Полина мечтала рисовать Бога. Год назад девушка окончила иконописные курсы при храме святителя Алексия и была принята в местную артель «Изограф». Трудилась, правда, больше на подхвате, но от работы к работе её навыки в церковном художестве росли, а иконописные задания усложнялись.

– Умница, Полина, толк будет, – заметил как-то глава артели, «бригадный генерал» Григорий.

Часть 1

Случилось Григорию с товарищами расписывать храм на Ставрополье, в одной тихой казачьей станице. Впрочем, началась эта история гораздо севернее, обыкновенным, ничем не примечательным июльским утром…

В шесть часов утра в квартире на Волхонке раздался телефонный звонок.

– Здравствуй! Здравствуй, брат Григорий! – послышался в трубке знакомый голос священника Михаила. – Помнишь ли меня, Гришенька? Скажу без предисловий: нужда к тебе имеется, нужда великая. Попустил я позор, прости Господи! Позволил нечестивцу храминушку мою посечь кистью поганой. Уж такой блуд на божьих стенах намалёван, что, чую, развалятся вековые камушки, не вынесут сущего позора. Исправить бы. Приезжай, не откажи! Славной дружине твоей поклон. За вас, честны́х богомазов день и ночь Бога молю. Приезжай, приезжай, брат!..

Умилительный баритон отца Михаила ещё долго раздавался в трубке, украшая сердечную грусть южнорусскими оборотцами да прибаутками. Григорий слушал и невольно думал о своём: «Отец Михаил… Сколько уж не виделись, лет десять, поди. Настоящий русский батя: борода в капусте, а мысли прямиком до Бога летят. И возвращаются крылатые, как ангелы…»

…1993 год, 3-е октября, поздний вечер. Осаждённый двор Белого дома ощетинился со всех сторон колючками баррикад. Из Останкино на грузовых машинах подвозят первые партии раненых. Отец Михаил в белом переднике, забрызганном кровью, принимает раненых с борта на импровизированные носилки. В интервале между машинами обходит и кадит баррикады.

Наступает ночь, тревожная ночь перед главными событиями грядущего дня. То, что скоро случится что-то ужасное, понимают практически все. Никто не уходит. Идёт молчаливая сосредоточенная работа. Достраивают заграждения, разливают по бутылкам боевой (но, как оказалось, совершенно бесполезный) «коктейль Молотова», назначенные командиры взводов делают последние инструктажи перед…

Отец Михаил непрерывно исповедает и причащает. Ограничений никаких нет. Ел ты, не ел, читал правила ко причащению, не читал – едино.

«Кто тогда остался, не подался прочь – уже герой и чистая жертвенная душа, – поминал потом октябрьские события отец Михаил, – кого, как не таких героев, и причащать-то? Ведь все они, небо молю в свидетели(!), на моих глазах, почти все полегли наутро. Везучих грешников, как ваш покорный слуга поп Мишка, маловато оказалось…»

– Батя человек стойкий, – как-то рассказывал сослуживцам Григорий, – а спроси его про те денёчки – сверкнёт глазами и заговорит поначалу вроде бодрячком, да только на втором слове замолчит, закроет лицо ладонями и плачет. И сквозь слёзы сказывает, как ранним утром пятого октября ходил он в рваном подряснике по мёртвым развороченным баррикадам, кадил на кровь ещё не смытую и товарищей поминал…

– Так что ж, родненький, порадуешь старика, приедешь?

– Отче, обещать не буду, но с ребятами поговорю. Может, и стронемся.

– Молю Бога, Гришенька, молю Бога!

Отец Михаил простился и положил трубку.

* * *

В то же день Григорий собрал артель. Так, мол и так. Денег у бати, известное дело, нет, а если и завелась копеечка, то, «что орёл что решка» – вся наша. Отец Михаил, он как образ Божий – последнее отдаст! Решайте, дело добровольное.

– О чём тут, с-собственно, д-думать? – чуть запинаясь, произнёс Родион, правая рука Григория. – Коли Гриша зовёт, п-понятное дело, надо ехать всем ч-числом.

На том и порешили. Два дня положили на сборы и домашние дела. Вечером третьего прибыли на Павелецкий вокзал. Погрузили в вагон артельное хозяйство – пустыми руками фреску не напишешь. А чтоб проводница не серчала, мол, завалили коробками все проходы(!), ей и шоколадку поднесли, и доброе слово сказать не забыли. Распихали вещи, расселись по полкам, как птицы по проводам, да покатили, попивая чаёк в подстаканничках, «с милого севера в сторону южную».

По прошествии времени мы часто удивляемся, как мудро и единственно правильно судьба выстраивает нашу биографию. Выстраивает вопреки непониманию сердца и протестам ума. Что-то большое, несравнимое с сиюминутной оценкой событий, движет нас вперёд. И судьба на этом пути зачастую не милая подружка, а жестокая и эгоистичная управительница. Её решительно не интересует наше встречное мнение, если мы расходимся с ней в понимании блага. Она похожа на «безжалостную» мать, уводящую зарёванного малыша домой в самый разгар игры. Малышу невдомёк, что подул сильный ветер, и он может простудиться. Иногда судьба выступает в роли «жестокого» отца, заставляющего десятилетнего сына-курильщика курить до одури, чтобы тот больше никогда в жизни не коснулся сигареты. Только со временем мы начинаем понимать смысл случившихся событий. И тогда нам открывается история, писанная не росчерками бытовых капризов, а пером высокой и мудрой силы.

На вторые сутки рано утром московские варяги прибыли в славный город Ставрополь. Выгрузились, пересели на автобус, четыре часа пылили по степным дорогам и к полудню добрались до станицы. Июль, жара, духота, слепни – экая северянам пособица! Сошли с автобуса, сгрузили скарб, выдохнули, огляделись. Метрах в трёхстах от остановки высокая стройная колокольня, как верстовой столб, царствовала над одноэтажным посадом. Подошли к храмовым воротам, перекрестились, не успели войти – глядь, по дорожке от церковного домика бежит священник. Одной рукой подрясник за пояс заправляет, другой размахивает и что-то кричит. От произведённого шума стая галок, мирно дремавшая под крышами церковных построек, встрепенулась в небо.

– Приехали! Приехали, родные! – священник подбежал к артельцам и, широко раскрыв руки, пропел. – Христос среди нас, приехали, родненькие!

Григорий первым подошёл под благословение:

– Благослови, отец Михаил!

– Во имя Отца и Сына и Святого духа. Гриша, как же я тебя ждал!

Священник с восторгом оглядел артельцев.

– Экие орлы! Да тут и орлица с вами? – отец Михаил задержал взгляд на Полине и широко улыбнулся, чем несказанно смутил девушку. – Ай-яй-яй, прости старика, смутил красавицу. Не обижайся, милая! Гриша меня знает, это я по любви такой разговорчивый.

Священник выдохнул весёлость, развернулся к храму, перекрестился и произнёс:

– Принимай, отрадушка, иконника Григория со товарищи. Будь им скоропомощницей благой. Приехали они издалече, из самой Москвы! Вот оно как. Ну что, Гриша, на трапезу – и отдыхать с дороги?

– Сначала в храм бы зайти, нужду поглядеть.

– Да-да, конечно, только поклажу снесём, и в храм, – улыбнулся отец Михаил.

Сложив на крылечке гостевого домика коробки с красками и личные вещи, артельцы чинно взошли по ступенькам в церковный притвор, протиснулись в четверик через нагромождение деревянных конструкций и поднялись на леса. Глянули вверх, и… Оторопь взяла московитов.

– Отче Михаил, да кто ж такое посмел? – не пряча удивление, спросил Григорий.

– Ох, Гриша, что сказать тебе, не знаю. Объявился у нас некий Парфён. Обещал храм за два месяца расписать. Ну я, глупый человек, и согласился. А от него, всяк, поутру несёт самогоном, как, прости Господи, от пьяной свиньи огульной. Я ему: «Да куда ж ты такой годишься Бога рисовать?» А он мне: «Богомазам положено! Это для вдохновения, отец». Раз-раз, и уже наверху. И так до самого вечера сидит, даже на обед не слезет, в сортир, прости Господи, не сойдёт, всё мажет и мажет. За досками-то не видно. Ладно, думаю, пусть мажет, всё не голо будет в обители Божьей. А тут как-то наш сторож Кузьма и говорит мне: «Отче, глянуть бы вам на Парфёново художество. Я вчерась поднялся – такое увидел!» Смутил меня Кузьма. На другой день полез я сам. Страшно при моих-то годках, доски трясутся. Залез, сколько смог, гляжу. Господи помилуй! От Парфёнова художества, поверь, Гриша, ноги мои затряслись, из глаз слёзы брызнули. Стою, держусь за стену, сам себя отпеваю. Смотрю, вошёл в храм Парфён. Идёт, шатается. Тут разом силы у меня прибавились, слетел я вниз по лестницам, как голубок, и к нему. «Ах ты, – говорю, – поганец! Что ж ты творишь в доме Божьем? Чтоб духу твоего нынче не было. Никаких денег не получишь, разбойник, скажи спасибо, что кормили за зря». А он мне: «Воля ваша, да только тыщу рублёв мне надобно на билет, куда я без билета?» Отдал я ему эту тыщу и ушёл. А Кузьме наказал гнать из храма поганца и близко не пущать отныне. Вот такие дела, Гриша. Вашу-то работу я видел, вот и подумал, что все так пишут. Выручай, брат!

– Леса надо поправить. Высота серьёзная, – ответил Григорий.

– Гриша, не беспокойся! Станичников подниму, всё сделаем, поправим, только скажи, как! – затараторил отец Михаил. – Завтра и приступим.

Так-то оно так, но забыл батюшка, что июль – месяц полевой. Работных мужиков по пальцам пересчитать, а тут страда – куды им за плотницкие новины браться. Бог милостив, подождёт!

День проходит, второй – нет плотников. Григорий занервничал. Задумка была – расписать храм благотворительно, без денег, по старой дружбе с отцом Михаилом. «Оно конечно, – думал Гриша, – ежели отец захочет мзду художникам дать – примем с благодарностью. А нет – так и суда нет. Распишем во славу Божию, а наградой будет нам гостеприимство да хлебосольство казацкое. Южным воздухом подышим, молочка парного попьём, лучок да моркошку с огорода покушаем. Красота! Приедем и за работу: строительные леса в храме стоят, каша на обед варится…». Каша-то варится, да только из кухонной каши стенописную «кашу» не сваришь! А Москва долго ждать не будет: два заказа в работе. И оба такие, что срок, как удавка на совести! Выходит одно: надо поправлять леса своими силами. Доски, гвозди есть, руки тоже есть, правда, к плотницкой работе не шибко подходящие. Молоток – инструмент серьёзный, не то, что кисточка, тут думать надо! Помолясь, взялись за дело. Как могли, поправили лестницы, перестелили настилы, сделали ограждения. К вечеру третьего дня, слава Богу, управились.

На следующее утро встали ранёхонько, выпили чайку с сухарями – и в храм. Отец Михаил уж там. Пропели Антония Оптинского о начале всякого дела, и за работу! Григорий с товарищами отправился на самый верх, а Полине поручил размечать орнамент на уровне храмовых окон, на третьем ярусе от пола. Поднялась девонька на леса, поглядела вниз, и дух её девичий от высоты занемог – голова кружится, колени ватные, в глазах слёзы. От этих проклятых слёз всё вокруг расплывается, ещё страшнее становится. Что делать? Просидела Полина на корточках всю первую половину дня, не смея ни встать, ни приступить к разметке. Часов в двенадцать стали художники спускаться вниз. Спустился и Григорий. Видит: у дальнего окна сидит, ёжится кто-то в белом рабочем халатике. Подошёл поближе, рассмеялся!

– Ты что, Полинка? – Гриша поглядел на стену, не тронутую рисовальным угольком. – Много ль нарисовала, голубушка?

– Я… я… Вы простите меня, Григорий Борисович, я обязательно, я после обеда продолжу…

– Э, нет, любезная Полина, продолжать бояться не гоже!

Григорий перегнулся через перила и крикнул выходящим товарищам:

– Обедайте без меня!

Затем вручил девушке палочку с привязанным на конце рисовальным угольком и помог встать.

– Так, Полина. Смотри только на стену и в стороны, чтобы видеть максимально всю протяжённость работы. Вниз не смотри, но под ноги поглядывай! Так. Сначала нам надо определить верхнюю и нижнюю границы нашего орнамента. Находим уровень и ведём вдоль всего яруса горизонталь.

Не отпуская руки Полины, Григорий сделал шаг вперёд и потянул за собой перепуганную девушку. Полина мелкими шажками засеменила вдоль стены, вычерчивая правой рукой угольную линию. Левой рукой она судорожно сжимала ладонь Григория.

– Спокойнее, Полина, ещё спокойнее. Видишь, это совсем не страшно! Думай о линии. Для тебя сейчас самое главное – ровная горизонтальная линия, – повторял Григорий, стараясь своими длинными ногами шагать вровень с шажками Полины.

– Так, а теперь ведём нижнюю горизонталь. Э-э, нет, теперь сама! – Гриша отпустил руку ученицы и остался стоять на месте, подбадривая движение девушки весёлыми комментариями. – Полина, не оборачивайся и не ищи меня глазами. Ты смотришь только на стену, под ноги – и вперёд. Я рядом. Я наблюдаю, как ты всё время перестаёшь бояться!..

Григорий говорил нарочито громко. Голос многократно отражался от стен, и в его гулкой тёплой полифонии Полина действительно ощущала присутствие бригадира. С каждым шажком она всё смелее смотрела вперёд, нажим палочки оставлял на стене всё более чёткий и ровный угольный след. Незаметно для себя она обошла по ярусу весь четверик. Заканчивая линию, Полина посмотрела вперёд и увидела улыбающегося Григория.

– Как?! Я думала, вы рядом со мной идёте… – прежние опасения мгновенно объяли хрупкое тело девушки. Она снова почувствовала в коленях противные ватные тампоны, а из глаз брызну…

– Стоп! Полина, ни шагу назад! – рассмеялся Григорий. – Умница! Можешь обернуться и посмотреть на свою работу. Ты сделала это!

Полина обернулась и увидела под нескончаемо долгой линией, которую она вычертила вместе с Григорием Борисовичем, ещё одну, такую же. Такую же длинную и даже, как ей показалось, более уверенную и красивую.

– Это я сама начертила? – девушка прищурилась и, обернувшись к Григорию, с хитрецой спросила. – Без вас?!.

– Сама! Я свидетель, – ответил Григорий, – ну что, теперь справишься?

– Справлюсь! – Полина очаровательно улыбнулась.

Сторонний наблюдатель мог заметить, как улыбка девушки, полная счастья и открытой наивной радости, смутила Григория. Но рядом никого не было, и смущение бывалого иконописца осталось, как говорят в таких случаях, за кадром.

– Идём обедать? – спросил Григорий, переступая по лестнице вниз и подавая Полине руку.

– Я сама, – ответила девушка.

Часть 2

Представляю, как читатель, прервав чтение, уже готовится воскликнуть: любовь «на носу», а о главном герое рассказа, бригадном генерале Григории, до сих пор не сказано ни слова. Верно! Но не будем горячиться – рассказывать, собственно, не о чем. К тридцати годам личная жизнь Григория Борисовича Камышина вполне укладывалась в стандартный набор российских стереотипов: школа, институт, армия, работа. Ни романтических приключений, ни отчаянных влюблённостей или безрассудных поступков Гриша на свой счёт не записал, несмотря на особую внутреннюю восторженность, назначенную ему от природы, и резкий категоричный ум. Служить, правда, пришлось ему не в заштатном русском уезде, а в Афганистане. Мириады мух, раскалённый песок в лицо, мутная бессмысленная героика и на каждом шагу смерть, смерть, смерть – вот и вся романтика.

Хотя нет. В студенческие годы приключилось с ним одно затейливое преображение. Зашёл он как-то с друзьями в храм. Минут десять парни слонялись под гулкими сводами, а затем один за другим потянулись на улицу. У кого-то разболелась от духоты голова, кто-то просто заскучал, глядя на церковное однообразие. С Григорием же случилось нечто неизъяснимое. Он вдруг почувствовал, что каждая икона, а в храме их было множество, глядит прямо на него, глядит и нашёптывает: «Подойди, Гриша, постой со мной. Дай, дружок, я погляжу на тебя!» Немало озадаченный, Григорий обошёл их все, и перед каждой его охватывало незнакомое ощущение гулкого космического покоя. Он уже знал, как ликует влюблённое сердце, как блаженствует восторженный ум над решением абстрактной проблемы. Но перед иконами Гриша впервые испытывал совсем иное ликование. Светлое искрящееся ликование о неземном и вечном!

«Как странно, – думал он, вглядываясь в очередной образ, – через месяц мне стукнет двадцать четыре года, но только сегодня я совершенно случайно обнаружил огромное «несуществующее» прежде пространство! И в этом пространстве есть некий центр, ядро. Я чувствую его сверхплотное образование!». Церковное окружение (подсвечники, фрески на стенах, иконы в громоздких деревянных киотах, резной иконостас) представились ему как совокупность притягательных сил этого ядра, его проросшая в мир паутина.

С некоторой долей растерянности он думал, что сейчас выйдет на улицу и вновь окажется в привычной среде, наполненной кичливыми звуками и путаницей мобильных позывных, где нет ничего, что свидетельствовало бы о существовании этого молчаливого тайного мира. «Два непересекающиеся пространства… – размышлял Гриша. – Как вода и масло. И что есть их общая граница, ведь они – две части одного сущего. Лужа с масляными разводами имеет пределы – это я понимаю. А здесь как?..»

Ребята курили за церковной оградой, ожидая товарища, а Гриша всё переходил от иконы к иконе, проверяя реальность нахлынувшего на него чувства. Наконец вышел и он.

– Ну, Григ! Мы уж думали, ты там с ангелами медовуху распиваешь!

Все рассмеялись. Гриша улыбнулся, хотел что-то ответить, но промолчал. Как пересказать друзьям то, что он сам едва расслышал.

* * *

С того памятного дня Григорий лишь изредка бродяжничал и по вечерам всё реже в компании товарищей дегустировал пиво в городских пивнушках. На его рабочем столе появились новые, непонятные книги. Например, книга «Лествица» монаха Иоанна Лествичника. Мама диву давалась, заглядывая сыну через плечо: «Что он нашёл в этой странной литературе?»

Однако Григорий думал по-другому. Строфы текста шаг за шагом уводили его ум от житейского миропорядка в странное и непостижимое безмолвие. Объяснить словами эту чудесную метаморфозу Гриша не мог. Ему в мирских-то ситуациях не всегда хватало слов выразить свои внутренние тревоги. С одной стороны, всякую «движуху в пространстве и времени» он чувствовал острее именно сердцем, а не умом. С другой, в каждом явлении окружающего мира его интеллект умел распознать кроху «несказуемого», в которой таился главный смысл «пространственно-временной мистификации». Это путало мысли, заставляло Григория с недоверием относиться ко всему, что окружало и занимало ум. И вот он соприкоснулся с совершенно незнакомой областью миропонимания. Той самой областью несказуемого, которую не то, что выразить в словах, за которую зацепиться умом при первом знакомстве, оказалось, практически невозможно.

Но вернёмся к биографии. Учился Гриша в Суриковке, на факультете монументальной живописи. По окончании третьего курса студентам были предложены летние практики. Одна из них – заманчивая крымская одиссея – звучала так: Крым, Коктебель, курс акварели «Тропой Волошина». Ещё набирали группу в Волгоградскую область по теме: «Волга, купеческий Камышин, экстерьер посадского дома XIX в.». Гриша колебался, не зная, какому «южанину» отдать предпочтение. Неожиданно возникло третье направление, северное, получившее в народе кличку «комариный пленер»: Вологодская область, город Кириллов, село Ферапонтово, русская икона, фрески.

К тому времени Гриша уже год с интересом поглядывал на церковное художество. Несложно догадаться, что именно в «комарово» и записался наш герой. Более того, за неделю до отъезда он растворился в Гугле, выискивая всё, что мировая паутина могла сообщить об истории и иконографии этих земель. В разгар поисков ему встретилось выражение «Северная Фиваида». Фиваида? Гришино любопытство поползло вниз по карте, в славные земли египетские, в пустыни Фиванскую и Нитрийскую, места поселения первых христианских подвижников, но…

Как быстро летит время! Едва Григорий сделал шажок вослед первохристианскому восточному монашеству, едва обнаружил, что всюду в местах своего возникновения иноческая жизнь оставляла невероятные по художественному откровению иконографические следы, – наступило время отъезда.

Покидав в рюкзак кисти, краски, томик «Лествицы», бельё на смену, Гриша простился с матерью и, гонимый жаждой увидеть своими глазами знаменитые фрески Дионисия, отправился в путь.

* * *

Думаю, читателю небезынтересно было бы узнать в подробностях о встрече живописца Григория с богомазами древней Руси. Стать свидетелем, так сказать, их взаимного творческого акта! Увы, передать словами что-то вразумительное о тайном диалоге профессиональных художников через многовековую пропасть истории – затея в высшей степени самонадеянная и безнадёжная. Скажу одно: в Кирилловском музее-монастыре, на своде одной из надвратных церквей, Григорий увидел фреску 17-го века, изображение Пресвятой Богородицы с Божественным Младенцем на руках. Перстосложение Богоматери, непривычное для глаза, воспитанного на натуралистических постановках, поразило Григория. Когда все потянулись к выходу, он всё стоял и, замерев сердцем, вглядывался в красоту жеста Пресвятой Девы. Такого рисования он не знал. Гриша с замиранием сердца вживался в странную пластику изображения, чувствуя, что только так и можно передать любовь к Божественному Сыну. Когда же он прибыл в село Ферапонтово, вошёл с товарищами в собор Рождества Пресвятой Богородицы и оказался «в гуще» фрескок великого русского изографа Дионисия, горячие слёзы сами собой брызнули из его глаз. Чем дольше Григорий всматривался в живопись на стенах, тем более кружилась его голова. Это не было обычным вестибулярным головокружением. Гриша испытывал кружение ума, откликнувшегося на зов неизречённой и абсолютной красоты.

Он ощутил себя в центре огромного небесного миропорядка. Отовсюду (припомнился московский храм) к нему тянулись тысячи невидимых нитей, и каждая из них оставляла на сетчатке его внимательного глаза следок Божественной гармонии!

…Практика пролетела, как один день. Сотни набросков, акварелей и композиционных схем сделал Гриша, пропадая в соборе практически весь световой день. Благо директор музея-заповедника Марина Сергеевна Серебрякова, радуясь его юношескому вдохновению, во всём шла навстречу.

Шаг за шагом из мирского художника-монументалиста Григорий превращался в отшельника-изографа, для которого любая возможность встречи с древним каноническим искусством становилась поистине хлебом насущным.

Господь любовался им. Правда, мзду за Отеческое внимание брал не «по-товарищески», а как с любимого ученика – по всей строгости Божественного распорядка. Но об этом чуть позже.

* * *

Для многих прикосновение к церковным темам является источником елейной радости и сладостного умиления. Как пример, можно привести католическое сусальное Рождество. Однако налёт сахарной перхоти в восприятии Бога говорит как раз о Его неприсутствии. Бог – жертва. Любимцы Бога – прежде всего мученики за веру.

Становление Григория как церковного художника не стало исключением. Господь открывал тайны канонического иконописания и одновременно безжалостно лишал юношу прежних личных привычек и удовольствий. Пришлось юному изографу разворачивать житейскую ладью и приспосабливаться к новым течениям и порогам. Другой на его месте сказал бы: «Мне это надо?». Но Гриша был рад случившемуся. Ведь понесло его по-русски, по-пушкински, наотмашь. Со всей самозабвенной тягой к правде, свойственной глубинному русскому менталитету.