистические ракеты для обстрела враждебного Лондона? А делаться это будет руками тысяч советских военнопленных, чья общая на всех судьба – упокоиться в братских могилах, обыкновенных ямах, вырубленных в толще пластов того самого кристаллического хлористого натрия, которому и посвящён сегодняшний наш урок?

Голос учительницы выводит меня из раздумий.

– Давыдов! Повтори, что я сейчас прочитала!

– Сборочный завод ракет «ФАУ»… простите, залежи каменной соли в Германии находятся близ города Страссфурт!

«Химичка» (она же преподаёт нам и физику и естествознание) недоумённо хмурится.

– Какие ещё ракеты? Приключенческих книжек, что ли, начитался? Замусорили библиотеку фантастическим хламом, житья от него нет…

Меня так и тянуло заявить, что упомянутый «фантастический хлам» находится там с прямого указания уполномоченных сотрудников некоего ведомства, обозначаемого четырёхбуквенной аббревиатурой. Но, разумеется, я благоразумно промолчал: всё равно ведь не поверит, а предъявлять в качестве аргумента «Аэлиту», украшенную грозным лиловым штампом, было бы верхом легкомыслия.

– Ступай-ка ты, Давыдов, к доске. – огласила приговор педагог. – Посмотрим, хватило ли тебя на то, чтобы повторить материал прошлого урока… Чем мы занимались, поведай классу!

Я тяжко вздохнул и, сопровождаемый сочувственными шепотками товарищей по несчастью, поплёлся по проходу между партами.

Тропинка просочилась сквозь кустарник – сплошь чёрные, лишённые листьев, сырые после утреннего дождя прутья – и вскарабкалась по невысокому откосу на обочину шоссе. Справа от нас, если пройти примерно полкилометра, ответвляется вправо грунтовка, выводящая в обход кленовой рощи к знакомым воротам с надписью «Детская трудовая коммуна имени тов. Ягоды». Мы же воспользовались знакомой мне тропкой на задах «особого корпуса» – помнится, как раз по ней выводил меня для беседы тет-а-тет Гоппиус, и по ней же я не раз выбирался с территории коммуны, не желая попадаться кому-то на глаза. Например, когда ещё в августе отправлялся на встречу с «дядей Яшей», да упокоит бог Авраама, Исаака и Иакова его мятежную атеистическую душу…

В противоположную сторону шоссе убегало к невысокой гряде холмов, у основания которой змеилась тощая речушка. До перекинутого через неё бревенчатого моста было отсюда километра полтора, а справа, там, где рыжел в пожухлой траве съезд, стояли возле воды фургоны, паслись лошади, мелькали пёстрые женские юбки и доносился собачий брёх.

– Это же цыгане! – ахнула Татьяна. – Целый табор! Давайте подойдём, посмотрим, а?

Мы отправились на прогулку после обеда, когда выяснилось, что плановые занятия в «особом корпусе» отменяются. Как всегда, никаких объяснений не последовало – помощник Гоппиуса просто поставил нас в известность, посоветовав провести свободное время за «самоподготовкой». Спецкурсанты, обрадованные внезапно привалившим счастьем, разлетелись по территории – ловить один из редких сухих, не слишком холодных ноябрьских деньков. Я собирался последовать их примеру, когда ко мне подошла Татьяна и предложила прогуляться. В глазах её была непреклонность пополам с укором – «попробуй только отказаться!» Я и сам догадывался, что объяснения не избежать и принялся лихорадочно выдумывать какое-нибудь срочное дело, когда на помощь мне пришёл Марк.

Вот что значит настоящий друг! Он, как ни в чём не бывало, заявил: «Вижу, вы в лес собрались? Ну, так я с вами..» – всем своим видом демонстрируя, что отказ не принимается. Татьяна сразу потускнела, недовольно пожала плечиком, но пошла вслед за нами, к знакомой дыре в проволочной сетке, заменяющей «особому корпусу» забор.

И вот – цыгане, да ещё цельный табор! Признаться, я не люблю цыган, никогда не знаешь, чего от них ждать. К тому же, в детстве имел место один неприятный эпизод, когда… впрочем, это неважно. У моей спутницы, наоборот, к «ромам» отношение самое, что ни на есть, трепетное – после того, как она сопливой девчонкой была взята в табор и спаслась от неминуемой голодной смерти, собиравшей тогда обширную дань по всему Поволжью. И, конечно, главное – именно во время её житья с этим кочевым народом в ней открылись те необычайные способности, что привели её в итоге в программу доктора Гоппиуса. Понять бы ещё, благодарить за это, или вовсе даже наоборот?..