Читать книгу: «Низвержение», страница 15

В квартире остались только я и мои тени под глазами. В моих мешках трупы людей… отфильтрованных людей из моего прошлого. Я не мог больше выйти на улицу. Боязнь одних и тех же лиц, тех же улиц – все упрек мне в лицо. За то, что я существую? Нет. За то, что я не существую.

Скользя руками по заблеванному полу, я пытаюсь подняться на ноги. В глазах – небеса вверх дном. Мне больше ничего не говорят. Соседи дистанцировались от меня, скривив свои масочные лица. Большинство из них разошлось по квартирам. Ловить больше нечего. В подъезде тихие стенания тетки. В дверях только Юлька из двадцать седьмой квартиры над нами. Руки крестом, лицо сосредоточенное, чем-то явно обеспокоенное.

– Что же ты будешь дальше делать?

Но я ей не верю. Ее волнует только любовник в три пятнадцать, которому я наливал время от времени, дожидаясь возвращения тетки. Нет… Ее не беспокоит, что я буду дальше делать – ее беспокоит, что будет делать дальше она.

– Мориц, ты ведь ему не скажешь? – надоедливо, мимо ушей. – Не скажешь? Пообещай, что не скажешь. Мориц! Я не вынесу этого, пообещай, что не скажешь ему! Мориц, он убьет меня, если узнает!

Неприкрытые ссадины чуть ниже плеч говорят сами за себя. Четыре года в браке (округлять до пяти) – это прекрасно.

– Какое мне дело, скажи мне?

– Мориц, ну пожалуйста.

Я ищу чемодан в гардеробной и наспех набиваю его своими-чужими воспоминаниями. Мои вещи едва ли занимают и половину пространства. Все остальное – полость моей жизни, полость Ее чрева.

– Мориц! Подумай, если бы на моем месте оказалась Мари!

Она хватает меня за рукав, ведь руки мои все в дерьме, и ей неприятно, как и мне неприятно осознание своей уязвимости, и мы безнадежно палим друг на друга в этой панельно-бетонной могиле, будто нам есть что друг другу сказать. Я смотрю ей прям в глаза… Потерянные глаза… Нет, вычеркнутые глаза. Она уже примеряет свободную одежду, и не потому, что в ней комфортно… Насмешка над свободой в ее животе.

***

Холодные бетонные стены отбивают обратно мне в лоб вопросы по типу: «Как разгрести весь сюр своей жизни и вывести себя на правильную тропу?» Я дураком стою у ее квартиры, понимаю, что это отчаяние, крайний шаг – звонить ей в дверь, когда она меня не ждет, но, возможно, вспоминает обо мне хотя бы ночью, и все эти мысли – разочарование на ее лице минутами позже, когда она увидит меня таким, каким она меня оставила (а позже добавит, что я вынудил ее уйти от меня). Я нагло паразитирую на известных заезженных мотивах-сюжетах, потому что так сложились звезды, потому что мне так выгодно (жить?), терпеть все эти выпады в мою сторону (я напрашиваюсь), прошу остановиться, но навязчивые мысли-желания – радио в моей голове – тесной офисной комнатушке, где помимо меня еще двое жильцов, и мы миримся с существованием друг друга, объединенные общим музыкальным мотивом.

Ее слова:

– Ты…

Разочарование, непрощенность, чистая и ярко выраженная в ее плечах, уже спокойных и уверенных, и хоть в ее глазах читается бесконечная боль при виде меня, уже никому не жаль, что все так сложилось, потому что жаль было всегда, и мне, и ей, и весь мир – мое несвятое сожаление, в печали одинокого собутыльничества (я Его так и не наведал, кстати). Дверь открывается-закрывается, и я вижу только угол кухни, где еще недавно душещипательно сидел я, затирал ей бесконечные каламбуры жизни, и апофеозом всего этого было наше беспорядочное расставание (между нами пробежал черный кот). «Меня больше не ждут, это все чужое», – говорит мне что-то внутри, и я вроде бы слушаю свой собственный не-мой голос, и осознаю всю тщетность того, что я вообще притащил свое тело Сюда.

Она бы предложила мне пройти в квартиру, но скоро придет загадочный незнакомец. В квартире мрак, печаль, скорбный день уже настал, и мы как живые свидетели Апокалипсиса наблюдаем за последствиями всего, что мы натворили. И нам жаль. Жаль в ее согбенных ротовых складках.

– Мы могли бы поговорить…

Но мы не можем.

– Мориц… – с болью, извечной болью в голосе так, словно мы еще не пережили что-то ужасное, а все ужасное только предстоит где-то вдали, ждет нас впереди, – Мориц, мы не можем сейчас говорить…

Она подозревает, что мне больше некуда идти… Я смотрю ей за спину в попытках узнать место, где я когда-то жил. За ее уже ничего не значащими словами я пытаюсь разглядеть знакомые родные очертания лица. Но все пусто. Меня будто выжали из квартиры, я больше не жилец, у меня больше нет привилегий, доступа к Ее ментальному телу, я лишь проходимец и свидетель чужого счастья – мне это не нужно.

– Я не хочу…

Она не сопротивляется… Мы могли бы делать это, будучи десятки лет в браке с чужими людьми, обремененные кандалами и вопросами ранним утром по типу «Что делать?» Но Это ничего не значит. Для меня – потому что осознаю тщетность попытки спастись. Для нее – потому что ей обязательно нужно кем-то быть. Быть утренним или вечерним совратителем в бездонной пропасти пустого дня (чтобы все было не зря; голодные завтраки, отсутствующие обеды и наконец поздние ужины). Быть подделкой и провокатором чувств, хотя провокатором эти годы по праву считался я. Быть пожизненным заключением, а не смертельным сном. Кем она в итоге является, будучи подо мной?

Она смотрит мне в глаза, пассивно и отчужденно утопая в чужой для меня постели, пропитанной запахом чужих тел (супружеское ложе). Я… Я больше не могу захлебываться в складках ее судорожных плеч. Ее губы безвкусны, бессмысленны как желе – я жду, что с них сорвется крик, позыв к ответному желанию, где мы бьем в конвульсиях друг друга по груди, точно новорожденные в крови, но она молчит и только выжидательно смотрит куда-то в сторону. Господи! Чего бы я только не отдал, чтобы она так не смотрела! Пытка длится минуты наших совместно прожитых лет, бездарно прожитых, лучших лет ее жизни. Внутри нее, как в ущербе ее глазниц, сухо, ни одной слезы, я только и мечтаю, чтобы эти стены в конце концов раздавили меня, и тот коридорный мирок, что я выстроил в своей голове, и влажные фантазии, что я когда-нибудь к ней вернусь, но никогда-нибудь, и мне тяжело, я задыхаюсь, и только когда перед глазами я вижу лицо Эль – черт возьми, то самое лучезарное лицо – горящие в глазах огни в чужом наслаждении (для меня недоступном), в чужих руках, грубых и жестких, под стать ей – только тогда я спускаю и слепну, ощущая на себе всю катастрофу случившегося. Разве может быть так одиноко в чужом теле?

– Мы это делаем, – говорит она, единственный раз прикоснувшись ко мне, чтобы отстранить от себя, – но между нами ничего нет. Я не люблю тебя.

Я сползаю с наволочки жалким мокрым следом, что вытекает из нее. Какая действительно жалость – я мечтал сжаться в комок и остаться в ее утробе когда-то – теперь ничего этого нет. Она накрылась покрывалом, будто оскверненная проникновением в ее уютный дом, но осквернять по сути было нечего.

– Я не хочу, чтобы ты приходил, – говорит она следом.

– Я больше не приду.

– И я не хочу, чтобы ты больше следил за мной. Соседи…

– Я не буду.

– Мориц.

– Мари.

– Наши дороги разошлись…

– Я не хочу этого слышать.

Я говорю, а сам не верю в это, и понимаю, что говорю это только для того, чтобы ответить на ее слова, но хочу хоть как-то оттянуть неизбежный момент, за которым больше ничего нет.

– И что, теперь ты просто возьмешь и начнешь новую жизнь? – спрашиваю я, сидя на краю дивана.

– Для того, чтобы начать новую жизнь, мне бы разобраться со старой.

– То есть просто возьмешь и отпустишь меня?

– Ты же сам решаешь… Ох, Мориц! Это не моя вина, что твоя жизнь так сложилась.

– То есть просто отпустишь?

Сижу в коридоре прихожки. Несколько пар идиотских кожаных туфель аккуратно сложены у коврика – так мило и трогательно, до рыдательных спазмов в горле. Мари ходит из комнаты в комнату с целой кипой белья, не обращает на меня внимания. Ни черта не видно, на часах что-то близкое к пяти. Тянусь включить свет – в доме таки появился мужик, который наконец починил выключатель, о чем ей говорили множество раз, что ей и нужно было изначально, а не вот это вот все. Она утверждала обратное… Черт! И ведь разбились в итоге! И тут я понимаю, насколько же я лишний во всем этом мирке. Об этом говорят аккуратно подутюженные воротнички и рукава синих рубашек на верхней полке, рамки с фотографиями на комоде, кактусы на подоконниках, дети в окнах – все в боли, все кончено: и с миром все кончено, и со мной все кончено, и до меня наконец доходит, что я больше не приду сюда, и не потому, что у меня нет на это права, но потому что я больше не хочу – меня выжали моим беспорядком в голове. Мари же утверждает, что я выжал себя сам. Но что с того? Что с того, если я знаю, что Мари пускала бы меня в себя каждый раз, как я приходил бы к ней (до поры до времени), несмотря на все ее протесты-возражения, что говорили б об обратном, и она встречала бы меня вот этим взглядом «ну-почему-все-ты-никак-не-успокоишься»? Но довольно, Мари – я таки успокоился.

В попытках попрощаться, но так, чтобы не выпросить у Мари надежду, я запинаюсь и несу какую-то околесицу в духе:

– Мари, я знаю, что все это было неправильно.

Но дверь уже открыта – зияет своей пропастью-дорогой на лестничную площадку… И я не хочу. Боже! Как же я не хочу! Перед глазами пелена, за которой я почти не могу разглядеть Мари, но я говорю, и продолжаю говорить ей все безумные вещи, лишь бы все не заканчивалось.

– Мари, просто выслушай меня…

– Мориц…

– Просто дай мне связать хоть два чертовых слова, прошу! Дай мне высказаться! Выслушай меня!

Я говорю, я не знаю, что и сказать, перед глазами только двери, безбожные двери, за которыми ничего нет.

– Мориц, пожалуйста, уходи, – говорит она, держит меня за плечо, – скоро он вернется. Я не знаю, что скажу ему, если он увидит тебя. Мориц!

– Мари, просто дай мне сказать два слова, – уже ревом из глотки, – два слова, Мари!.. Два слова!

И все в неразборчивых потоках мыслей, чувств, моих нежеланий, которые, я хотел, чтобы однажды стали и ее нежеланиями. Я не знаю, что ей сказать – ее плечи на вершине, в поднебесье, и я точно выпрашиваю их милости.

– Я не хочу уходить. Ради всего, я не хочу уходить! Дай мне остаться, Мари! Я не хочу уходить!

Всё образы. И на все нет времени – в ее глазах я пустослов, и все, что я могу для нее сделать, это уйти. Она ничего не говорит – только страдальчески смотрит, выпроваживает взглядом меня из квартиры. В подъезде шумят соседи, возвращаются с работы в пьяном танце предвоскресных дней. Ко мне таки приходит понимание, что пора, что никогда я уже не вернусь сюда, что мне уже не очиститься. Те же соседи провожают меня с самыми чистыми в лице человеконенавистническими взглядами – мне остается только кланяться им напоследок. Я знаю, что от меня разит дерьмом. Судорожные плечи низвергаются в выси.

– Какого черта ты к ней полез, идиот? – уже сидя в машине, вещает Михей, когда я ему рассказываю все, что я видел. – Ей не нужны твои пустые слова, схемы, какие-то химерические идеи. Ей как обычной женщине нужны семья, муж, забота и тепло, а не твои разговоры о Бюро, бюрократические игры фамилий и всей той чепухи, которой ты кормишь меня последние месяцы. Оставь это своим салонным дружкам и не делай бабе мозги!

– Но послушай…

– Дай договорить, Портной! Ей нужно так мало, но ты и этого не смог ей дать. А теперь удивляешься, что ее влажный мирок заполняет какой-то Кот, хотя по твоим же словам он в тысячи раз хуже тебя, и не обладает теми достоинствами, что есть у тебя! Конечно, ты ведь царь горы! Как такого, как ты, она могла отпустить?! Ведь тебе не нужно быть мужиком, ты интересный и так! Что, неправда?! А?! Что, неправду говорю?!

– Ох, Михей, кончай вещать и поехали уже. Где здесь ближайший пивбар?

Он смотрит на меня так же, как смотрела на меня Мари часами раньше – все те же воспаленные глаза из-под козырька черной классической кепки – затем заводит мотор, и вот мы уже движемся дальше.

– Но как мне еще увидеть тебя? – с придыханием, через слово… Долгие-долгие паузы на моих губах.

– Как хочешь… – все с той же болью, но это уже обратная сторона сожаления, где начинается безразличие. – Можешь в Бюро, я все еще там работаю.

И все, что она сделает – пожелает мне удачи в бою, лишь бы я не появлялся уже в ее жизни. Больше нечего сказать – я признаю паразитирование на наших мертвых-свежеиспеченных-Бывших отношениях. Двери закрываются.

Я снаружи.

– Кто там? – грубой россыпью по ушам надрывным голосом.

Тетка? Брат? И снова мимо. Я в беспорядке мечусь по всему городу от квартиры к квартире, осознаю всю тщетность попыток достучаться до НЕБЕС. Тщетно. Я вижу неблагодарные лики, что попадались в пустом поле моей жизни. Кто-то пихает меня в трамвае, не извиняется, смотрит на меня удрученно, с опаской, и идет дальше… За стеклом одна за другой сменяются самобытные трамвайные остановки Потешной. Остановка за остановкой – я закрываю каждой остановке глаза. Впереди мелькает Стращенная. Скоро в обратный путь. И все же… не для меня. Для меня все кончено.

Что же до остального мира – мир сошел с ума. В город вернулся Томас, вслед за ним приехала Эль, затем и сам город захлебнулся в собственной желчи и ненависти, когда уже все стало неважно.